Сегодня в зараздевалье было особенно многолюдно.
На сколоченных в ряд, как в кинотеатре, стульях сидела заступившая на смену бригада, а напротив, за письменными столами, теснилось начальство.
Когда Андрей Угаров вошел в зараздевалье, посреди комнаты стоял Табачников и что-то сипло читал вслух.
— Вот такие дела, товарищи! — складывая бумажку и пряча в карман, проговорил он. — Какие, будут мнения по этому вопросу?
Никто не отозвался. Собравшиеся разглядывали свою обувь, грязный затоптанный пол, а виновник торжества грузчик Сорокин задумчиво рассматривал карту железных дорог Советского Союза, что висела, закрывая всю стену зараздевалья. Карта была покрыта полиэтиленом. Он отсвечивал, и разглядеть на карте даже Москву было немыслимо. Сорокин близоруко щурился.
— Пусть он сам расскажет, как попал в милицию, — предложила весовщица Сергеевна.
— А что я? — сутулясь, Сорокин встал. — Я ничего… Выпивши был, конечно, а попадать? Не, не попадал. Они сами приехали и забрали меня.
— Да уж понятно, что сами! — перебирая бумаги, усмехнулся Облавадский. — А чего же они забрали тебя, а не меня, например?
— Ну я же сказал… — Сорокин хмуро оглянул улыбающихся начальников. — Выпивши был.
Ему хотелось рассказать о т о м дне, но все улыбались.
— А ну вас! — Сорокин махнул рукой, сел.
— То-ва-ри-щи! — укоризненно проговорил Табачников. — Будьте серьезней! Вы только вдумайтесь, что́ он говорит! Товарищ Сорокин! Вы что́? Неужели вам не стыдно, а? У вас же высшая школа закончена!
— А что с ними, с пьяницами, говорить! — сердито произнесла Сергеевна. — Вся у их жизнь — одна только водка да чарнила! У их и образование высшее давно пропито!
— Нет! — обрадовавшись поддержке, решительно проговорил Табачников. — Нет! Нельзя так, товарищи! Не го-дит-ся! Я понимаю, конечно… — какая-то доверительность и теплота появились в его голосе. — Я понимаю: выпить можно. Ну и выпивайте на здоровье. Только так пейте, — Табачников уже не говорил, а вышептывал свои слова, — чтобы на производство бумаг не приходило! Правильно я говорю, да?
И он обвел глазами присутствующих в поисках одобрительного кивка. Глаза у Табачникова были черные и липкие, как смола, и, конечно же, зацепись они за чей-нибудь взгляд, ему бы обязательно кивнули, просто нельзя было бы не кивнуть, но — увы! — все сидели опустив головы.
— Нет! — настаивал Табачников. — Правильно я говорю, товарищи, или неправильно? Вот вы, товарищ Сорокин, как это понимаете?
— Да что он медведь, что ли? — хмуро сказал бригадир. — Ясное дело, что понимает.
— Тут, товарищи, еще один аспект учесть требуется. — Облавадский снял очки и начал массировать пальцами покрасневшие веки. — У нас соцсоревнование идет со сбытом, и нам, как победителям за минувший год, полагается премия. А теперь Сорокин все показатели испортил, и премия, конечно, тю-тю… Сделала крылышками наша премия. Крякнула, так сказать…
— Э-э! — насторожился бригадир. — Ты погоди… Какая еще премия?
— Да ты что, Максимович? — подал голос баранообразный Миша. — Ты что, на соб-брании не был?
— Отстань! — отмахнулся от него бригадир. — Ты, Облавадский, не темни, рассказывай давай, какая там премия?
— Нет! Это уж ты расскажи! — подскочил к бригадиру Табачников. — Вот объясни нам, раз сам проговорился, чего ты на собрания не ходишь? Мы для себя их проводим, да?
— Ну и не хожу! — огрызнулся бригадир. — Нечего мне там делать! Сами ходите, раз вам деньги за это платят…
Облавадский только хмыкнул.
— Ну и зря… — примиряюще проговорил он. — Между прочим, никто и не темнит. На собрании подводили итоги. Оказалось, что мы победили. Немного бы, конечно, премии вышло, по десятке, но ведь, как говорится, товарищи, десятка тоже деньги.
— Слушай ты их, Максимович, больше… — лениво протянул Андрей Угаров. Высокий, он стоял, прислонившись плечом к дверному косяку, и весь был налит такой силой, что девушки-кладовщицы испуганно вздрагивали, когда задевали за него глазами. — Слушай больше, так наговорят тебе… — лениво цедя слова, повторил Андрей. — Дадут эту десятку, а сами наряд срежут. Ты что? Начальства нашего не знаешь? Здесь место такое: мы спецовки раздеваем, а начальнички — совесть.
И он плюнул в урну, что стояла в дальнем углу зараздевалья.
— Во идеология! — только и смог выговорить Табачников. — Им одно говоришь, а они про свое толкуют. Главное, и нам-то теперь премии не будет. Из-за пьяницы этого.
— Да ладно уж… — после разъяснения, сделанного Андреем, бригадир утратил, кажется, всякий интерес к премии. — Буде уж про деньги говорить. Мы тебе, Махоркин, по рублю соберем, только не скули.
Побежали в разные стороны, закрутились, запрыгали глаза Табачникова. Грязноватая муть засочилась из них.
— Т-ты! Т-ты! — разбрызгивая слюну, закричал Табачников. — Т-ты кто такой, а? А я… Я медаль имею и еще грамоту. Я… Вот! На! На, смотри! — трясущимися пальцами он вытащил из нагрудного кармана завернутую в полиэтиленовый пакетик наградную книжку.
О Табачников!
Был ли на заводе хоть один человек, которому не совал ты под нос эту книжку? Ты показывал ее в завкоме, требуя путевку в пионерлагерь для внука; предъявлял охраннице на проходной, которая пыталась задержать тебя с ворованными досками; совал директору столовой Фролу, вздумавшему не продать тебе колбасы; показывал в автобусе, когда тебе не захотели уступить место ребята со сборки… Легче сказать, где не видели еще эту книжку… И бригадир грузчиков, конечно бы, не отвертелся, конечно, влил бы в него Табачников свое повествование о медали, только повезло Максимовичу. Распахнулась дверь, и в зараздевалье, потеснив Андрея, вошел новый начальник цеха переработки и хранения материалов Ромашов.
Он быстро кивнул всем и повернулся к Табачникову.
— Терентий Макарович! Вы в курсе, что машина с пускачом ушла с завода неразгруженной?
— Ы-ы-ых! — только и смог выдавить из себя Табачников. На мгновение замер неподвижно, а потом бросился к внутреннему телефону, что стоял на столе Облавадского. — Охрана?! — завизжал он в трубку. — Запишите номер шофера! Да, да… И фамилию машины тоже!
В это время затрезвонил на столе у весовщицы телефон промышленной станции.
— Станки подают! — прикрывая ладошкой трубку, Сергеевна обернулась к Миссуну.
Тот встал.
— Пошли, хлопцы! Хватит уже. Поговорили…
Встали вслед за Миссуном грузчики. Ромашов что-то сказал кладовщицам, и кладовщицы тоже ушли, а Табачников, брызгая слюной, все еще кричал в трубку, что будет жаловаться на охрану самому директору. Наконец там, в караулке, повесили трубку, и Табачников растерянно посмотрел на Ромашова.
— Ушла машина…
— Она десять минут назад ушла, — перелистывая журнал заявок на контейнеры, спокойно отозвался Ромашов. — Я вам строгий выговор, Терентий Макарович, объявляю.
— А-а-а! Уй-уй! — закричал было Табачников, но Ромашов повернулся к завернутому в искусственный каракуль Мише и спросил: завезены ли контейнеры в литейку?
— Контейнеря?! — хлопая круглыми и выпуклыми глазами, переспросил Миша. — Так ведь стропаля нету, а б-б-бригада станки пошла разгружать…
Но и его не стал слушать Ромашов.
— Танечка! — приказал машинистке. — Отпечатайте приказ о выговоре Терентию Макаровичу.
В дверях он остановился.
— Я — на планерке у Кузьмина.
И вышел.
В экспедиции наступила тишина, прерываемая только шорохом переворачиваемых Облавадским бумаг да всхлипываниями Табачникова.
— Уй-уй! — плакал он, обхватив руками плешивую голову.
Гнетущую тишину прервал Миша:
— А чего? Б-б-бригада-то на вагонах… Как я контейнеря завезу?
Никто не ответил.
Как-то сжались все после ухода Ромашова, замкнулись в себе. Худые, совсем худые времена наступали в таком еще недавно дружном коллективе зараздевалья.
Грузчиков звали на заводе хлопцами.
Всего в цехе переработки и хранения материалов было четыре бригады, не считая складских рабочих.
После того как цех отделился от сбыта, в первое время легко было переходить из одной бригады в другую, и уже скоро о каждой бригаде можно было говорить, как о живом человеке, настолько разными — каждая на свой характер, — сделались они.
Была бригада Сидоровича. Народ здесь подобрался пожилой, знавший всякую жизнь и научившийся за долгие годы только одному — «мантулить»… То есть терпеть и работать, работать и терпеть… Сидоровичи считались самой тихой бригадой, и Миссун, закрывавший грузчикам наряды, всячески поджимал их: здесь легче было натянуть недостающее. Хлопцы из других бригад открыто смеялись над Сидоровичами, и тогда самому бригадиру хотелось плакать.
— У-у, соба-ака! — ругался он в вагонах на Миссуна, но при мастере всегда молчал.
Если Сидоровичи были самой старой бригадой, то Русецкие — самой молодой. Хлопцам, работавшим здесь, не перевалило еще за тридцать, и держались они соответственно возрасту. Миссун побаивался их. Самого Русецкого считали «шестеркой», но жилось Русецким неплохо.
Они никогда не спешили, например, разгружать силумин. Вместо этого Русецкий долго придумывал, где достать тару, чтобы загрузить ее в пустой вагон.
— Не хватает тары-то! — озабоченно жаловался он Миссуну. — Просто и не знаю, чем будем вагон загружать? Может быть, нам… этого, пока подают-то вагон, ящиков набить с гильзой?
И неважно, что догрузить вагон можно было и поддонами, которые валялись по всей рамке; неважно, что простаивали вагоны с силумином, — все считали, что Русецкий не просто хороший, но и самостоятельный работник и при случае сделает не только свою, но и их, начальников, работу.
Третью бригаду звали Калачиками. Здесь собрался самый основательный народ. Все жили в деревнях, и нужно было видеть, как в обеденный перерыв сидели они в раздевалке над своими чемоданчиками и с непостижимой ловкостью отхватывали длинными ножами тонкие пласты сала. А потом молча и старательно, как и работали, жевали.