Последний раз Яков Артемьевич пользовался тайником месяц назад, когда доставал часть денег на машину. Новых поступлений за этот месяц не было, и Яков Арсеньевич без нужды не трогал тайник.
Дома Яков Антонович сразу отправил жену на кухню, хотя та и порывалась рассказать ему, при каких обстоятельствах помер сегодня Васька Могилин.
— Иди, ужин приготовь… — строго сказал Яков Анисимович.
Тетя Рита знала, что редко муж бывает строгим, но уж если он строг, то перечить нельзя. Она покорно ушла на кухню, недоумевая, почему муж сегодня такой нелюбопытный.
А Яков Андреевич и сам не знал, почему его охватило внезапное беспокойство. Как только вышла тетя Рита, он сразу же отодвинул от стены комод и вытащил дощечки. Осторожно засунул руку и тут же отдернул назад. Тайник был пуст!
Яков Алексеевич опустился на колени и засунул руку в тайник, хотя ясно уже видел, что там ничего нет. Рука ушла глубоко, и сразу же из-за стены: «А-а-а!» — раздался душераздирающий вопль.
Его обокрали!
Яков Александрович вскочил. Этого не могло быть, но его обвели вокруг пальца, как мальчишку!
Теперь-то, наконец, ясно увидел он, что все: и кожаный пиджак Пузочеса, и все эти немыслимо роскошные похороны, и скорбящий мраморный Васька — все было оплачено за его счет.
Якову Акимовичу показалось, что вся кровь ушла из него, он побледнел и рухнул на пол.
Таким его и увидела вернувшаяся из кухни тетя Рита. На лестнице ее едва не сшиб с ног Пузочес, перепрыгивающий через три ступеньки, а здесь, войдя в комнату, увидела она мужа, распростертого на полу.
С трудом привела его в чувство.
Яков Агафонович долго смотрел на нее мутными глазами.
«Нет! — билось в его мозгу. — Нет! Этого не могло быть. Нет!»
Он вскочил. Ну конечно же, он просто перепутал сам. Он перепрятал деньги из тайника, потому что дураку ясно, что нельзя оставлять их в стене, смежной с комнатой этих бандитов. Конечно же, перепрятал. Он сразу же подумал об этом, когда Васька вернулся из заключения, и в тот же день перепрятал. Все в порядке. Все хорошо. Надо только вспомнить, куда он их перепрятал. Ага… Кажется, за кровать…
Яков Агафьевич схватил из-за шкафа ломик, который он держал, чтобы было чем отбиваться от грабителей, и изо всей силы ударил по стене над кроватью. Посыпалась гнилая труха. Ломик застрял в бревне.
— Стенька Разин! — закричала сзади жена. — Ты что удумал, бандит?! Емелька Пугачев!
Она попробовала было схватить его, но Яков Автономович легко отшвырнул ее.
Нет, не сюда. Значит, тогда в полу. Точно в полу! И он принялся бить по полу…
Скоро приехала медицинская машина, и крепкие парни в белых халатах погрузили в нее разбушевавшегося Якова Аверкиевича и увезли его. Навсегда замкнулись за ним крепкие ворота учреждения, прозванного в городке домом печали…
Но и там временами находит на Якова Авдеевича что-то, и он начинает метаться по палате, разыскивая спрятанные деньги, и тогда снова появляются крепкие ребята в белых халатах, и снова наступает в палате тишина.
Якова Абакумовича часто навещает тетя Рита, которая навсегда перебралась к сыну. А Бонапарт Яковлевич навещает отца реже: он по-прежнему сильно занят на работе, да и строительство гаража, которое он затеял, тоже отнимает много времени.
ЭПИЛОГ
Наступила в городке осень.
Ранняя она была в этом году. Кончилась жара, и сразу, бесконечные и унылые, зарядили дожди. Ветер выдувал из парка опавшие листья, и они мокрыми грудами лежали в городских переулках.
В конце сентября выпал первый снег.
Марусин по-прежнему жил в своей комнате. Было холодно, а дров Марусин не заготовил и теперь ходил по ночам в парк — там, в центральной аллее, спиливали у деревьев сучья.
Ненужные никому, они лежали в снегу, и Марусин таскал их домой.
Иногда его замечали девушки-сторожа. Подойти ближе они боялись, а издалека невозможно было разглядеть, что тащит человек, и они кричали тоскливо и безнадежно: «Вор, а вор! Положи, что взял!»
Эти сучья Марусин пилил на веранде, а потом колол на мелкие щепки, и ими топил печь. Забота о тепле отнимала у Марусина большую часть суток. Иногда посреди ночи Марусин принимался стучать топором, но теперь никого уже не беспокоил шум — опустел этот старый, назначенный на снос дом.
Перебралась к сыну тетя Рита; уехал в свою Африку — Марусин получил от него письмо — Прохоров. И словно на смену ему вернулся в городок помилованный муж Матрены Филипповны, но и они уже не жили в доме — перебрались в новую квартиру. Исчез куда-то Пузочес…
Растопив печь, Марусин часами сидел у раскрытой дверцы и, наблюдая за языками пламени, думал…
Иногда он доставал обрывок разысканной на складе макулатуры книги и читал ее. Тревожным и смутным светом была прохвачена эта книга.
«В горах и далеких окрестностях кто-то стрелял, уничтожая неизвестную жизнь…»
Марусин откладывал книгу и подходил к окну. По ночам на пустыре какие-то люди жгли костры, и в багровом тревожном свете метались смутные тени.
Оттуда, с пустыря, однажды и пришел к Марусину Пузочес. Он был вместе с Наташей.
— Во! — похвастался он. — Моя жена.
— Поздравляю… — сказал Марусин. — А живете где?
— О! — сказал Пузочес. — У нас квартира.
— Да… — подтвердила Наташа. — Замечательная квартира. И все свое: и комната, и кухня, и коридор, и ванна, и туалет.
— А как это вам удалось? — улыбнулся Марусин.
— Случайно… — сказал Пузочес. — Меня же не то что в училище, а и в армию не взяли. По зубам не прохожу.
— Я про квартиру спрашиваю… — снова улыбнулся Марусин.
— Да ну… Чего тут интересного. К нам Кандаков приезжал на фабрику, когда статья твоя вышла. Вызвали Наташку и говорят: пишите заявление на квартиру… Ну вот и живем теперь в новой квартире. Кстати, на одной площадке с Матреной Филипповной.
— Подожди… — остановил его Марусин. — Какая статья?
— Ну как какая? — удивился Пузочес. — Которую в московской газете напечатали… Да она у меня с собой…
И он вытащил из кармана сложенную в четвертушку газету, в редакцию которой Марусин отправил несколько месяцев назад свою статью «Обман под аплодисменты».
— Оставь газетку… — попросил Марусин. И когда ушли гости, принялся за чтение.
Вначале ему показалось, что статью сильно сократили, но, вытащив машинописную копию и сравнив с газетным текстом, удивился — статья была напечатана почти без правок.
Марусин задумчиво посмотрел на огонь.
Ну да… Прошло столько времени…
Машинально Марусин скомкал газету и сунул в печь.
Газета вначале пожелтела, потом сразу вспыхнула ярким огнем и тут же рассыпалась черными хлопьями.
1980 г.
ЗАВОДСКОЕ ПОЛЕИЛИ ЖИТИЕ ПОМОЙНОЙ БАБЫРоман
«Двери, двери, премудростью во́нмем».
ПРОЛОГ
Никто не знал, что произошло… Уцелевшие дражненцы говорили о случившемся шепотом и прятали друг от друга глаза. Потом кто-то догадался назвать э т о «пожаром», и все сразу поверили в п о ж а р ы. Так и говорили: «до пожаров», «после пожаров», хотя прекрасно знали и помнили, что не было никаких пожаров.
Просто стоял рядом огромный город, а теперь тянулись до горизонта пепельные руины… Уцелело всего несколько зданий, да еще, самые близкие к Дражне, корпуса завода тракторных двигателей. Черные стены словно бы придвинулись к поселку — таким нестерпимо прозрачным сделался после пожаров воздух.
Дражненцы боялись мертвого завода. Если в городские развалины изредка они все-таки ходили, то на завод — никогда. Озираясь по сторонам, они рассказывали друг другу, что во время пожаров погибла только часть смены, а остальные… ну, в общем, остальные… Говоривший замолкал и зачем-то начинал жутковато подмигивать своему собеседнику.
Что случилось с остальными, никто не знал. Знали только, что с завода еще никто не вернулся. Иногда из-за черной стены доносились странные, похожие на плач звуки. Пережившие пожары дражненцы уже привыкли к ним, но дефективные — так звали родившихся после пожаров — срывались с места и, тихонько поскуливая, бежали на голос завода. Больше в поселке они не появлялись, если не считать, конечно, карлика со свисающим до самой земли животом. Но карлик и жил-то не в гараже, как остальные дефективные, а в заброшенной усадьбе Лапицкого, где даже топил иногда печи. Кроме того, передвигаясь, он поддерживал руками живот и, конечно, угнаться за собратьями не мог, отставал от них по дороге…
Об исчезнувших за заводской стеной дефективных тоже не принято было говорить. Но об этом и заговорил Ромашов в старом гараже, где по понедельникам, с утра, собирались уцелевшие дражненцы, чтобы посмотреть на недельный приплод дефективных. Обычай этот завелся в Дражне вскоре после пожаров. Дефективные не заботились о своем потомстве, и дражненцы, повинуясь чувству, названия которому — не было такого до пожаров! — не знали, уносили похожих на людей новорожденных в дома и кормили их, пока те не сбегали в старый гараж, а уже оттуда, услышав заводской плач, убегали из поселка навсегда.
Так вот, в холодном, словно размытом утренними сумерками гараже и заговорил Ромашов об э т о м. И мгновенно смолкли неразборчивый шепот, смешки. Оцепенелая тишина повисла в старом гараже. Об э т о м нельзя было говорить…
Огромная, проколотая редкими дежурными огоньками, исхлестанная прожекторами тепловозов ночь скрывала пока заводское поле…
Она то хрипела, словно бы задыхаясь, то наполнялась бешеным лязгом металла, то охала и всхлипывала, как старуха, и тогда, приглядевшись, можно было заметить дым, ползущий из люков, из разверстой земли, из лопнувших труб. Попадая в прожекторный свет, этот дым белел, но поднимался в вышину и, заслоняя звезды, становился искристо-голубым.