Ромашов тряхнул головой, и сразу рассеялось сходство полутемного цеха с темной ночной водою. Но отражение, отражение его, Ромашова, лица никуда не исчезло. Словно обжегшись, Ромашов отпрянул назад, зацепился ногой за что-то, мусор сорвался с печи и с грохотом полетел вниз. Ромашов тут же опомнился, подавил безотчетный страх, но было уже поздно.
— Ы-ых! — испуганно и коротко пискнул карлик и вскочил. Подхватив руками живот, побежал по узкой поперечной балке и пропал в темноте цеха. Ромашов не увидел, а услышал, как упал он, тяжело шмякнувшись с высоты на отливки.
Долго-долго не утихало в ушах Ромашова эхо от серебристого звона. Прижимая к груди сверток, спустился назад. Вот и все… Только теперь он уже знал наверняка, что завод не отпустит их так просто, и вся эта затея с бензовозом наверняка ни к чему…
И такое лицо было у Ромашова, что даже Термометр ничего не ляпнул, хотя и собирался сказать про некоторых, которые спасать лазают…
— Пойдем? — спросил Ромашов.
— Пошли… — Андрей осторожно заглянул в лицо ребенка, которого Ромашов держал в руках. — Это тот и есть?
— Тот… — отвечал Ромашов.
И они замолчали.
Впрочем, Термометр не умел долго молчать.
— Что-то кисанек наших не видно… — дурашливо сказал он и испытующе посмотрел на Ромашова. — Куда они подевались все? Это ты их небось распугал, начальник?
— Никого он не распугал… — Андрей громко засмеялся. — Вон они. Ждут…
И он поднял высоко вверх факел. Над дверями, по карнизам, по балкам, гроздьями лепясь друг к другу, сидели о н и… Ромашов поежился — все груды отливок щерились кошачьими мордами.
— Может, на автопогрузчике, до твоего бензовоза доедем? — насмешливо спросил Андрей. — Видишь, стоит специально для нас…
Он кивнул на темный автопогрузчик, почти неразличимо сливающийся с громадой пресс-молота.
— Я! — закричал Термометр. — Я в кабину сяду!
Он оттолкнул Ромашова и рванул на себя заржавевшую дверку. Хлестнула из кабины сладковато-пахучая жижа — должно быть, то, что осталось от людей, которых застали в этой кабине п о ж а р ы…
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Ромашов не сразу услышал заливающийся, захлебывающийся звонок телефона.
— Да? — сказал он, поднимая трубку.
— Это ты? — раздался в трубке голос жены.
— Я…
— Ты домой скоро придешь?
— Да, конечно. Сегодня я пораньше буду.
— Пораньше? Уже без пяти семь, Ромашов.
Ромашов взглянул на часы. Да. Опять он сболтнул глупость. Раньше восьми домой он не придет.
— Сейчас выхожу.
Жена помолчала.
— У тебя неприятности?
— Нет. Почему ты так подумала? Все прекрасно.
— Приходи домой, Ромашов, поскорее…
— Сейчас иду… — повторил Ромашов и осторожно повесил проколотую длинными пустыми гудками трубку.
Ромашов уже закрывал кабинетик, когда к нему подошел мастер Миша.
— А ты что так долго? — удивился Ромашов.
— На конвейере был. Смотрел, все ли там есть для вечерней смены.
— Ну и как?
— Все в порядке…
— Молодец! — похвалил Ромашов. — А ты еще боялся, что не справишься.
— А я и сейчас б-боюсь… — ответил Миша.
— Чепуха! — сказал Ромашов. — Бояться ничего не надо. Главное — работать, и тогда все получится. А сейчас — домой! А то ты весь завод сегодня перевернешь. С непривычки-то…
Больше всего директор завода не любил просыпаться. Уже очень мало жизненной энергии оставалось в его огромном и когда-то крепком и сильном теле. Этих сил хватало, чтобы дремать с газеткой на скамеечке в сквере или дома в мягком, уютном кресле, но не для завода, не для этих заполненных металлом и людьми цехов. Директор сам понимал это, но найти замену ему не могли, и он продолжал нести свой крест обреченно и покорно. Некоторым его сверстникам, продолжавшим трудиться на высоких постах, помогало честолюбие, ну, если не честолюбие, то привычка к высокому положению и уважению, связанному с этим положением, некоторые стремились вывести в люди своих внуков… У директора не было и этого, никакие инъекции расчетливости не поддерживали его, и апатия, порожденная бесконечной усталостью, втягивала в себя, как трясина.
И все-таки директор каждый день приезжал на завод; борясь с полусном, подписывал какие-то бумаги; снова засыпал и снова покорно и обреченно просыпался, когда требовалось его вмешательство…
Как-то так получилось, что целый день его будили по пустякам, ради минутных забот, и, хотя это и не нравилось ему, изменить положение директор не мог. Не хватало сил…
Конечно, требовалось от него немного. Требовались только е г о голос, е г о гнев, нужно было только, чтобы о н потребовал, о н распорядился, но все равно эти дерганья отнимали последние силы. Директор чувствовал себя разбитым, а к вечеру уже не знал, сможет ли приехать на завод утром.
Перед тем как отправить директора домой, в семь часов вечера в его кабинете всегда собиралось небольшое совещание. Три-четыре человека, не больше. За десять минут до начала совещания директор принимал крохотную таблетку, единственную за день, и ровно в семь часов встречал своих подчиненных, слушал, что случилось на заводе, обсуждал наиболее важные приказы и всегда старался уложить совещание ровно в двадцать минут, чтобы самостоятельно дойти до машины и провалиться в мягкую дремоту сиденья.
Так было и сегодня.
Ровно в семь в кабинет директора вошли Кузьмин, парторг завода, новый начальник сборки.
— Где Игорь Львович? — сразу спросил директор.
Кузьмин пожал плечами.
— Должен быть… — сказал он.
— Что у вас сегодня?
— Надо согласовать несколько приказов, — Кузьмин раскрыл свою папку. — Есть предложение ввести на заводе жесткий график загрузки контейнеров и за простои высчитывать с премий конкретных виновников.
— А-а… — сказал директор. — С Медведя, значит… Подписываю.
— Не только с Медведя… — пунктуальный Кузьмин перевернул страничку. — Игорю Львовичу, как я понимаю, надо будет валютой за простои рассчитываться.
— Что-о?!
— Две гэдээровские машины сегодня целый день на заводе стоят, — скромно сказал Кузьмин. — Докладывать дальше?
— Подождите… — директор, не глядя, нажал на кнопку селекторной связи. — Рая! Игоря Львовича достать хоть из-под земли. Продолжайте.
— Несколько приказов по штатам. Ромашов гонит Табачникова за несоответствие…
— Я против! — быстро сказал парторг. — Табачникову осталось всего полтора года до пенсии, кроме того, он старейший партиец, общественник…
— Тунеядец он, а не общественник! — перебил парторга директор. — И всегда тунеядцем был. Правильно Ромашов делает. Подписываю.
— Хоть формулировку тогда измените!
— Измени формулировку, Игорь Сергеевич. Дальше?
Кузьмин читал приказ за приказом. Зная директора, он называл только главное, буквально две-три фразы — и вопрос решался. Кузьмин или вытаскивал непринятый приказ из папки, или делал пометку об изменении его. Нельзя было терять время: двадцать минут — это тот максимум, который мог выжать из себя директор.
Гвоздеглот появился, когда директорская двадцатиминутка подходила к концу.
— Извините, Александр Сергеевич! — проговорил он.
— В чем дело?
— Задержался на сбыте, Александр Сергеевич. Там ширпотребом контейнер грузят, а вся охрана перепилась. Надо было присмотреть.
— Я спрашиваю о гэдээровских машинах. В чем дело, Игорь Львович? Почему они до сих пор не загружены?
Гвоздеглот мрачно взглянул на Кузьмина.
— Они загружаются, Александр Сергеевич… Через полчаса загрузка будет окончена.
— Хорошо, что хоть, идя сюда, вы позаботились начать загрузку. Все. Совещание закончено, товарищи. До завтра.
Все вышли из кабинета, а Гвоздеглот задержался.
— Извините, Александр Сергеевич, — сказал он. — Я хотел объяснить…
— Зачем мне ваши объяснения слушать, Игорь Львович? Мне нужно, чтобы вы работали, и никаких объяснений не требуется.
Он встал.
— Дело в том… — подбегая к шкафу и доставая из него директорское пальто, проговорил Гвоздеглот. — Дело в том, что мне пришлось заниматься сегодня еще и цехом переработки и хранения материалов.
— Не надо… — директор поморщился. — Пускай этим цехом Ромашов занимается.
— Да… Но ко мне пришел сегодня Терентий Макарович…
— Табачников? — директор вяло засунул свои руки в рукава пальто, которое услужливо держал Гвоздеглот. — Я вмешался. Пускай Табачников напишет заявление, и мы уволим его по собственному желанию.
— Как?! — лицо Гвоздеглота сделалось таким скорбным, словно у него начался приступ язвенной болезни. — И это все? А Ромашов… Поверьте, Александр Сергеевич, что это очень опасный человек… Он не умеет работать с людьми. Простой гэдээровских машин и его вина. Он не дал нам бригаду грузчиков.
— А он вам и не обязан давать…
Директор направился к дверям. Он шел, не вынимая рук из карманов пальто, словно двери сами должны распахиваться перед ним. Он не ошибся. Гвоздеглот обежал его и распахнул двери.
— Но раньше-то всегда давали бригаду, — сказал он, пропуская директора вперед.
— Дураки, раз давали. А Ромашов — умный. Он не будет давать.
Гвоздеглоту пришлось повторить свой маневр, чтобы снова успеть распахнуть перед директором дверь. Теперь уже из приемной в коридор.
— Я считаю, Александр Сергеевич, — снова отступая в сторону, проговорил он, — что назначение Ромашова — ошибка. Нам еще придется повозиться с ним.
— Нам? — директор впервые за весь разговор с интересом взглянул на своего заместителя.
— Да. Нам… — Гвоздеглот выдержал директорский взгляд, и директор тяжело вздохнул.
— Нет, Игорь Львович, — грустно сказал он. — К сожалению, с Ромашовым на́м возиться не придется. Он сам сломается…
Дверей в новом заводоуправлении было немало, и пока Гвоздеглот совершал свой очередной маневр, он уже успел обдумать слова директора.
— Вы в этом так уверены, Александр Сергеевич?