Какое-то время они ехали молча.
— А тебя как зовут? — спросила она.
Он сказал.
— Ирландец?
— Никогда не задумывался.
— И откуда же ты, Макрэй?
— Вашингтон, округ Колумбия.
— Далековато забрался.
— Не был дома много лет.
— А где был?
— В тюрьме, — ответил он.
Макрэй сам не знал, как вырвалось это слово, и теперь сидел, не спуская глаз с шоссе. Не исключено, что он просто рисовался перед ней; он представил себе, как выглядит со стороны, и, слегка изменив позу, втянул живот. Украдкой взглянул на нее и увидел, что она, приложив руку козырьком ко лбу, просто разглядывает пейзаж.
— А как насчет тебя? — спросил он и почувствовал себя персонажем фильма — два человека с прошлым встретились на широкой дороге. Интересно, как бы перевести разговор на любовь.
— Что — насчет меня?
— Ты-то сама откуда?
— Не хочу утомлять тебя всякими фактами.
— Я не против, — сказал он. — Один черт делать нечего.
— С Севера.
— Хочешь, чтоб я догадывался?
— Штат Мэн, — сказала она, — страна лосей и омаров.
— Значит, Мэн, — сказал он.
— Видишь? Факты — просто всякая всячина, которая не меняется.
— Пока ты сам ее не меняешь, — сказал Макрэй.
Она нагнулась и очень осторожно поставила бумажный пакет на пол, будто в нем лежало что-то бьющееся. Затем откинулась и задрала ноги на приборную доску. На ней были низкие теннисные туфли.
— Собралась вздремнуть? — спросил он.
— Нет, просто отдохну.
Однако минутой позже, когда он спросил ее, не стоит ли остановиться и перекусить, она не ответила. Повернув голову, он увидел, что девушка крепко спит.
Отец умер, когда он сидел в тюрьме. Последний раз Макрэй видел его в палате окружной больницы. Отец лежал на каталке с пластиковой трубкой во рту и капельницей, воткнутой в безобразный желтовато-лиловый синяк на запястье. Макрэй тогда приехал в свой первый отпуск из Воздушных сил, куда его закатал судья по делам юношества, и обнаружил родителя на полу гостиной на куче старых газет и бутылок, в выходном костюме, но без носок, ботинок и рубашки. Казалось, он мертв. Однако «скорая помощь» нащупала у него пульс и быстро увезла в больницу. Макрэй немного прибрал в доме и тоже отправился туда на «додже». Старик упорно спивался еще с тех времен, когда Макрэй был мальчишкой, и такое случалось не впервой.
В больнице отцу засунули в рот трубку, подвесили капельницу и оставили лежать на каталке. Макрэй, как был, в военной форме, стоял рядом, и, когда отец открыл глаза и посмотрел на сына, стало ясно, что он не знает, кто это. Старик моргнул, огляделся, затем сел и, выдернув изо рта трубку, сплюнул какой-то пакостный сгусток в металлическую тарелочку, торчащую из сложной медицинской конструкции. В горле у него булькало, как в испорченном унитазе. Он снова посмотрел на Макрэя, потом на трубку.
— Господи, — произнес он.
— Привет, — сказал Макрэй.
— Что?
— Это я.
Старик снова сунул трубку в рот и отвернул голову.
— Пап, — позвал Макрэй, не испытывая никаких чувств.
Трубка вылезла наружу.
— Ты на меня не смотри, — сказал отец. — Сам виноват, что попал туда. Нарывался на неприятности, воровал, бездельничал. Сам во всем виноват.
— Мне там не так уж и плохо. Три раза в день кормят и крыша над головой.
— Ну-ну. — В горле у старика опять забулькало, и он опять сплюнул в металлическую тарелочку.
— У меня, пап, тридцать дней отпуска.
— А?
— Я приехал на месяц.
— И куда собираешься?
— Сам не знаю.
По правде сказать, он ненавидел Воздушные силы и подумывал удрать на «додже» в Канаду или куца еще и схорониться до конца жизни. Он воспринимал военную службу как наказание, это и было наказание, и ему уже приходилось попадать в передряги из-за несдержанности.
В тот же день, бросив отца на произвол судьбы, Макрэй сел в «додж» и отправился на север. Но ничего не вышло. Не доехав нескольких миль до Нью-Йорка, он струсил и вернулся. Отца к тому времени уже перевели в палату, где лежали алкоголики, но Макрэй его больше не навещал. Он сидел дома, смотрел телевизор, пил пиво; если забегали школьные приятели, выходил с ними немного прошвырнуться. По большей части оставался у себя, а когда кончился отпуск, запер дом и вернулся в Чанут, штат Иллинойс, по месту службы. Не прошло и двух месяцев, как сержант застукал его за пивом в комнате отдыха казармы тренировочного лагеря и спросил фамилию. Макрэй подошел, сказал: «(Меня зовут твоей бедой» и на слове «беда» врезал ему по физиономии. Выпил он много и сидел в темноте, дотягивая остатки и размышляя о жизни. Тут-то и влез этот сержант с детским личиком, толстой складкой жира на талии и спесивый из-за лычек на рукаве. Макрэй даже его не знал. Он стоял над рухнувшим парнем, а затем вдруг обнаружил, что лупит его ногами. Понадобилось два человека, чтобы оттащить Макрэя от бедняги, которого отправили в госпиталь со сломанной челюстью (от первого удара), помятыми ребрами и тьмой синяков и ссадин.
Приговор вынесли быстро — три года каторги и позорное увольнение из армии. До конца срока оставалось меньше месяца, когда пришло известие о смерти отца. Макрэй не удивился и в общем-то не загрустил, однако в нем шевельнулось что-то вроде страха. Он сидел в своей камере и на миг какой-то стороной души захотел так и остаться навсегда здесь, за решеткой, где все устойчиво и не приходится принимать никаких решений. Еще через неделю ему сообщили об отцовской страховке, которая могла быть и больше пяти тысяч, если бы не просроченная за несколько месяцев арендная плата и еще кое-что. Макрэй уладил все, что полагалось, получил остальное и почувствовал себя почти счастливым — ни тебе каталажек, ни Воздушных сил. А теперь он ехал в Неваду или куда-нибудь еще — и подсадил по дороге девчонку.
Он ехал до сумерек, останавливаясь только на заправках, а девушка все спала. Переехав границу штата Нью-Мексико, свернул с федерального шоссе на север, подыскивая место, где бы поесть, только не в стандартном дорожном кафе. Примерно через милю девушка проснулась, села прямо и убрала волосы с лица.
— Где мы?
— Нью-Мексико, — ответил он. — Ищу, где можно перекусить.
— Я не голодна.
— Что ж, — сказал он, — ты, может, и умеешь весь день поститься. А я привык есть три раза в день.
Она подняла с пола свой бумажный пакет, положила на колени.
— У тебя там есть еда? — спросил он.
— Нет.
— Ты очень хорошенькая, когда спишь. Прямо как ребенок.
— Я не храпела?
— Спала тихо, словно мышка.
— И ты считаешь, я хорошенькая?
— Сама небось знаешь. Надеюсь, я тебя не обидел?
— Не люблю грязных намеков, — сказала она. — Но ты вроде ничего такого в виду не имел.
— Грязные намеки?
— Иногда человек что-то скажет, а мысли у него грязные, но вижу, что ты ничего такого не думал.
Макрэй подъехал к придорожному кафе и выключил зажигание.
— Ну как? — спросил он.
Она сидела с пакетом на коленях.
— Пожалуй, я с тобой не пойду.
— Пойдем. Выпьешь чего-нибудь холодного.
— Иди один. Я подожду здесь.
— Пошли вместе, попьешь холодненького, — сказал он. — Я заплачу. И за обед заплачу, если хочешь.
— Не хочу, — сказала она.
Он вылез из машины и зашагал к входу. Позади открылась и захлопнулась дверца. Он повернулся и стал смотреть, как она идет к нему, тоненькая и какая-то бесприютная в этой своей шали, скрывающей руки.
В кафе никого не было. Вдоль бара тянулась длинная низкая стойка с аппаратами для газировки по бокам и стеклянной витриной с пирогами и кексами. У другой стены стояли разгороженные столики. Все, казалось, в порядке… и ни одного человека. Макрэй и девушка постояли на пороге, наконец она вошла и села в ближайшей кабинке.
— Я так понимаю, полагается усаживаться самим, — сказала она.
— Странно, — заметил Макрэй.
— Эй, да тут музыкальный автомат. — Она поднялась, широкими шагами подошла к автомату и прислонилась к нему, скрестив ноги в лодыжках; волосы упали ей на лицо.
— Ау! — крикнул Макрэй. — Есть тут кто-нибудь?
— Мелочь найдется? — спросила девушка.
Он дал ей четвертак и сел у стойки. Дверь в дальнем углу распахнулась, и появился большой краснолицый человек в белом переднике поверх пропотевшей голубенькой рубашки; рукава у нее были закатаны, мясистые локти на всем виду.
— Слушаю, — сказал он.
— Открыто? — спросил Макрэй.
— Проигрыватель не работает, лапочка, — сказал человек.
Девушка села рядом с Макрэем. Он снова спросил:
— Открыто?
— Конечно. Почему бы и нет?
— Как-то здесь пустовато.
— Что вы хотите заказать?
— У вас меню есть?
— Вы хотите меню?
— Конечно, — сказал Макрэй. — Почему бы и нет?
— По правде, — сказал толстяк, — я это заведение продаю и никаких меню больше не составляю. Готовлю гамбургеры и что-нибудь на завтрак. Жареную картошку, холодное питье. Могу сосиску с булочкой. Как придется.
— Поехали в другое место, — сказала девушка.
— Правильно, — сказал толстяк. — Почему бы вам не уехать?
— Послушайте, что здесь творится? — спросил Макрэй.
Хозяин пожал плечами.
— Вы приехали, так сказать, к финишу. Я закрываю дело. Хотите, сделаю вам гамбургеры за счет заведения?
Макрэй посмотрел на девушку.
— Ладно, — согласилась она, но по тону было ясно, что она предпочла бы уехать.
Толстяк положил руки на стойку и наклонился к ней:
— На вашем месте, мисс, я бы не стал смотреть дареному коню в зубы.
— Не люблю гамбургеры, — ответила она.
— Хотите сосиски? Сейчас сделаем вам сосисочку, — сказал красномордый. — Получите удовольствие.
— Я съем жареной картошки, — сказала она.
Толстяк повернулся к духовке и выдвинул из-под нее металлический ящик. У него были очень широкие бедра и ноги, как столбы.
— Двадцать лет я, понимаешь, отбыл в армии и отложил малость деньжат. Мы с женой решили, что хотим заняться ресторанным делом. Правительство мне платит приличную пенсию, сбережения есть, вот мы и ухнули их на это чертово кафе. Но тут шесть с половиной миль от большого шоссе. Ясна картина? Этот парень продал мне кафе за большие деньги, понятно? Просто огромные. И вот я, понимаешь, владелец кафе. Жена, мол, будет готовить, я обслуживать посетителей, и, когда пойдет прибыль, наймем кого-нибудь на подмогу, школьника там или кого еще. А если дело заладится, может, откроем еще одно кафе. Но это же Нью-Мексико. И шесть с половиной миль от шоссе. Здесь никого нет, и дальше по дороге никого нет. Знаете, что там дальше по этой дороге? Ничего.