— Ты можешь делать что-нибудь другое, Джерри. Наверное, ты уже достаточно наигрался в гольф.
Поев, отец пошел в гостиную слушать новости по радио из Солт-Лейк-Сити — эта станция у нас ловилась после наступления темноты, — а потом заснул на кушетке прямо в костюме для гольфа. Поздно вечером они прошли к себе в спальню и закрыли дверь. Я слышал их голоса, они разговаривали. Слышал, что мама снова смеется. И отец тоже смеялся и громко, все еще смеясь, сказал:
— Не угрожай мне. Мне нельзя угрожать.
А позже мама сказала:
— Просто, Джерри, тебя оскорбили в лучших чувствах, вот и все.
Через некоторое время я услышал, как в ванной открыли кран, и понял, что отец сидит там и разговаривает с мамой пока она принимает ванну, — он это любил. Еще позже я услышал, как закрылась их дверь, щелкнул выключатель, и дом погрузился в тишину.
После этого отец некоторое время, казалось, совсем не собирался искать работу. Через несколько дней позвонили из «Уитленд клуба», и кто-то — не Кларенс Сноу — сказал, что произошла ошибка. С этим человеком говорил я, он попросил меня передать сказанное отцу, но отец им не отзвонил. Спрашивали его и с авиабазы, но отец снова не отозвался. Я знал, что он плохо спит. По ночам было слышно, как открывались и закрывались двери, звякали стаканы. Иногда по утрам я выглядывал из окна спальни и видел, как он по утренней прохладе тренируется на заднем дворе, посылая пластиковый мяч от изгороди к изгороди, ходит широким свободным шагом, словно его ничто не тревожит. В иные дни после школы он брал меня на долгие автомобильные прогулки, мы ехали в Хайвуд, в Белт, в Джералдину — это города на восток от Грейт-Фоллса, — и он позволял мне вести машину по безлюдным дорогам среди пшеничных полей, где я ни для кого не представлял опасности. Однажды мы ехали через реку в Форт-Бентон и видели из машины, как на крошечном поле возле города играют в гольф.
И вдруг отец стал по утрам уходить из дому, словно на работу. Мы с мамой не знали, куда он ездит, но она говорила, что, наверное, он уезжает в центр, что он и раньше терял работу и его это всегда выбивало из колеи, но в конце концов собирался с духом, приходил в себя и опять был счастлив. Отец стал носить другую одежду — брюки цвета хаки и фланелевые рубашки, то есть одевался, как все прочие, и больше не поминал о гольфе. Иногда говорил о пожарах, которые и в конце сентября горели в каньонах около Аллен-Крика и Касл-Рифа — эти названия я вычитал в «Трибюн». О пожарах он говорил быстро и отрывисто. Рассказывал мне, что дым от таких пожаров огибает землю за пить дней и что из сгоревшей древесины можно было бы Построить пятьдесят тысяч таких домов, как наш. Однажды в пятницу мы с ним пошли на бокс в городской зал «Ауди-Ториум» и смотрели, как парни из Гавра колотят парней из Глазго, а потом, выйдя на улицу, увидели ночное зарево пожаров, которое высвечивало белесые облака так же, как это было летом. И отец сказал:
— Даже если в ущельях пойдут дожди, пожары не кончатся. Утихнут на время, потом опять разгорятся. — Он прищурился, глядя на толпу, валившую из зала. — Но нам-то здесь, — проговорил он и улыбнулся, — в Грейт-Фоллсе, ничто не угрожает.
Это было в те дни, когда мама начала искать работу. Подала заявление в школьный совет. Два дня проработала в магазине готового платья, но потом ушла.
— У меня нет влиятельных друзей, — сказала она мне словно в шутку.
Но мы и правда никого не знали в Грейт-Фоллсе. Мама завела знакомых в бакалейном магазине и аптеке, а отец — в «Уитленд клубе». Но дома у нас никто не бывал. Думаю, если бы родители были моложе, мы бы перебрались в другое место — просто собрались бы и переехали. Но об этом никто не заговаривал. Было такое ощущение, будто мы все чего-то ждем. На улице деревья желтели и становились прозрачнее, и листья падали на машины, припаркованные у тротуара. Это была моя первая осень в Монтане, и мне казалось, что деревья выглядят, как в восточных штатах, и что они совсем не такие, какие должны были быть в Монтане. Я не ожидал, что тут вообще есть деревья, я думал, здесь голые прерии — земля и небо, сливающиеся в неразличимой дали.
— Я могу работать инструктором по плаванию, — сказала мама как-то утром, когда отец уже ушел, а я искал по всему дому учебники. Она в своем желтом халате стояла у окна и пила кофе. — Дама из Красного Креста сказала, что если я возьму группу, то смогу давать и частные уроки. — Она улыбнулась и сложила руки на груди. — У меня еще цело удостоверение спасателя.
— Звучит неплохо, — ответил я.
— Я могла бы снова поучить папу плавать на спине.
Мама научила меня плавать, у нее это хорошо получалось. Она пыталась научить отца плавать на спине, когда мы жили Льюистоне, он старался, но впустую, и она потом свела это к шутке.
— Эта дама сказала, что монтанцы хотят плавать. Как ты думаешь? Такие разговоры всегда что-то да значат.
— А что это значит? — спросил я, держа в руках учебники.
Стоя в оконном проеме и глядя на улицу, она обхватила себя руками и покачалась взад-вперед.
— Наверное, нас всех смоет великий потоп. Хотя я в это не верю. И все же… Кое-кого из нас не смоет, а вынесет на гору. Так-то лучше, правда?
— Для хороших людей конец должен быть хороший.
— Понятное дело, — ответила она. — Но не всегда так получается.
Повернулась и пошла на кухню готовить мне завтрак.
Спустя несколько дней мама стала работать в местном отделении Христианского союза молодых женщин, в кирпичном доме, что на Северной Второй улице, возле здания суда. На работу ходила пешком, носила в дамской сумочке купальник и кое-какую косметику, чтобы приводить себя в порядок перед возвращением домой. Отец сказал, что он рад, если маме там нравится, и что мне тоже следовало бы найти работу — я до сих пор этого не сделал. Но ни словом не обмолвился, как дела с работой у него самого, как он проводит время, что думает о нашем будущем, что собирается делать. Мне казалось, что он отстранился от меня, словно узнал какую-то тайну и не хочет ею делиться. Однажды я шел домой с футбольной тренировки и увидел его в кафе «Джек и Джилл»; он сидел за стойкой, пил кофе и ел пирог. На нем была красная рубаха-шотландка и вязаная шапочка, и он был не брит. На соседнем табурете сидел неизвестный мне человек и читал «Трибюн». Видимо, его знакомый. В другой раз — был очень ветреный день — я видел, как он вышел из здания суда. На нем была шерстяная куртка, под мышкой он держал книгу. Повернул за угол, вошел в библиотеку. Я за ним не последовал. А в третий раз видел его в баре «Отдых фазана» — я-то думал, там бывают только грейтфоллские полицейские. У меня кончался перерыв на ленч, и больше я не сумел ничего увидеть.
Когда я рассказал матери, что видел его в кафе и на Улице, она ответила:
— Ему просто не подвернулась работа. Пока что. В конце концов все уладится. С ним все в порядке.
Но я не думал, что все в порядке. И не думал, что мать ЗДает больше меня. Она просто удивлена, но верит ему и полагает, что пока может ждать. Но я спрашивал себя, нет ли у родителей других неприятностей, или они всегда жили, чуть отвернувшись друг от друга, а я этого раньше не замечал. Я знал, что по вечерам, когда они затворяли дверь, а я лежал в постели и ждал, когда придет сон, и слушал, как поднимается ветер, их дверь тихонько открывалась и закрывалась, мать выходила из спальни и стелила себе на кушетке в гостиной. Однажды, когда она уходила, я слышал, как отец спросил:
— Ведь ты теперь по-другому думаешь, правда, Джин?
А мама ответила:
— Нет.
Дверь закрылась, и мама больше ничего не сказала. По-моему, они не догадывались, что я об этом знал; до сих пор не представляю, о чем они в то время разговаривали и что делали. Не было ни крика, ни ссор. Они просто не оставались вместе на ночь, хотя днем, при мне, им приходилось вести обычную жизнь и ничего не было заметно. Все шло нормально. И подумать было нельзя, что между ними разлад или непонимание. Я просто знал, что так оно и есть и что мать по каким-то своим причинам начинает отдаляться от отца.
Через некоторое время я бросил футбол. Хотел найти работу, но подумывал, что весной, если мы еще будем в Грейт-Фсшлсе, займусь метанием копья, как посоветовал отец. Я взял из библиотеки книгу «Беговая дорожка и стадион для юных чемпионов», обшарил школьный подвал и нашел два деревянных копья — они стояли у бетонной стены в темном углу. Они были гладкие, полированные и куда толще, чем я ожидал. Но когда я взял копье, оно оказалось легким, и я решил, что это отличная штука, и подумал, что сумею его метать и что в этом искусстве — хотя и чудноватом — я смогу наловчиться так, что отцу это понравится.
В Грейт-Фоллсе я не завел друзей. Ребята из футбольной команды жили либо в центре, либо в Блэк-Игле, за рекой. В Льюистоне у меня были друзья, а главное — подружка, ее звали Айрис, она ходила в католическую школу, и весной, после нашего переезда в Грейт-Фоллс, мы несколько недель переписывались. Но на лето она уехала в Сиэтл и больше мне не писала. Ее отец был военным, так что, может, его куда-нибудь перевели. Я о ней не вспоминал довольно долго, на самом деле она не очень-то меня интересовала. В те дни меня могло бы интересовать многое — новые девочки, или книги, или какие-то новые мысли. Но тогда я думал только о матери и об отце и теперь, когда прошло время, понял, что в нашей семье никогда не думали друг о друге больше, чем в ту пору.
Работу я нашел в фотостудии на Третьей авеню. Там снимались летчики, помолвленные пары и школьные классы, а я после школы прибирал, менял лампы в осветительных приборах и расставлял мебель по местам.
Я заканчивал работу в пять часов и иногда ходил домой мимо Христианского союза молодых женщин, проскальзывал в заднюю дверь, а потом в длинный кафельный зал бассейна, где до пяти мама вела группу взрослых, а с пяти до шести могла давать частные уроки — за плату. Я пробирался в дальний конец, становился за рядами сидений и смотрел на нее, слушал, как она подбадривала и наставляла своих учеников, и ее голос казался счастливым и оживленным. Мама стояла на бортике, в черном купальнике — кожа у нее была белая, — и делала руками плавательные движения — показывала ученикам, стоявшим в мелкой воде. В большинстве своем это были старые женщины и старые мужчины с лысыми головами в темных пятнышках. Иногда они опускали лица в воду и медленно, неуверенно повторяли за мамой ее движения, но на деле не плыли и даже не двигались с места — просто стояли и притворялись.