[36] и нанес уверенный, но не слишком сильный удар. Острие описало полукруг и взрезало шелковистый живот девочки, затем покрытый первым пробивающимся пушком живот мальчика. Кожа и мышцы разошлись, открыв внутренности. Крестоносец снял шлем и очень умело, помогая себе кинжалом, забросил в него нескольких скорпионов. Затем наклонил его, как жертвенный сосуд, над внутренностями детей. Разъяренные скорпионы оказались среди теплых кишок. Они скользили в крови и вслепую язвили своими острыми жалами. Жертвы долго не умирали и не сводили горящих глаз с палача.
XII
После обеда жара еще усилилась, но, как ни странно, ни Мок, ни Анвальдт, казалось, не ощущали этого. Зато Анвальдту докучала боль в десне, откуда час назад дантист вырвал корень. Оба сидели в полицайпрезидиуме, каждый в своем кабинете. Но объединяло их не только здание — мысли и того и другого были заняты общим делом. Они определили убийцу — им был Кемаль Эркин. Оба подтвердили свои первые, еще интуитивные подозрения, основывавшиеся на простой ассоциации: у турка на руке вытатуирован скорпион — скорпионы в животе баронессы — значит, убийцей был турок. После экспертизы Гартнера этот вывод обретал то, без чего любое расследование обречено быть блужданием в темноте, а именно мотив: убивая Мариетту фон дер Мальтен, турок мстил за преступление семивековой давности — убийство детей Аль-Шауси, главы секты езидов, которое совершил в 1205 году предок баронессы крестоносец Годфрид фон дер Мальтен. Как сказал Гартнер, завет отомстить передавался из поколения в поколение. Но тут возникало сомнение: почему же месть свершили только сейчас, более чем через семьсот лет? Чтобы развеять его и превратить подозрения в неколебимую уверенность, надо было ответить на вопрос: является ли Эркин езидом? Однако вопрос этот оставался, увы, без ответа, поскольку известно было лишь его имя, национальность — турок, а также слова Толстого Конрада «он у нас обучается». Это могло означать, что турок проходит в бреславльском гестапо что-то наподобие практики. Несомненно же было одно: подозреваемого в убийстве нужно задержать, используя любые средства. И допросить. Также с использованием любых средств.
Но в этот момент сходные соображения обоих полицейских натыкались на серьезную преграду: гестапо тщательно охраняет свои секреты. Вне всяких сомнений, Форстнер, освободившийся из тисков после смерти барона фон Кёпперлинга, не станет сотрудничать с ненавистным Моком. Потому добывать сведения об Эркине будет исключительно трудно, не говоря уже о поисках доказательств его принадлежности к тайным организациям и сектам. Моку даже не понадобилось напрягать память, чтобы увериться: в полицайпрезидиуме он никогда не встречал никого похожего на Эркина. Впрочем, ничего удивительного в этом не было. Давний политический отдел полицайпрезидиума, занимающий левое крыло здания на Швайдницер-штадтграбен, 2/6, представлял собой территорию, куда после падения Пёнтека и высвобождения Форстнера щупальцы Мока не проникали. Отдел этот, должности в котором уже с давних пор все больше занимали гитлеровцы и который после февральского декрета Геринга официально стал их безраздельной вотчиной, был независимым и таинственным организмом, а его многочисленные филиалы размещались в роскошных виллах, снятых в фешенебельном районе Борк и абсолютно недоступных для посторонних. Эркин вполне мог обретаться на одной из таких вилл и лишь иногда бывать в Коричневом доме на Нойдорфштрассе. В былые времена Мок обращался за информацией прямиком к начальнику соответствующего отдела полицайпрезидиума. Теперь это стало невозможным. Враждебно настроенный к нему шеф гестапо Эрих Краус, правая рука пользующегося дурной славой главы бреславльского СС Удо фон Войрша, скорей признается в еврейском происхождении, чем позволит выйти за пределы своего отдела даже самой никчемной сплетне.
Так что добывание данных об Эркине с последующим его арестом стало той точкой, где схожие до сей поры намерения Мока и Анвальдта разошлись. Мысли криминальдиректора повернули в сторону шефа бреславльского отделения абвера Райнера фон Гарденбурга, а надежды Анвальдта сосредоточились вокруг доктора Георга Мааса.
Помня о полученном утром предостережении, что одна из телефонисток является любовницей Дитмара Фёбе, заместителя Крауса, Мок вышел из здания полиции и по Швайдницер-штадтграбен дошел до универмага Вертхайма. Задыхаясь от жары в застекленной телефонной будке, он набрал номер фон Гарденбурга.
Анвальдт же в это время кружил по зданию полицайпрезидиума в попытках отыскать шефа. Потеряв терпение, он решил действовать на свой страх и риск. Он заглянул в комнату криминальассистентов. Курт Смолор мгновенно понял, что Анвальдт хочет вызвать его, и вышел в коридор.
— Смолор, возьмите еще одного человека и пойдемте к Маасу. Возможно, мы и его посадим в зубоврачебное кресло.
И Мок и Анвальдт одновременно почувствовали, что жара стала прямо-таки тропической.
В квартире Мааса царил неописуемый беспорядок. Анвальдт и Смолор, утомленные поспешным обыском, сидели в гостиной и тяжело дышали. Смолор чуть ли не ежеминутно подходил к окну и поглядывал на пьянчужку, который привалился к стене дома и осматривался вокруг на удивление трезвым взглядом. Маас не появлялся.
Анвальдт не отрывал глаз от листка бумаги для «ундервуда» со сделанной от руки записью. Это было что-то вроде незавершенного наброска отчета, два отдельных фрагмента. В верхней части было написано: «Ганна Шлоссарчик, Равич. Мать?» Несколько ниже: «Расследование в Равиче. Детективному бюро „Адольф Ендерко“ выдано сто марок». Анвальдт уже не обращал внимания ни на жару, ни на звуки пианино, доносящиеся из верхней квартиры, ни на липнущую к телу рубашку; он даже забыл о боли в челюсти после удаления корня. Он сверлил взглядом бумагу и отчаянно пытался вспомнить, где совершенно недавно ему довелось слышать фамилию Шлоссарчик. Анвальдт взглянул на Смолора, который нервно переворачивал чистые листы бумаги, лежащие на круглом блюде для пирожных, и вдруг воскликнул, подобно Архимеду: «Эврика!» Его осенило: эту фамилию он видел в списках прислуги дома фон дер Мальтенов. И он с облегчением вздохнул: Ганна Шлоссарчик в отличие от Эркина не будет окутана непроницаемой тайной. Он пробормотал:
— В бюро «Адольф Ендерко» я получу все сведения.
— Вы мне? — обернулся, оторвавшись от окна, Смолор.
— Нет, нет, просто я рассуждаю вслух.
Смолор подошел к Анвальдту и заглянул через плечо. Он внимательно прочел запись Мааса и рассмеялся.
— Что вы смеетесь?
— Смешная фамилия — Шлоссарчик.
— А где находится этот город Равич?
— В Польше, в пятидесяти километрах от Бреслау, почти у самой границы.
Анвальдт подтянул спущенный узел галстука, надел шляпу и с отвращением глянул на свои запылившиеся ботинки.
— Смолор, вы и ваш псевдопьяница будете, сменяя друг друга, сидеть в квартире Мааса, пока он не соблаговолит явиться. Когда же он явится, задержите его и оповестите Мока либо меня.
Анвальдт закрыл за собой дверь, но тут же вернулся и поинтересовался у Смолора:
— Скажите, а почему вас так рассмешила фамилия Шлоссарчик?
Смолор смущенно улыбнулся:
— Понимаете, у меня сразу всплыло слово «шлоссер» — «слесарь». Представьте себе: женщина по фамилии Слесарь. Ха-ха-ха… слесарь без ключа или отмычки… ха-ха-ха…
В парке Тайхекер за Центральным вокзалом в эту пору дня жизнь била ключом. В тени его деревьев искали прохлады пассажиры, у которых в Бреслау была пересадка, служащие дирекции железных дорог, сверхурочно работающие перед долгожданным отпуском в Цоппоте или Штральзунде, шумели дети возле ларьков с мороженым, на скамейках, толкая друг друга мощными крупами, вплотную сидели служанки, полулежали легкие больные из ближней больницы Бетхесда, отцы семейств, освеженные после посещения душевого павильона или прохладной читальни на Тайхекерштрассе, дымили дешевыми сигарами и провожали ленивыми взглядами фланирующих проституток. У церкви Спасителя безногий ветеран играл на кларнете. Увидев двух прогуливающихся мужчин средних лет в прекрасно сшитых костюмах, он заиграл какую-то опереточную мелодийку, надеясь на усиленное подаяние, однако они равнодушно прошли мимо. Он лишь услышал фразу, произнесенную довольно высоким уверенным голосом:
— Хорошо, господин криминальдиректор, мы проверим этого Эркина.
Ветеран поправил плакатик с надписью «Отомстим за Верден» и перестал играть. Мужчины уселись на скамейку, с которой только что встали два подростка. Несколько секунд они разглядывали удаляющихся мальчишек в коричневых рубашках, с саперными лопатками на ремне, а затем продолжили разговор. Нищий музыкант напряг слух. Фальцет чрезвычайно элегантного высокого господина переплетался с басистым рокотом его коренастого собеседника в костюме из светлого коверкота. Гениальный слух ветерана легко выделял пробивающиеся сквозь уличный шум реплики, произнесенные высоким голосом, баритонально-басистые же терялись среди стука колес конных экипажей, грохота автомобилей и скрежета трамваев на углу Садоваштрассе и Борауэрштрассе.
— Если вы этого желаете, я узнаю, говорит ли наш разыскиваемый на… каком? Ага, ясно… На курдском.
— Дорогой господин криминальдиректор, еще наш незабвенный кайзер Вильгельм называл Турцию «своим восточным другом».
— …
— Да. Да. Военные контакты были всегда чрезвычайно интенсивными. Представьте себе, мой отец был членом военной миссии генерала фон дер Гольца, который помогал, кажется, в восьмидесятых годах создать современную турецкую армию. Вслед за ним в Турцию триумфально вступил Дойче Банк, построивший новый участок Багдадской железной дороги.
— …
— Мы, немцы, и сейчас помним, что в тысяча девятьсот четырнадцатом го