— Это на Васильевском? — польщенно поинтересовался Прохоров.
— Н-нет… — Сегодня почему-то Бельё все время заикался. — Н-не совсем… Это только вечером определится. Ты мне позвони часиков в семь.
— Непременно. — Прохоров оглянулся. К остановке подходил автобус. — Ну, я поеду тогда…
Пожал протянутую руку и запрыгнул в автобус. Следом за ним втиснулся в дверь Васька-каторжник.
— Привет! — сказал он. — Кто это?
— А… — небрежно ответил Прохоров. — Знакомый один из Ленинграда.
— Понимаю… — Васька многозначительно подмигнул Прохорову. — Из тех?
Как-то, еще в мае, Прохоров, сам не зная зачем, захватил на одно сборище у н о в ы х з н а к о м ы х и Ваську-каторжника, а потом целый вечер краснел за него, потому что Васька канал там за баптиста и, напившись, донимал всех пением молитв.
Прохоров не хотел отвечать, но его так и подмывало похвастаться.
— Из тех… — сказал он, важно надувая щеки. — И даже больше…
Прохоров сам не знал, что он хотел этим сказать, но, сказав, не стал поправляться. Многозначительно умолк. Если бы он посмотрел сейчас на Ваську, он, конечно же, обязательно пожалел бы о сказанном. Лицо Васьки сделалось вдруг некрасивым, даже отталкивающим.
Мучительная мысль, казалось, выворачивала его наизнанку. Лицо побагровело, широкие брови сдвинулись, а над ними морским — не развязать! — узлом сплелись морщинки.
Но Прохоров редко вглядывался в лица. Ему было некогда. Люди вообще существовали для него такими, какими он их придумывал себе. А Васька-каторжник давно был придуман им глупым и безобидным человеком. Так чего же еще узнавать в нем?
— Ну, я пошел! — сказал Прохоров и, махнув рукой, выскочил из автобуса.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
У сотрудников «Луча» с утра было праздничное настроение. В райкоме шло заседание бюро, редактор отсутствовал, и сотрудники напропалую манкировали своими обязанностями.
Улыбаясь подобно американскому миллионеру, Бонапарт Яковлевич заслал в типографию три полосы, на подходе была и четвертая; оставалось вставить материал о наставниках — и газета была бы готова.
Переговорив с Зориной — она должна была сдать материал о наставниках, — Бонапарт Яковлевич решил устроить себе перерыв. Он пошептался о чем-то с Угрюмовым, и вот они исчезли.
Вскоре пронесся слух, что в универмаге продают импортные детские комбинезончики. Редакция опустела. Все замужние женщины ринулись на штурм прилавков.
В отделе остались только Марусин и Зорина — самые молодые сотрудники.
Марусин не прочь был заглянуть в кафетерий, но ему хотелось соблазнить на кофе и Зорину, а она, как назло, уйти не могла. В ее материале, идущем в номере, не хватало выступления Наташи Самогубовой. Текст его должна была принести в редакцию Кандакова.
Зорина уже несколько раз звонила на фабрику. Там отвечали, что Леночка давно ушла в редакцию.
Зорина нравилась Марусину. Не сводя глаз с ее позолоченной солнечными лучами головки, он рассказал про старый, насквозь прогнивший дом, про ироничного ангела, живущего на потолке, про соседей.
Разойдясь, он начал изображать, как указывает Матрена Филипповна дворнику на пропущенную бумажку; горбясь, изображал, как курит в кулак, набыченно оглядываясь по сторонам, Васька-каторжник; после надул, как Прохоров, щеки, представляя важность и многозначительность. Потом на бис изобразил Пузочеса.
— О-о-у, у-о-о! — подвывал он и размахивал возле живота пятерней: то ли играл на гитаре, то ли чесал пузо.
Откидывая назад голову, Зорина хохотала, и глаза ее — обычно испуганные и грустные — радостно блестели.
Неожиданно зазвенел телефон. По-старчески мудро и безобидно щуря глаза, Марусин печально посмотрел на него, представляя, что так, должно быть, смотрит на телефон Яков Давыдович Кукушкин. Потом, мелко семеня, направился к нему и, не в силах выйти из избранной роли, дребезжащим голосом проговорил: «Вас слушают…»
Спрашивали Угрюмова.
— О! — сказал Марусин. — Угрюмова нет… Нет… Нет… Обязательно будет… Да… Да… Всегда рады слышать вас… Что вы! Что вы! Звоните скоро. Он обязательно будет…
И как-то картинно — по дуге! — положил трубку.
От смеха на глазах Зориной выступили слезы.
А Марусин вдруг стал серьезным.
— А вообще-то, — грустно сказал он, — я уже привык и к этому дому, и к людям… К своей комнатке с верандой привык, к мальчику привык, что у меня по потолку летает… Скоро дом будут сносить, а я и не знаю, как буду переезжать. Жалко…
— Ты — кошка… — сказала посерьезневшая Зорина. — Ты к месту привыкаешь. А я — собака. Я привыкаю к людям. Я… — она чуть покраснела. — Я и к тебе привыкла.
Марусин опустил глаза.
Зорина еще на первом курсе университета влюбилась в старшекурсника Кукушкина и сейчас, работая с ним в одной газете, растерянно краснела, когда Бонапарт Яковлевич заходил в отдел.
Так что, зная все это, Марусин мог бы не обольщаться добрыми словами Зориной.
Искоса, незаметно он взглянул на девушку. Она сидела сейчас, подперев ладошкой щеку, и задумчиво грызла карандаш. Мысли ее были где-то очень далеко отсюда, далеко от Марусина.
На мгновение стало досадно, но тут же, заслоняя досаду, возникла мысль, что ведь, в сущности, в нехитрую Людину схемку умещается все огромное человечество со всеми его скорбями и радостями.
Он засмеялся.
— Это правда! — сказал он. — Наверно, и правда, я — кошка. Иногда так и хочется замяукать. Ладно… — он встал. — Пошли лучше кофе пить.
— Ты смеешься… — сказала Зорина и опустила голову. — А я серьезно говорю. Не пойду я с тобой кофе пить. Мне надо статью про наставников сдавать.
И она снова, уже в который раз, набрала номер фабрики.
— Позовите, пожалуйста, Кандакову… — попросила она.
— А вот и я! — раздался из дверей голос.
На пороге, улыбаясь, стояла Леночка.
Все лицо ее, такое милое и симпатичное, как-то очень приятно заострялось, собиралось в хорошенький, чуть вздернутый носик, над которым ясно и светло сияли большие глаза.
— А я задержалась! — улыбаясь, проговорила Леночка. — Ты не сердишься на меня, Люда? Нет? В универмаге детские комбинезончики дают, так меня девочки попросили взять… Я целый час в очереди стояла. А выступление Наташи — вот… Я принесла… Тут все правильно.
Она положила на стол Зориной листочки и оглянулась кругом.
— А что? Больше никого нет?
— Кукушкину какая-то женщина звонила… — не отрываясь от чтения, ответила Зорина. — Они о встрече договаривались в «Волне».
Марусин удивленно посмотрел на Люду. Та даже не покраснела, сказав это Леночке.
А слова ее попали точно.
Задрожали пухлые губы Леночки, захлопали густые ресницы, словно Леночка хотела сморгнуть попавшую в глаз соринку и не могла, что-то растерянное и жалкое появилось в ее лице.
Марусину стало жалко ее.
— Лена! — спросил он. — А вы освобожденным секретарем работаете?
— Нет… — ответила та, пытаясь улыбнуться. — Я — подснежник. Правда, с осени меня в аппарат райкома забрать обещали, а пока… Пока — подснежником работаю.
— Скорее уж васильком, — пошутил Марусин. У Леночки были голубые, как васильки, глаза.
— Не… — покачала головой Леночка. — Васильчикова — секретарь парткома, а я — подснежник.
— Все! — сказала Зорина. — Все в порядке… — она аккуратно собрала листочки. — Завтра будет в номере. — Быстро подклеила к листочкам «собаку» и, заполнив ее, встала. — Готово! — сказала она. — Пошли, Марусин, кофе пить.
Марусин встал.
— А вы не хотите с нами? — спросил он у Леночки.
— Не! — помотала головой та. — У меня еще дел много.
И — легкая — убежала.
Когда Марусин спускался по лестнице, он столкнулся с Бонапартом Яковлевичем Кукушкиным, ослепительно улыбающимся при виде его.
— Видел Кандакову? — спросил Марусин. — Она про тебя спрашивала.
— Нет. Не видел. — Ослепительная улыбка не то чтобы погасла или сникла на лице Бонапарта Яковлевича, а просто, безо всяких переходов, исчезла бесследно, и лицо снова стало равнодушным. — Спасибо, что сказал.
— Я выступление там, на столе, оставила! — вдогонку ему крикнула Зорина.
— Хорошо! — не оборачиваясь, ответил Кукушкин.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
С утра Матрена Филипповна чувствовала себя хорошо, но в перерыв, когда все члены бюро райкома партии вышли в коридор и мужчины закурили, Матрена Филипповна почувствовала, что задыхается.
— Вы нездоровы? — заметив, как побледнело лицо Матрены Филипповны, спросил Кандаков.
— Не знаю… — с трудом проговаривая слова, ответила Матрена Филипповна.
— Конечно, больны, — Кандаков сочувственно покачал головой. — Идите… Идите домой.
— А разве бюро уже кончило работу?
— При чем тут работа? — возмутился Кандаков. — Как вы работать можете в таком состоянии? Вам отдохнуть надо.
Тут же он вызвал своего шофера и велел отвезти Матрену Филипповну домой.
Домой она не поехала, отправилась на фабрику — подписать срочные бумаги.
В машине ей стало легче. Откинувшись на мягкое сиденье, задумалась Матрена Филипповна о том, что же происходит сейчас в ее жизни. Вчера Васька остался у нее ночевать, а сегодня утром, позевывая, в одних трусах ходил по комнатам, где, как в музее, все стояло так, как т о г д а. Васька то и дело натыкался на углы шкафов, на кресла и ругался, что мебель расставлена бестолково, а на плече его синела татуировка: «С юных лет счастья нет».
Тогда Матрена Филипповна и почувствовала, что задыхается.
— Иди… — попросила она. — Иди, Вася. Уже пора. Соседи скоро проснутся.
Васька ухмыльнулся в ответ, однако быстро оделся и вышел, помахав на прощание рукой.
Когда захлопнулась за ним дверь, Матрена Филипповна не выдержала и заплакала.
Как хорошо и свободно было жить раньше!
Никогда не стремилась Матрена Филипповна командовать, но так складывалась жизнь, что распоряжаться судьбами людей для доброй и мягкой по натуре Матрены Филипповны стало так же привычно, как для обычных людей дышать воздухом.