Про Термометра историю рассказывали совсем жуткую.
Будто бы сбежал он из милиции и скрывался на старом кладбище несколько дней, но его поймали и там. Официально его забрали якобы за то, что он ломал на могилах кресты в нетрезвом виде, но это официально, а на самом деле… Ну, вы же и сами понимаете, что было на самом деле…
Но хотя и говорили так, никто ничего не понимал, и от этого становилось еще страшнее.
Вообще, разговоры и слухи достигли какого-то критического объема, и что бы ни происходило на заводе, обязательно связывали заводчане это событие с т о й ночью. Даже собранное директором совещание, которое длилось не двадцать минут, как обычно, а два часа, и то насторожило заводчан. Некоторые начали увольняться с завода. Ушел Мальков, уволились Фрол и Лапицкий, поговаривают, что скоро уйдет на пенсию и директор. На его место прочат Кузьмина, но, может быть, это тоже слухи…
Андрея и Варю похоронили в один день на старом Дражненском кладбище, где позавчера, охваченный яростью и тоской, ломал Термометр кресты на могилах.
Возвращаясь с работы, Ромашов, сам не зная зачем, свернул сюда и среди голых, гниловатых осин сразу увидел Помойную бабу.
— Дай копеечку, миленький… — попросила она, когда Ромашов поравнялся с нею.
Ромашов засунул руку в карман и нащупал там несколько монеток.
— Возьмите, бабушка… — он присел на скамеечку рядом со старухой. — А чья это могила?
Помойная баба только вздохнула в ответ, и Ромашов сразу догадался — чья…
Могила была совсем свежей. Растоптанная, желтела вокруг глина.
— На́ тебе яблочко… — услышал Ромашов. — Помяни бедных…
На корявой, морщинистой руке старухи дрожало налитое светом яблоко. Ромашов осторожно взял его.
Уже начало темнеть. За стволами кладбищенских осин разгоралось электрическое зарево огромного города, а в небе чуть теплилась, словно ослепленная этим заревом, одинокая звезда.
— Звезды — глаза ангелочков… — откусывая яблоко, проговорил Ромашов. — Мне бабушка так рассказывала.
— Ослепли ангелочки-то… — тихо отозвалась Помойная баба. — Ослепли, бедные…
Раскаленный воздух разрывал легкие. Но оставалось, оставалось какое-то безумно короткое время, может, всего одно мгновение, чтобы вспомнить все и спастись, и спасти… Обугленной рукой неумело коснулся Ромашов лба, груди, плеч…
Поле…
Покрытое ласковой, чуть колышущейся под ветром травою поле расстилалось вокруг. И бесконечно далеко, в любую сторону можно было идти по этому полю…
1978—1985 гг.
КРУГОВЕРТЬРассказ
Лешку Егорова прописали в Москве за день до его похорон…
Об этом по дороге с кладбища рассказал Игорь Струнников, больше всех хлопотавший, чтобы похоронили Лешку как положено.
— Без прописки и на кладбище не пускают… — усмехнулся он. — Вот… А вы говорите: перестройка!
Никто в машине: ни Тимур Гериев, на квартире которого собирали поминки; ни замотанный в длинный шарф Женька Котлов; ни тем более Олег Сорокин, сидевший за рулем, — о перестройке ничего не говорили, но поправлять Игоря никто не стал. И так тяжело было, тягостно — на кладбище все вымокли и сейчас сидели озябшие, подавленные.
— Бюрократия… — не отрывая глаз от несущегося навстречу шоссе, сказал Олег Сорокин. — Крепко она еще сидит. Ничем не вышибешь…
— Да никто и не вышибает… — подал свой голос Тимур.
— Ну, по крайней мере, хоть мертвого, а прописали… — угрюмо сказал Женька Котлов. — Хоть в морге он полноправным москвичом полежал…
И замолчал, кутаясь в грязный, немыслимой длины шарф. И еще тяжелее стало. Олег видел в зеркальце, как недоуменно посмотрел Тимур на Игоря Струнникова, и усмехнулся. Он и сам не понимал, зачем Игорь пригласил в машину этого нечесаного, неумытого обормота. Места, конечно, не жалко, но ведь видно, что Котлов так и нарывается на скандал…
Струнников заметил, конечно, недоуменный взгляд Тимура, но в ответ — вот такой уж он человек! — только улыбнулся обаятельно и, повернувшись к Тимуру, спросил:
— Может, здесь свернем, а?
— Там кирпич висит со стороны шоссе! — сердито буркнул Тимур и отвернулся.
У Тимура еще не топили, по комнатам бродила озябшая колли в накинутой на нее шубейке. Остановившись в дверях комнаты, она грустно смотрела на гостей. За спиной колли, словно бы выплывший из добрых и славных времен застоя, ломился от выпивки накрытый стол. Олег чуть задержался внизу: надо было снять «дворники», закрыть машину, и когда вошел в квартиру, его сразу подхватил под локоток Струнников.
— Давай-давай сюда… — скомандовал он, увлекая Олега в боковушку, где сидели и Женька, и сам Тимур…
— Ну, что? — проворно наполняя стаканы, сказал он. — Пока остальные подъедут, помянем Лешку…
— Мне чуть-чуть! — попросил Олег. — Я же за рулем.
— Брось! — Тимур взял свой стакан. — Все равно машину здесь оставишь. А без водки ты и полчаса тут не высидишь. Не топят, сволочи.
Олег покосился на ящики с бутылками, стоящие в боковушке, и, подумав, что, похоже, и правда Игорю Струнникову удалось раскрутить всех, как и его, на полтинник, взял стакан. «Черт с ним… — промелькнуло в голове. — Если что, тут и заночую. Или Ольгу высвищу. Пускай она за руль садится». И еще он подумал, что уже давно пора как следует выпить, расслабиться, сбросить стресс. В последнее время издательства и редакции совсем озверели. Заказы папашке на статьи и предисловия сыпались со всех сторон, а тут еще своя работа… О чем он только не писал за последние месяцы! Нет… Надо расслабиться.
Водка хорошо пошла, с чувством.
Первую стопку так и надо пить — не суетясь, с чувством… Как сейчас, когда молча выпили, не суетясь, не галдя, а как бы вспоминая покойничка. И хорошо водочка пошла, на пользу. Пожалуй, и еще можно выпить, а с машиной он разберется. Пускай Ольга в такси протрясется. Нехорошо, правда, папашку одного бросать, ну да не в первый раз. Только надо сказать, чтобы заперла его в темной комнате, а то опять чего-нибудь в квартире напакостит. Ничего… Полежит там на диванчике, ничего с ним не случится.
— Еще? — бутылка в руке Игоря Струнникова замерла, вежливо наклонившись над стопкой Олега.
— Давай! — кивнул тот и взял пальцами соленый огурец из миски. — Тимур, у тебя телефон где?
— В прихожей… Если хочешь, сюда притащить можно.
— Нет, я из прихожей позвоню.
— Давай выпьем, а потом и пойдешь звонить, — остановил его Струнников. — Ну, давай за Лешку, хлопцы… Любил он, грешный, выпить-то…
И, посмотрев на прикрытый ломтиком хлеба Лешкин стакан, выпил.
— У меня к тебе, кстати, разговор есть…
— О чем? — Олег задумчиво и сосредоточенно жевал огурец.
— Деловой разговор… — покосившись на Женьку Котлова, ответил Игорь.
— А-а… — Олег встал. — Я сейчас позвоню и поговорим.
— Я покажу, где телефон… — Игорь тоже встал.
Олег заметил, как безразлично опустил глаза Женька, так и не размотавший своего грязного шарфа, и ему стало досадно.
— Зачем? — сказал он. — Мы еще успеем поговорить.
Жену не требовалось уговаривать.
— Я сейчас и приеду! — сказала она. — Заберу машину, а попозже заеду за тобой. Когда ты скажешь.
Конечно, нельзя было осуждать Ольгу, пользующуюся любой возможностью, чтобы ускользнуть от папашки, но и одобрить ее поведения Олег не мог.
— А Аркадий Георгиевич как? — строго спросил он. — Одного оставишь?
— А с кем? — легкомысленно ответила Ольга. — Куда я его дену? Закрою в темной комнате, и пускай сидит… Чего ты боишься?
— Ничего я не боюсь! — сердито сказал Олег и замолчал: в дверь позвонили.
— Значит, я сейчас еду к тебе, — сказала Ольга. — Вы у Тимура?
— У Тимура… — Олег повесил трубку.
Тимур уже открыл дверь, и просторную прихожую заполнили отставшие участники поминок. Сразу стало тесно. На вешалке не хватало места, и куртки сваливали прямо так — в угол.
Колли, опустив длинный нос, неприязненно и настороженно смотрела из-под шубы на пришельцев, потом повернулась и, волоча шубу по полу, ушла в дальнюю комнату. Тимур же безуспешно пытался навести порядок, искал в шкафу тапочки, но его не слушали, оставляя на ковре мокрые следы, уже устремились к накрытому столу.
Олег, наблюдая за Тимуром, только усмехался. Самоубийством было соглашаться устраивать поминки у себя в квартире. И так-то с Тимуром никто не считался, а уж тут, когда каждый вносил на поминки по полтиннику, — тем более. Да за такие деньги и внимание-то смешно обращать на хозяина.
Тесно стало в квартире от молодых, возбужденных видом накрытого стола мужиков. Духом студенческой бесшабашности повеяло на Олега, и он тоже почувствовал возбуждение. Кого-то похлопывал по плечу, кому-то пожимал руку, и только когда оглянулся, выискивая привычный для таких застолий белесый Лешкин чуб, вдруг поник сразу, торопливо ускользнул в боковушку, где рядом с миской соленых огурцов стоял сиротливо прикрытый ломтиком хлеба стакан…
Впрочем, побыть одному не удалось. Следом проскользнул в боковушку Игорь Струнников.
— Хорошо, что ты здесь, старик… — сказал он, торопливо разливая по стопкам водку. — Правильно решил, что не надо при них говорить… Тем более — дело-то деликатное. В общем, так. Ко мне сейчас попали воспоминания одного старикана. Он, как и твой тесть, тоже сидел. Только не четыре года, а восемнадцать. В общем, от звонка до звонка. И воспоминания у него как раз о лагерях. Там такие детальки есть, что пальчики оближешь… Одним словом, старикан этот еще десять лет назад загнулся. А дневники — у дочки. Такая милая старушенция, скоро, наверное, тоже в ящик сыграет. Она с ними потыкалась кой-куда и скисла. Не берут нигде. А потом на меня вышла. Условия такие: мы оформляем на двоих литобработку, Аркадий Георгиевич сварганит какое-нибудь вступление — и толканем все у Мишки в журнале… Ну, как?
— Ну… Посмотреть надо…
— А что смотреть-то, старик? Святое же дело. И заработаем по полкуска. О чем думать? А потом книгой толкнем — и еще по полкуска. Ну?