Марусин тоже пил, вздыхая, и снова говорил о пригородности России, о разорванности восприятия, о том, как легко принимаются сейчас решения, но легко только потому, что редко задумывается человек о том, что будет после. Легко потому, что, по сути говоря, все существует в данности и никогда вообще целиком, в длительном времени.
И снова пил, и снова говорил, и где-то к концу бутылки, сначала незаметная, исподволь, сформировалась в нем расчетливая-таки мыслишка, даже не мыслишка, а так — идейка о том, что если как следует подпоить Прохорова, то завтра он не проснется вовремя, проспит, и тогда рухнет вся его Африка, а вместе с ней и легкомысленные, гибельные планы, вынашиваемые Прохоровым.
И так ясно, так очевидно представилась вдруг Марусину вся эта идейка, что даже оглянулся он: не подсказал ли ее кто? Никого не было, и, боясь выдать свое волнение, заговорил Марусин о субъективности, маскируя за разговором коварный план.
— Пусть это субъективно! — восклицал он. — Пусть это только тот мир, что внутри меня. С моими представлениями о людях, с моим ошибочным восприятием. Пусть в объективном мире я бессилен, но здесь-то, здесь-то я мог бы ведь что-то сделать?!
— Да… Да… — кивал ему захмелевший Прохоров. — Да, Марусин. Храм Божий внутри нас, и за храм ты в ответе. Каждый в ответе за него. Ницше говорил, что задача человека в том и заключается, чтобы за жизнь, отпущенную ему, собрать свою душу, рассыпанную в книгах, в природе.
— Не знаю… — сказал Марусин, задумавшись. — Я раньше еще и не читал Евангелие, ты же ведь знаешь, как трудно сейчас с книгами, а уже догадывался о храме… Конечно, все, что мы говорим сейчас, — говорим об этом храме. Ты прав. Но ведь то и страшно, что мир представлений лучше, чем объективный мир… Этого я и боюсь больше всего…
С минуту Прохоров неподвижно смотрел на Марусина, потом молча, с чувством сжал его руку.
— Марусин! — сказал он. — Пойдем на вокзал, Марусин. Я рад, что увидел тебя. Понимаешь, рад… Я же не мог уехать, чудак-человек, не попрощавшись с тобой. Черт подери, Марусин! Пойдем и напьемся сегодня, как свиньи!
Идейка прочно засела в голове Марусина, и он твердо и последовательно, как автомат, осуществлял ее.
Народ уже начинал собираться в ресторане. Швейцар с орденом на лацкане ливреи прервал свои философские размышления над вопросом: «Что есть порядок?» — и, побагровев лицом, закричал на Прохорова: «Стой, гад! Стрелять буду!»
Однако Марусин подтолкнул замешкавшегося приятеля, и они благополучно прошли в зал, оставляя за спиной крик: «Осколочным по гадам! Огонь!»
В ресторане Прохоров сразу разглядел своего н о в о г о з н а к о м о г о — Бельё. Тот сидел за столиком у окна и скромно кушал котлетку.
— О! — проговорил Прохоров и потащил к столику Марусина. — Познакомься… Бельё…
— Марусин! — ради хохмы представился Марусин, но Бельё не растерялся.
— Очень приятно… — пожимая протянутую руку, сказал он и обернулся к Прохорову. — А вообще-то мы знакомы…
— Знакомы?! — удивился тот.
— Знакомы… — ответил Бельё и сразу засуетился. — Да вы присаживайтесь к столу, друзья. Есть будете что-нибудь?
— Мы будем пить… — обидевшись, ответил Прохоров. — Если хочешь, давай с нами тоже будешь пить.
Прохоров обиделся, потому что считал себя единственным в этом городе человеком, знакомым с Бельё, а оказалось, что его н о в о г о з н а к о м о г о знают и другие.
Сразу вспомнилось то утро, когда он столкнулся возле дома с Бельё, и тот как-то подозрительно засуетился, пригласил к себе и исчез, даже не извинившись. Прохоров обиженно засопел, разглядывая меню.
— А чего бы и не выпить! — задорно сказал Бельё. — Я ведь сегодня первый день на работе.
— Где?
— У них… — Бельё кивнул на Марусина. — В газете.
— Это хорошо… — равнодушно сказал Марусин и, памятуя об идейке, спросил: — Так мы будем пить или нет?
— Будем… — успокоил его Прохоров и остановил пробегавшую мимо официантку.
— За отъезд! — провозгласил он.
— А куда ты уезжаешь? — спросил Бельё у Марусина, и тот хотел было ответить, что он не Маруся Уезжалкина, чтобы уезжать, но Прохоров опередил его.
— Да не он уезжает! — закричал он. — Я! Я в Африку уезжаю.
Идейка прочно засела в голове Марусина, и он уже не отвлекался на посторонние события.
— За крокодилов! — провозгласил он, вновь наполняя рюмки. — За то, что живут крокодилы в Африке, и никого они не трогают, и никто им не нужен.
Прохоров хотя и думал возразить — насчет крокодилов у него было свое мнение, — однако послушно выпил, и Марусин мог предложить следующий тост.
Идейки всегда губили людей. Погубила и Марусина его идейка. Сознание вдруг прекратилось в нем, и, когда Марусин очнулся, он не помнил, что он говорил и делал в беспамятстве, но ведь что-то он делал! Зал ресторана уже битком был забит людьми, и напротив Марусина, где раньше сидел Бельё, находился человек со странно знакомым лицом и болтал в воздухе короткими ножками.
— Да! — говорил он, видимо, продолжая давно начатую фразу. — Нужно быть свободным от обычаев и привязанностей. Василий Васильевич Розанов на этом и строил свою философию. Главное — свобода…
И Марусин — он с ужасом осознал это — уже довольно долго слушал этого странного человека, потому что сидел сейчас и размазывал по столу — вверх-вниз, вправо-влево — пролившееся на столик вино. Получался крест. В нем мелькали, отражаясь, обрывки лица. Его лица…
Человек болтал в воздухе ножками и молчал, ожидая, что ответит ему Марусин.
Марусин посмотрел на свой палец. Палец был мокрый, словно им утирали слезы.
— А кто вы такой? — тихо спросил он.
— Я?! — удивился человек, еще сильнее размахивая короткими ножками. — Я — Соловьев…
— Тот?!
— Тот самый! — ухмыльнулся человек.
Марусин задумчиво посмотрел на него и подумал, что если это тот самый Соловьев, то не надо удивляться, надо просто спросить у него, как жить теперь.
Человек с короткими ножками даже подпрыгнул на своем стуле.
— А так и жить! — торопливо, не дожидаясь вопроса, закричал он. — Надо вначале Россию придумать, а потом уже и жить в том, что придумаешь!
— Как это? — удивился Марусин и сморщил нос. — Зачем придумывать?
— Придуманная страна! — отрезал Соловьев. — Полторы тыщи километров — Магадан, две тысячи — порт Ванин. А больше нет ничего. Только ты. Очень даже придуманная страна.
— Да откуда вы можете знать про порт Ванин? — возмутился Марусин. — В-вас же н-не было то-г-да…
От возмущения он начал даже заикаться.
Соловьев странно посмотрел на него.
— Идея нации, — сказал он и пригрозил Марусину пальцем, — не то, что нация о себе думает, а то, что Бог про нее думает.
Марусин с ужасом смотрел на палец и ничего не мог сказать. На пальце — едко-голубая — была вытатуирована Эйфелева башня. И тут — Марусин заметил это уголком глаза — мелькнул сбоку Прохоров.
Как к спасению, метнулся к нему Марусин.
— Ребята! — плюхнувшись за столик, сказал он. — Налейте водки Прохорову…
За столом засмеялись и налили Прохорову, но почему-то налили и Марусину, и хотя он не думал пить, выпил… И снова возник сзади Соловьев.
Он сидел сзади, пристроившись на придвинутом стуле, и дергал Марусина за рукав.
— Часы не нужны?! — спрашивал он и засучивал на ноге штанину. Там, под штаниной, прямо на ноге один к одному желтели кружочки часов.
— Купи! — предлагал Соловьев. — А может, приятелю нужно? Он же завтра в Африку едет…
И, подмигнув Марусину, мерзко захохотал.
Марусин сжал ладонями лицо.
Снова он очнулся, когда его под руки вели к даче Прохоров и Бельё.
— Где Соловьев, ребята? — спросил Марусин.
— Какой Соловьев? — удивился Прохоров.
— Ну, с часами который… На пальце Эйфелева башня вытатуирована?
Прохоров пожал плечами и вопросительно посмотрел на Бельё. Но и тот не знал, о ком спрашивает Марусин.
— А ты и не пьяный совсем… — грустно сказал Марусин, понимая, что не он ведет Прохорова, а Прохоров его.
— Пьяный… — ответил Прохоров. — В этом городе сейчас одни пьяные…
Марусин успокоился.
Но дома, увидев ехидную усмешку ангелочка на потолке, он сразу понял, что ничего из его идейки не получилось, впрочем…
— А и черт с ним! — проговорил он и сразу уснул.
И сразу же проснулся от крика наверху.
— А-а-а! — жутко кричал кто-то. Потом раздался грохот на лестнице. Кто-то, прыгая через ступеньки, сбегал вниз.
На несколько минут наступила тишина, и сразу опять что-то загрохотало наверху, и с потолка посыпалась штукатурка.
— Стенька Разин! — сквозь этот грохот различил Марусин крик тети Риты. — Пугачев!
И тут Марусину показалось, что началось землетрясение. Зашатался потолок, и ангелочек с жутким грохотом рухнул на пол. Марусин выскочил на улицу.
Тут уже стояла Матрена Филипповна. Ее бережно поддерживал под локоть приехавший сегодня муж — Коммунар Орестович. Они смотрели наверх. В комнате у Кукушкиных что-то происходило. Яков Вениаминович бегал по комнате и железным ломиком крушил стены.
Тетя Рита, высунувшись в окно, кричала на всю улицу:
— Люди добрые, помогите! Остановите! Это убийца! Это Пугачев! Это Стенька Разин!
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Яков Валерьевич все эти дни спокойно жил на квартире у сына и радовался его необыкновенным успехам.
Лишь одно беспокоило его. Машина, которую он, Яков Валентинович, подарил на свадьбу, стояла прямо под окнами, и сын часто вставал по ночам, чтобы проверить, не украли ли ее. А в нынешнем положении ответственного работника сыну необходим был покой.
Несколько дней Яков Борисович рыскал по городу и нашел-таки то, что ему было нужно. За четыре тысячи продавался великолепный гараж в центре города.
Не откладывая дела в долгий ящик, Яков Африканович сразу же направился домой. Он шел по улице, тихонько напевая себе песенку. Редко бывал Яков Архипович так доволен собой, как сегодня. Тщедушный и маленький, он ощущал себя всесильным — у него были деньги, и с помощью их он, слабенький, мог осчастливить своего большого сына.