— Он что, совсем один здесь? — вполголоса спросил Сват у бригадира.
— Один…
— А дети, жена?
— И жинки нема… — жалостливо ответил бригадир.
— Дак что? — спросил Сват. — Совсем русский Ваня, да?
— Да… — кивнул бригадир. — Очень несчастливый человек.
Но уже исчез из памяти дворик с тропинкой, выбитой ногами в камне. Снова возник костер. Когда? Где это было? Осенью… Наверно, осенью… После смены Сорокин шел на заводское поле, сооружал из обломков старых ящиков костер и пек картошку, бездумно глядя на языки пламени.
Сорокин поднял глаза и увидел, что Андрей Угаров неподвижно смотрит на него.
— Тебя с инженеров-то, — спросил он, — по какой татуировке сняли?
— За прогулы… — Сорокин вытер о штаны испачканные яблоком руки. — Мне потом этот, ну, который начальник сейчас у нас, помог. Он тогда на сборке работал. Подошел однажды к костру. Чего, говорит, сидишь? А я что? Думаю, куда ночевать идти. Так он к себе отвел. Четыре ночи ночевал у него, а потом он мне общагу выхлопотал…
— Ромашов ничего мужик, — кивнул бригадир. — Нет у него железобетонного отношения к работяге, хоть и строгий. Что? Неправильно я говорю, Андреевич?
— Чего ты у меня спрашиваешь?
— Ну, он же вроде квартировал у тебя…
— Ну и чего?!
— Как это чего?! — возмущенно влез в разговор Термометр. — Раз квартировал у тебя, значит, ты теперь требуй льготу себе!
— Ага! — сказал Сват. — Сейчас Ромашов сюда прибежит за меня силумин выкидывать.
— Ну и дурак ты, дед! — Термометр наморщил лоб. — На кой хрен ему силумин выкидывать? Ты давай требуй, чтобы он тебя на теплое место пристроил!
Сват насмешливо прищурился, но Андрей не дал ему говорить.
— Чего ты, Андреич, объясняешь ему? — спросил он. — Ведь эта падаль все равно человеческого языка не понимает!
— Я-то все понимаю! — ощерился Термометр. — Ага! Термометр не понимает… Просто не верю я никому, это да! И в то, что такими хорошенькими друг перед другом выставляетесь, тоже не верю! Врете все! На самом деле только и думаете, как бы, не трудясь, жить! Только блата у вас нет, потому и вкалываете! Не верю я, что люди хорошими бывают! Все — дерьмо и хорошими только прикидываются! И вы тоже!
— Сам ты дерьмо! — Андрей зло сплюнул. — Твое счастье, что руки об тебя, паскуду, марать не хочется!
Такие разговоры возникали в коротких промежутках, когда дожидались, пока Лёдя подаст в вагон пустую банку. Но вот снова выплывала банка из мутноватых сумерек цеха. Останавливалась, покачиваясь у дверей вагона, и грузчики, разом схватившись за нее, втаскивали в вагон. И снова — вначале оглушительно — гремели о железное дно силуминовые бруски; потом гром — банка наполнялась — делался глуше. И снова гудение крана, и серебристый — издалека — звон. Это в темном углу цеха высыпала Лёдя бруски из банки. И снова короткая передышка.
— Не… — вытирая рукавом спецовки пот со лба, проговорил бригадир. — Ромашов настоящий мужик. Он, как Омелин… Помните, годов десять назад Омелин у нас робил?
Никто не помнил Омелина.
— Жаль… — вздохнул бригадир. — Вот тоже добрый мужик был. С завода не выгнать. Прямо и жил тут. В семь утра придешь, а он навстречу тебе. И вечером никогда раньше десяти не уходил. Очень за завод переживал. А бывает, придешь с похмелья, так у него и в долг попросить можно. Никогда работяге не отказывал. Спросит только: сколько получаешь? А сколько получаешь? В аванс сто и в получку, что выведут.
За этими разговорами и разгрузили вагон. Покурив, перебрались на другой. Когда уже кончали разгружать и его, прибежала Сергеевна. Она бегала за силуминовым валом и истошно кричала: «Хлопчики! Милые!»
— Ну, что тебе? — высунулся из вагона бригадир. — Чего кричишь?
— Контейнеря привезли! — от нетерпения Сергеевна даже притоптывала ногами. — Снять надо с машины!
— Иди, Андрюха… — бригадир-оглянулся на хлопцев. — Мы без тебя этот вагон добьем.
— Осталось чего добивать… — проворчал Андрей, однако спорить не стал. Подобрал с пола фуфайку и выпрыгнул из вагона. Прямо перед ним, в прямоугольнике распахнутых ворот, синело чистое весеннее небо.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Сколько дней подряд приходил Ромашов на этот заросший косматой травой разъезд и, спрятавшись от злого ветра в железнодорожной будке, думал, тщетно пытаясь связать прошлое с настоящим… Время не связывалось. Что-то изменилось. После п о ж а р о в выжгло, может быть, самый важный отрезок времени, и Ромашову казалось, что если он вспомнит хоть что-то, то вспомнит и в с ё. Но сколько ни вглядывался в черноту памяти, взгляд соскальзывал в разверзшуюся пустоту.
И совсем смешно, но часами смотрел Ромашов на черный телефон и ждал, когда снова раздастся звонок…
Здесь он и увидел однажды Помойную бабу. На рассвете, сгорбившись под тяжестью мешка, она прошла мимо и скрылась в Дражненской проходной.
Назад ее Ромашов так и не дождался и подумал, что старуха пропала на заводе, как пропадали все, кто отваживался зайти туда, но через день встретил Помойную бабу в поселке.
Тогда он и перебрался в заброшенный дом Свата.
Ромашов мог бы рассказать все это Андрею, но пришлось бы рассказывать и про телефон, а про телефон рассказывать было нельзя…
Ромашов вздохнул и посмотрел на часы.
— Подождем еще полчаса… — сказал он.
— Полчаса?
— Да… — Ромашов отвернулся к окну и вздрогнул: возле шлагбаума, в косматой траве, стоял кот и смотрел прямо на него ярко-зелеными, словно подсвеченными изнутри глазами.
— Ого! — Андрей осторожно приоткрыл дверцу шкафа. — Смотри! Тут и плитка газовая есть, и газ еще в баллонах остался. Может, чайку замутим?
— Давай… — равнодушно согласился Ромашов.
Он понимал, что Андрей тоже знает что-то, но зачем расспрашивать, если теперь, после пожаров, каждый научился думать и чувствовать отдельно и ничьи мысли и переживания не совпадали с другими… Сейчас стоит только сказать неосторожное слово, и рассыплется последний крохотный мирок, который один и уцелел после пожаров.
— Это, помнишь, анекдотец такой был… — возясь с плиткой, сказал Андрей. — Высчитали, значит, ученые, что через три дня конец света наступит. Ну и полетели на самолете изучать, как народы на сообщение реагируют. Французы, понятное дело, сношаются прямо на улицах, англичане пьют беспробудно, а к России подлетели: что за черт? Копоть кругом, дым… Снизились, смотрят — демонстранты идут с плакатами: «Выполним пятилетку за три дня!»
Андрей помолчал, выжидая, не засмеется ли Ромашов, потом сам вздохнул.
— Не смешно, — пожаловался он. — А до пожаров смеялись.
— Да… До пожаров многое смешным казалось.
И Ромашов снова взглянул на кота, но того уже не было возле будки. Только теперь Ромашов сообразил, что кот был выше шлагбаума.
— Ты посмотри пока за чаем… — попросил Андрей. — Я выйду. Побрызгаю.
— Посмотрю, — пообещал Ромашов. — Только там…
— Что там?
— Не знаю… Почудилось, может…
— Бывает… — сказал Андрей. — Теперь нам многое чудится.
И вышел.
Ромашов видел, как, сутулясь, пересек он тропинку и скрылся в железнодорожной будке. Сам не зная зачем, крадучись, Ромашов вышел следом. Пригибаясь, подобрался к окошку будки и заглянул внутрь.
В будке, прижав к уху телефонную трубку, сидел Андрей.
Кашлянув, Ромашов вошел в будку, Андрей испуганно вскочил.
— Я это так… — уронив на стол телефонную трубку, смущенно объяснил он. — Посмотреть сюда заглянул.
Ромашов недоверчиво хмыкнул.
— Посмотрел?
— Да… — Андрей замер, вглядываясь в открытую дверь. Потом, чуть не сшибив Ромашова с ног, выскочил.
Ромашов тоже выбежал из будки. Он видел, как одним прыжком Андрей запрыгнул на крыльцо Промышленной и рванул на себя дверь.
— Что там?! — крикнул Ромашов.
— Закрыто…
И Ромашов хотел броситься туда, на помощь, но было уже поздно, по тропинке, разделяющей будочку и крылечко Промышленной станции, хватая открытыми ртами воздух, с искаженными и страшно неподвижными лицами бежали к Дражненской проходной дефективные…
Они бежали совсем рядом, и Ромашов попятился.
Так уже было раньше… Что-то похожее уже видел когда-то Ромашов, но не осталось времени, чтобы вспомнить. Тоскливый, до боли жалобный плач обрушился на него. И… несся он не из-за заводской стены, а из брошенной на стол телефонной трубки…
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
К заводу — одни труднее, другие легче — привыкали все. Видно, так устроен человек, что привыкнет и будет жить, куда бы ни забросила его судьба… Привыкали к заводу и деревенские девушки. Первое время они пугались дыма и грохота, но проходило время, и вот уже гуляли девчата в обеденный перерыв парочками по заводским переулкам, как будто по своей деревне. Или сидели на скамейках под чахлыми березками возле литейки и, посмеиваясь, поглядывали на проходивших мимо ребят. Неторопливо, но прочно и навсегда обживали они грохочущее металлом пространство.
Варя была похожа на этих девушек.
Когда она закончила школу, дядя привез ее на завод. И можно было устроиться в заводоуправление, но, на беду, — видимо, дядя занимал не такую уж большую, как думали в деревне, должность — мест в общежитии не оказалось, а тратить каждый день пять часов на дорогу? На общем семейном совете решили, что лучше устроиться Варе в охрану.
— Там же пенсионеры одни… — жалобно сказала Варя.
— Старики, значит? — обидчиво спросил дядя. — Значит, я уже и старик стал. Инвалид, так сказать.
И он начал подниматься из-за стола.
— Да пошутила, пошутила она! — кинулась к нему Барина мать. — Глупая совсем, вот и говорит, не подумавши.
Так Варя попала в заводскую охрану.
В первое дежурство, когда вечером ее послали на склад химикатов, Варя долго стояла перед литейкой, не решаясь войти в распахнутые ворота цеха. Сумрачным и горячим было пространство, открывающееся за ними. Стены и потолки заросли шерстистой копотью, и весь цех казался гигантским чудовищем, распахнувшим страшную пасть. Настороженно шагнула в нее Варя и сразу отшатнулась — на нее надвигался ковш с расплавленным металлом. Словно сквозь подземелье ада, поминутно вздрагивая от резких вскриков пресс-молотов, от скрежета пил, шарахаясь от огня, неожиданно возникающего на пути, брела Варя по литейке. Работала только ночная смена. Полуголые, облитые всполохами огня рабочие хватали лопатками расплавленный металл и бросали в челюсти грохочущих машин. Варя особенно осторожно обходила этих рабочих — боялась, что кто-нибудь, не дай бог, промахнется и прольет на нее расплавленный металл. Но уже в середине пути, уклоняясь от ковша, который несла в железных