Он пролетел мимо остолбеневшего Ромашова и исчез за водяным экраном окрасочной камеры. Вынырнул оттуда весь синий, как мотор, на котором сидел, и пропал в шипяще белой жути сушилки. Клубы горячего пара вырвались оттуда, и резиновые жалюзи сомкнулись за ним.
Ромашов торопливо оглянулся и чуть не закричал от ужаса. Все летящие по конвейеру моторы были облеплены дефективными. Он плохо помнил, как очутился возле диспетчерской будки, как дернул на себя рубильник…
Конвейер остановился.
Стараясь не слушать похожего на крик летучих мышей плача дефективных, Ромашов вышел из цеха.
Андрей и Термометр догнали его уже в переулке возле контейнерного двора.
— А ты слабонервный, начальник! — осклабясь, сказал Термометр. — Сбежал… А наряды кто закрывать будет, а?
И он подмигнул Ромашову своим шальным глазом.
— Страшно? — спросил Андрей.
— Страшно, — ответил он. — Очень страшно…
Он хотел договорить, что страшно быть живым сейчас, но не успел: по перпендикулярному проезду, огромные, словно овчарки, с выпученными, налитыми кровью глазами, со вздыбившейся шерстью, наметом мчались о н и…
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Ромашов стоял в приемной парторга, возле огромного, похожего на платяной шкаф тамбура.
— Мне передали, что он вызывал меня…
— Да. Вас вызывали, — мило улыбнулась секретарша. — Но нужно подождать.
Ромашов вздохнул и опустился в мягкое кресло, стоявшее напротив полированного шкафа-тамбура. В новом заводоуправлении пошла мода на такие шкафы, без конца заглатывающие людей. Вообще жили здесь широко. Даже в этой приемной, где сидела только секретарша, вполне можно было бы развернуть весь участок комплектации, площадей для которого так не хватало на складах. А что? Протянуть вдоль ковровой дорожки цепной конвейер с подвесками, а на месте стола секретарши установить моечную машину.
Ромашов мотнул головой, чтобы рассеять навязчивое видение. С головой в последнее время творилось что-то неладное. Особенно чувствовалось это к концу рабочего дня, когда словно бы сгущался от заводского дыма и грохота воздух и вместе с синеватыми сумерками мешались в заводских переулках сны. Ромашов и сам не мог сказать, то ли в своем сне увидел он жизнь после п о ж а р о в, то ли это грохочущий сон завода врывался видениями в его дневное сознание. Стоило забыться на мгновение, чуть расслабиться — и сразу начинали громоздиться заводские сны, обрастая подробностями и деталями. Кошмарные видения обретали почти зримую плоть, и нужно было усилие, чтобы стряхнуть с себя наваждение.
Это и пытался сделать Ромашов, когда распахнулись дверки «шкафа» и в приемной возник Гвоздеглот. Даже не взглянув на Ромашова, он прошел мимо. И сразу же зазвенел телефон на столе секретарши.
— Да! — секретарша подняла глазки на Ромашова. — Проходите, пожалуйста. Федор Иванович ждет вас.
Ромашов шагнул в распахнутые дверки шкафа.
Парторг был в кабинете не один. Здесь же сидел и Кузьмин.
— Ну, как? — весело спросил он. — Уже все порядки навел?
— Еще полчаса — и идеальный бы порядок был… — усмехнулся Ромашов.
— Вот как? — парторг удивленно поднял бровь. — Что же ты хочешь за полчаса совершить? Научи, сделай одолжение…
— Заявление можно за полчаса написать… — хмуро ответил Ромашов. — По собственному желанию. Статья тридцать первая КЗоТ РСФСР.
Усмешка погасла на лице парторга.
— Уже все статьи по номерам помнишь?
— Хоть это успел изучить. — Ромашов повернулся к Кузьмину. — Игорь Сергеевич, вы же знаете, что я не люблю разговоры вокруг да около. Говорите прямо. А то как-то неловко становится. Не за себя. За вас.
— С тобой хоть прямо, хоть вкось говори, все равно ты по-своему сделаешь… — вздохнул Кузьмин. — Ты всего несколько дней на складах, а жалоб оттуда на тебя больше, чем за все годы на сборке, поступило.
— Окраина… — сказал Ромашов. — Склады — это заводская окраина. И народ там тоже подобрался такой — окраинный. В основном жители деревень. Маятниковые мигранты… Здесь, на складах, своя специфика.
— Спе-ци-фи-ка… — передразнил его Кузьмин. — Ты сам и есть — главная специфика.
— Может быть… — Ромашов встал и подошел к окну. Солнце уже склонилось к заводской стене, и воздух словно бы сгущался в заводских переулках. Наступало то самое время, когда засыпают в неподвижном металле цеха и сны их разбредаются в сумерках по всему заводу. Впрочем, что сны? И наяву на этой заводской, покрытой асфальтом земле люди превращаются, как в самом страшном сне, в Медведей, Гвоздеглотов, Термометров… И кто же знает, если разобраться, где граница между днем и сумерками?
— У меня такое ощущение… — глядя в окно, сказал Ромашов, — такое ощущение, что времени осталось совсем мало. А мы ничего не видим, ничего не замечаем. Или просто стараемся не замечать. Закрываем глаза, чтобы ничего не видеть.
— Отчего же? — спокойно возразил парторг. — Только другой вопрос: а что делать? Идти и кричать? Ломать все? Но ведь это тоже не выход. Надо перестраивать и перестраиваться.
— Я и предлагаю перестраиваться… Вы уже познакомились, Игорь Сергеевич, с моей запиской?
— Да.
— И что скажете?
— Я ее передал директору. Пускай он познакомится.
— Директор? Он что же, во сне будет читать записку? У нас же директор спит все время.
— Не всегда… — голос Кузьмина прозвучал спокойно. — Когда нужно, он всегда просыпается.
— Я устал… — пожаловался Ромашов. — Устал ждать, когда наконец наступит это «когда нужно». Я думал сегодня с вами по-человечески поговорить…
— По-человечески мы дома поговорить можем… — усмехнулся Кузьмин. — А здесь — завод. Здесь мы, дорогой мой, не только человеки, но и инженеры. И если по-человечески я тебе сочувствую, то, как руководитель производства, согласиться с твоим предложением не могу. Ты просишь разрешить тебе сократить вдвое ненужные должности, а сэкономленный заработный фонд перераспределить между оставшимися. Ты думаешь, что никто раньше не предлагал такого, что это ты придумал?
— Ничего я не думаю… — пробормотал Ромашов.
— Предлагали, — перебил его Кузьмин. — Пробовали. Только ничего не получилось из этого.
— Я же сосчитал…
— Ты не то считал! Все эти твои прикидки со сквозными бригадами, с совмещением должностей, может быть, и будут осуществлены, и будут действовать, но только в этом году. А на следующий, когда срежут фонд зарплаты и когда все твои грузчики-кладовщики будут получать как самые обыкновенные кладовщики, все твои расчеты полетят к черту.
— Может, и не срежут…
— Срежут! — Кузьмин раздраженно хлопнул ладонью по столу. — Новатор хренов. Подведут заработки к нормативу, и все твои грузчики-кладовщики немедленно разбегутся. И тогда остановится завод. Вот первое следствие твоего эксперимента, которое я вижу. Я тебе и на конвейере не давал развернуться, и здесь поддерживать не буду.
— Спасибо и на этом… — криво усмехнулся Ромашов. — Ну а что же тогда делать?
— Дело делать! Для того тебя и назначили начальником. И думать, конечно. Но ду-мать, а не прожектировать. И еще. Делай какие хочешь перестановки в цеху, но тоже — думай.
— Постараюсь… — ответил Ромашов. — Сейчас приду в цех и сразу начну. Думать.
— Не остри… — Кузьмин нахмурился. — Подожди немного. Тебе еще предстоит разговор с директором. А до тебя с ним много народу о тебе говорить будет.
— Меня, я так понимаю, директор вызовет сразу, как только проснется?
— Когда это будет нужно… — поправил его Кузьмин, не улыбаясь. — Я тебе уже сказал, что он всегда просыпается, когда нужно.
Те, кого Ромашов называл маятниковыми мигрантами, были заводские рабочие, живущие в деревнях. Пытаясь решить проблему кадров, директор завода договорился с управлением железной дороги, и невдалеке от Дражненской проходной открыли платформу пригородных электричек. С кадрами на заводе сразу стало полегче. Многие деревенские устраивались грузчиками. Здесь и специальности не требовалось, да и работали в бригадах по двенадцать часов и после дневной смены отдыхали сутки, а после ночной — двое суток.
С годами образовался своеобразный профсоюз с главной конторой у Дражненского гастронома и отделениями у всех пивных ларьков на ближайших от города станциях. Почти все члены профсоюза знали друг друга, и если кого-нибудь выгоняли за пьянку или прогул, профсоюз не забывал человека в беде. Проходила неделя-другая — и снова видели изгнанного собрата, только теперь уже на другом заводе.
Профсоюз грузчиков пополнялся и за счет центробежных процессов, происходящих на самом заводе. Многие общежитские, постранствовав по заводу, перемещались постепенно сюда, на окраину…
Центробежные силы выбрасывали к заводской стене и людей, и не прижившееся в основных цехах железо. Разборчиво выбирал завод нужное для себя оборудование, а ненужное, куда бы ни завезли его, сбрасывал назад к заводской стене, возле которой и сидели сейчас пригревшиеся на солнце хлопцы.
«Как уж только его не перекидывали! — думал Сват, разглядывая груду металлолома. — И тарой это было, и вместо груза приспосабливали, а все равно лежит теперь у стены как полный хлам, пока на свалку не свезут… И люди, похоже, так… А которые грузчики, так те особенно. И там человек поробит, и этам, а незаметно все ближе сюда, на заводскую окраину, перемешивается. Да… Здесь и доржавливает…»
Сват вздохнул, прислушиваясь к разговору сбытовского грузчика Антона. Присев на корточки, с усмешкой разглядывал он хлопцев.
— Значит, ро́бите все? — спросил Антон. — За себя, как говорится, и за того начальника? Ну-ну! На дураках и земля держится.
И подмигнул Термометру, который как-то особенно сочувственно слушал его.
— А гремите-то! Гремите-то! — Антон покачал головой. — Не, хлопцы… Это не дело. Я вот, например, не люблю, когда в ночную смену гремят. Так что вам не мешало бы понятие иметь, что некоторые люди ночью отдыхают…
Бригадир Максимович молча слушал Антона и только мелко-намелко ломал попавшийся в руки прутик.