Карапет оглянулся.
Здесь, у Дражненской проходной, где кончался завод и где сохранился даже кусочек нетронутого сосняка — десяток чудом уцелевших деревьев, здесь особенно чувствовалось, что наступила наконец-то запоздавшая в этом году весна. Хвоя на соснах ярко поблескивала в солнечных лучах. Иногда налетал с заводского поля ветер, и тогда ветки вздрагивали, и миллиарды солнечных искорок сыпались вниз, окутывая всю рощицу радужной пеленой. За соснячком строился цех. Там, в полутемном пространстве, медленно двигался самосвал.
— От, смотрю я… — задумчиво сказал Лапицкий. — Ведь любит же синичка сало, а все равно: клюнет раз, клюнет другой — и отлетит в сторонку… Се́рет. А воробей дак тот ест и ест… Куды в него лезет?
Долгие годы работы в охране развили в Лапицком его природные способности и несторожей он просто не понимал, как, впрочем, и те со своей стороны с трудом проникали в гармонию чувств и помыслов заслуженного охранника. Карапет минуты две недоуменно смотрел на Лапицкого.
— Ты, дед, зачем фильтров-то набрал? — спросил наконец он, кивая на распухшую сумку. — Куда тебе эта гадость?
— Гадость, говоришь? — Лапицкий задумался. — Не, парень… Это только кажется, что ненужная вещь, а если с умом подойти, то и фильтря в хозяйстве сгодятся. Вот посажу на их, к примеру, курицу… И будет сидеть — яйца высиживать. Очень, понимаешь ли, в этом смысле нужная вещь. Тепло-и-зо-ля-ци-он-на-я…
Лапицкий неожиданно прервал свои рассуждения, с интересом всматриваясь в спешащего к проходной парня.
— Ну-ну! — еще издали заговорил он с ним. — Опять с работы тикаешь, да?
— Да отчего ж тикаю? — запротестовал парень. — Просто иду…
— Идешь… — саркастически усмехнулся Лапицкий. — Нет, парень… Ходят с пропуском… — он хитро усмехнулся. — А у тебя небось пропуска-то нету, а?
— Почему же нет? — парень простодушно вытащил пропуск. — Вот он. Есть…
— Есть? — Лапицкий разочарованно вздохнул. — А я, парень, думал, в Дражню ты…
— Не! Да ты что, дед?! Я и не пью совсем!
— Не пьешь?! — Лапицкий от изумления даже привстал с порожка, на котором сидел. — А я что, пью, да?!
Парень испуганно проскочил мимо, а Лапицкий повернулся к Карапету.
— Ишь ты… Ведь повернется язык сказать, что я пью… Простудился я просто, а народ бог знает что думает…
— Да знают все, что не пьешь ты… — засмеялся Карапет. — Ты только не кричи об этом.
И он посмотрел на часы. С тех пор, как он оставил карное, прошло полчаса — и нужно было возвращаться назад.
— Ты Варе скажи, чтобы позвонила мне, — попросил он. — Не дождаться…
— Да вот же она идет! — заволновался Лапицкий. — Не видишь разве? А заодно… — он подхватил набитую фильтрами сумку и поставил ее на кар, — и меня, старичка, до центральной проходной подбросишь.
Варя заулыбалась, увидев Карапета.
— Ты не меня ли уж проведать приехал, Тимошка?
— Тебя… — ответил за Карапета Лапицкий. — Вот я расскажу Андрею-то про ваши свиданки, так он покажет обоим.
— При чем тут Андрей? — покраснев, спросил Карапет. — Что она, жена ему, что ли?
— Буду жена… — улыбнулась Варя.
— Будешь? А зачем?
— Да просто талончики в салон для новобрачных хочется получить… — насмешливо сказала Варя. — А если замуж не выйдешь, не дают их.
— Талончики? Я тебе и так их достану.
— Дурак ты, Тимошка… Дурак.
А что она могла сказать еще, если Карапет и познакомил ее с Андреем?
В тот день Варя дежурила на центральной проходной. Карапет уже давно пытался ухаживать за нею, но как-то очень по-своему, по-карапетовски. Вот и тогда…
— Я тебе жениха привел, Варька… — сказал он, кивая на высокого парня, что стоял рядом. — Его Андреем зовут. Он как раз жениться надумал.
Карапет хотел пошутить, но попал в самую точку. И ему нужно было предпринять что-нибудь в своих интересах, ну хотя бы объяснить Андрею, что сам любит Варю, но ничего не объяснил Карапет, расхваливал Варю на все лады — об этом Варе рассказал сам Андрей, — пока Андрей действительно не влюбился в нее.
«Впрочем, могло ли быть иначе? — подумала Варя и снова вздохнула. — Карапет и есть Карапет, и ничего тут больше не скажешь».
А Карапет в это время, надвинув на глаза широкополую шляпу, до боли закусив пухлые губы, гнал кар к центральной проходной, куда должен был попасть Лапицкий.
Хлопотун к тому же был парень. Карапет, одним словом.
В зараздевалье, когда исчезли разогнанные Ромашовым кладовщицы и мастера, стало просторно и тихо.
Облавадский сегодня переходил на сбыт и сейчас перебирал скопившиеся в столе бумаги. Некоторые он откладывал в сторону, чтобы унести с собой, некоторые тут же рвал.
— Еще что-нибудь печатать надо? — поинтересовалась машинистка, вытаскивая из каретки отпечатанный приказ, в котором Табачникову объявлялся строгий выговор.
Облавадский хмыкнул.
— Я уже не работаю здесь. У него спрашивайте! — и кивнул на Мишу.
Тот в расстегнутой шубейке по-прежнему сидел за столом и, округлив глаза, пытался уследить за проворными движениями рук бывшего шефа.
— Нет-нет… — рассеянно отозвался Миша.
— Я тогда в заводоуправление пока сбегаю… — мило улыбнулась машинистка. — Ладно?
Миша даже не повернулся. Проворные пальцы Облавадского совсем загипнотизировали его.
Когда Миша впервые пришел в зараздевалье, ему казалось, что все будут довольны им и все будут его любить…
Вскоре заблуждение рассеялось.
Однажды в вечернюю смену, когда не предвиделось ни работы, ни начальства, Миша благодушно отпустил бригаду Русецкого на два часа раньше. Однако, спутав Мишины расчеты, появился в тот вечер Облавадский, и Миша, краснея и обливаясь по́том, соврал, что хлопцы ушли самовольно.
Разумеется, в следующую смену все раскрылось, и грузчик Романеня, встретив Мишу в узеньком коридоре, так притиснул к стене, что Мишины глаза выпучились, словно от изумления. Потрясающее открытие, что всегда приходится отвечать за свои слова и очень трудно, оказывается, быть удобным для всех, ошеломило Мишу. Взъерошенный и покрасневший, вернулся он в зараздевалье, и Облавадский отечески поинтересовался у него: не заболел ли он?
И хотелось Мише сказать о нечаянном открытии, но он только вздохнул и помотал головой. С тех пор и возникло внутри ощущение гнетущей тяжести. Миша задыхался, мучился, но не было сил, чтобы сбросить тяжесть, и оставалось только молча делать то, чему учил его Облавадский. Потом ощущение тяжести исчезло, вернее, не исчезло, а стало привычным, стало казаться, что и остальные живут так же… Миша мог часами неподвижно сидеть на стуле в зараздевалье, потея в своей шубе, и ему казалось, что это и есть работа…
И вот Облавадский уходил…
Миша смотрел на него выпуклыми, барашковыми глазами и не мог понять, как же теперь, без Облавадского, жить ему…
Пока Облавадский просматривал и рвал бумаги, а Миша безуспешно пытался отгадать, зачем он это делает, весовщица Сергеевна заполнила транспортные бумаги на платформы и вынула из сумочки зеркальце.
— Зеркальце какое хорошее, — похвалилась она, поправляя выбившиеся из-под косынки волосы. — Такое ясное… А в магазине купишь, так и смотреться противно.
Прихорашиваясь, Сергеевна делалась удивительно добродушной, словно хороший ласковый котик.
— Я его на помойке нашла… — Сергеевна убрала зеркальце в сумку. — И сумочку тоже там подобрала. Помыла и хожу теперь с ней. А что? Все для детёв стараюсь.
Облавадский поднял от бумаг голову и поверх очков внимательно посмотрел на весовщицу.
— Не ври, Сергеевна! Мы же вместе в магазин ходили, когда ты сумочку покупала.
Сергеевна фыркнула.
— Я тогда совсем другую сумочку покупала. Для дочки. А эту… Эту я на помойке нашла… Помыла только.
Она убрала сумочку в стол и встала.
— Пойду… Бумаги снесу на промышленную.
Сергеевна удивительно добросовестно переживала за работу. Когда она, запыхавшись, бежала, например, к транспортным воротам — а запыхиваться она начинала с первых шагов, — это переживание выплескивалось наружу, обретало зримые формы, и стыдно становилось видевшим Сергеевну в эти минуты, что не умеют они вот так же добросовестно работать.
На этот раз в дверях Сергеевна столкнулась с Ромашовым. Тот пропустил запыхавшуюся весовщицу и, нахмурившись, вошел в зараздевалье.
— Миша! Контейнеры уже в литейке?
— Не… — ответил Миша. — Б-бригада не освободилась… Там еще одну платформу со станками подали.
— Через полчаса, — перебил его Ромашов, — в литейке должно быть двенадцать контейнеров. И два на химикатах! — он придвинул к себе листочки, отпечатанные машинисткой, и, не присаживаясь, размашисто подписал их.
— Контейнеры сдать под роспись. — сказал он. — Возьми журнал.
Миша растерянно посмотрел на Облавадского, но тот уткнулся в бумаги, и Мише пришлось выйти из зараздевалья, хотя он совершенно не понимал, что можно сделать, если б-бригада на вагоне.
— Порядки наводишь? — поинтересовался Облавадский, не поднимая головы от бумаг.
— Навожу, — сказал Ромашов. — Чего же без порядка жить?
— Ну-ну, — вздохнул Облавадский. — Наводи…
Официально Облавадский работал сегодня уже на сбыте, но он все еще надеялся, что Ромашов одумается. Дело в том, что Облавадский, пользуясь переменами, твердо решил добиться для себя должности заместителя начальника цеха, и альтернативно предложил Ромашову или назначить его своим заместителем, или отпустить на сбыт.
Ромашов отпустил его…
Для Облавадского это было и неожиданно, и обидно. Ведь он, единственный из зараздевалья, в тонкостях знал всю работу и умудрялся среди этого бардака сводить концы с концами.
Все сегодняшнее утро Облавадский затаенно ждал, когда же запутается Ромашов в вагонах и контейнерах и обратится за помощью к нему. Но уходили, утекали драгоценные минуты, а Ромашов не спрашивал ни о чем, и — самое странное! — все как-то налаживалось у него, хоть и делал он все не так, как следовало делать.