– Кто, по-твоему, все это устроил?
– Скорее всего, сама Катя. Она, наверное, не разобралась в вопросе и думала, что заявление об изнасиловании можно забрать. Одно могу сказать точно: Нечаева действовала по ее инструкциям. Сама по себе Марина не рискнула бы в эту историю ввязываться и милицию вызывать. Хотя… кто его знает!
– В смысле? – не понял Воронов.
– Из Кати актриса никудышная. Если она врет, то по ней это видно. После изнасилования я увидела ее примерно дня через два. Она была ошарашенная, не знала, за что хвататься. Потом отошла и взялась действовать. Обобрала мою будущую свекровь. Все из нее вытянула, даже ношеные джинсы Долматова забрала. Но это было после, а в первые дни на нее было жалко смотреть.
– Буглеев уверял меня, что Нечаева вызвала милицию по собственной инициативе.
– Все может быть! Но маловероятно. Одно могу сказать точно: я к этой истории ни малейшего отношения не имею.
– Верю. Давай про квартиру.
– Пока шел суд, я присматривалась к матери Долматова и поняла, что ей нужна поддержка, что она чувствует себя одинокой, брошенной на произвол судьбы. Все участники процесса смотрели на нее как на мать насильника, как на женщину, породившую преступника. Я старалась держаться в стороне, а когда Долматова осудили, пришла к ней и напомнила о себе. Мне нужно было материальное доказательство моих отношений с Долматовым. Учитывая умственные способности старушки, это могла быть фотография или письмо от сына. Письмо подделать я не могла, а с фотографией помог случай. Нечаева, Катя и Долматов сфотографировались на память. Фотка валялась у Кати в гостиной. Я забрала ее еще до ареста Долматова, думала подшутить: нарисовать ему рожки и вернуть карточку на место. После суда я решила, что в этой фотографии – ключ к сердцу матери Долматова. Изготовить новую карточку было делом техники. Я отрезала Катю и Марину, оставила одного Долматова. С фрагментом фотографии, где была Дерябина, пришла в фотоателье и попросила сделать мне точно такой же снимок. С третьей попытки у фотографа получилось подобрать и освещение, и размер. Он, кстати, не поинтересовался, зачем мне дублировать неизвестную девушку на фото. С двумя частями фотографии я пришла в художественную фотомастерскую и попросила сделать цветной портрет. Моя просьба вопросов не вызвала. Мастер совместил два фрагмента, перефотографировал их на один снимок, и с него сделал увеличенный портрет. При изменении размеров фотографии стык между мной и Долматовым стал размытым, и определить на глаз, что это фотомонтаж, стало невозможно. Фон общего снимка отретушировали, одежду раскрасили. Я, когда посмотрела, что получилось, сама обомлела – настолько правдоподобно мы смотрелись с Долматовым. Даже выражение лиц у нас было одинаково умиротворенным. Его мать, когда увидела портрет, заплакала и охотно поверила, что я его невеста и буду ждать невинно осужденного жениха восемь лет. Бред, конечно. Кто будет восемь лет молодости на ожидание тратить? Не всякая жена согласится столько лет в одиночестве провести, жизнь впустую потратить, а если сделает вид, что ждет, то будет по ночам тайных гостей принимать. Да и было бы для кого стараться! Долматов – мужичонка так себе, ничего выдающегося. Если бы он восемь лет назад предложил мне пойти за него замуж, я бы отказалась.
– Так ты еще во время суда решила завладеть квартирой?
– Зачем же так сразу – завладеть! Прописаться, обрести свой угол. Не век же мне с родителями жить и жениха с квартирой присматривать. Можно самой попробовать жилплощадью обзавестись. Знаешь, сколько я с его мамашей намучалась? Попробуй пожить в одной квартире со старухой, у которой едет крыша. День-два вынести можно, а на третий появляется желание собственными руками придушить старушонку и избавиться от ее бесконечного нытья.
– Ты сразу к ней переехала или выждала время?
– Прекрати со мной разговаривать, как с обвиняемой! – разозлилась Титова. – Если хочешь потренироваться в допросе, выбери другую жертву. С Жигулиной поговори или с Мариной, а на мне нечего отыгрываться. Если ты взял меня за горло, это еще не значит, что можешь издеваться, как вздумается.
– Мир, дружба, жвачка! – предложил Воронов. – Не обращай внимания. Продолжай.
– Вначале я приходила к ней по вечерам – просто так, посидеть, вспомнить, какой у нее хороший сын был. Потом стала бегать за продуктами, врача из поликлиники вызывать. Как-то раз засиделась допоздна и осталась ночевать. Через некоторое время перевезла к ней свои вещи и уговорила будущую «свекровь» прописать «невестку» у себя вместо осужденного сына. Письма в зону она писала под мою диктовку, у самой уже ума не хватало, как связно события изложить. Ответные письма я легко перехватывала. Как только почтальон принесет почту, так я тут же проверяла ящик и письма из зоны изымала. Сколько угроз и проклятий он на мою бедную голову обрушил! Я за его сумасшедшей мамашей ухаживала, а он обо мне ни единого хорошего словечка не написал.
– Наверное, заслужила! – не удержался Воронов.
– Ты опять начал?
– О, нет! Я просто слышал эту историю с другой стороны, и мне есть с чем сравнивать. Долматов, кстати, о вашем свидании вспоминал как о самом ярком событии в жизни.
– Вот где был ужас, прости господи! – воскликнула Титова. – Когда его мать стало невозможно оставить в квартире одну, я устроила ее в дом престарелых. Чего это мне стоило, одному богу известно! Ты в курсе, что старика просто так в дом престарелых не возьмут? Нужно направление от врача, согласие от органов опеки и попечительства и еще куча всяких бумаг. Я пришла в опеку и говорю: «Она включает газ и забывает поднести к конфорке спичку. Вы что, хотите, чтобы она весь подъезд взорвала?» Только тогда они зашевелились и направление дали. Чтобы Долматов раньше времени не стал мне палки в колеса вставлять, я поехала к нему на свидание. Думала, поговорим в отдельном кабинете и разбежимся, заверив друг друга в вечной любви. Не тут-то было! Начальник зоны решил проявить благородство и предоставил нам семейное свидание, как мужу с женой. Это была пытка! Долматов весь был какой-то шелудивый, изо рта у него несло, как из помойки. Он ко мне целоваться лез, а меня тошнило в прямом смысле слова. Я после этого свидания месяц отмывалась, чуть кожу до крови не стерла. Зато он успокоился. Дальнейшее ты, наверное, знаешь?
– Объясни, почему ты хотела съесть свой протокол допроса?
– Необъяснимый порыв души. Я же помню, как Буглеев допрашивал. Я ему намекнула, что он своими бесцеремонными вопросами превышает должностные полномочия и вторгается в мою личную жизнь. Для расследования уголовного дела подробности моего интимного времяпровождения значения не имели. Буглеев в ответ пригрозил, что напишет информационное сообщение в институт, и я буду долго-долго преподавателям и однокурсникам объяснять, что я не проститутка, а просто шлюха, похотливая девка. Последний допрос проходил вечером, когда из прокуратуры уже все ушли. Я решила взять реванш. Расстегнула верхние пуговички на блузке, подошла к нему и говорю: «Здесь будем или ко мне поедем? Давай здесь, прямо на столе». Он испугался, побледнел, забормотал: «Что ты себе позволяешь? Здесь прокуратура, а не публичный дом». Я взяла протокол допроса, порвала его на четыре части и говорю: «Еще раз меня вызовешь и будешь расспрашивать, как и с кем я спала, я напишу заявление, что ты понуждал меня сексом заниматься». Буглеев пришел в себя, усмехнулся: «Пиши! Тебе никто не поверит». Тут я посмеялась от души: «Не поверит, говоришь? Сейчас я спущусь на вахту. Там сидит старушка божий одуванчик, контору вашу от воров охраняет. У ее стойки я всхлипну и начну дрожащими руками пуговички на блузке застегивать. Могу трусики для правдоподобности уронить. Дома мне сестра грудь ногтями исцарапает, и тогда посмотрим, как ты запоешь». Буглеев взял меня за руку, вывел на улицу и больше к себе не приглашал.
– Он почувствовал, как жернова правосудия скрипнули рядом с ним! – мстительно заметил Воронов. – У тебя, Вика, ничего бы не получилось. У Буглеева папаша – солидный туз, сыночка в обиду бы не дал, но сам скрежет жерновов кого угодно на место поставит.
– Есть такая категория мужчин, которые на словах на любое безумство готовы, а как дело коснется – так сразу сотня отговорок появляется. Буглеев из этой породы. Пока он мне нервы трепал, я поняла, что он – закомплексованный молодой человек, способный только на бумаге свои эротические фантазии реализовывать. Тут он мастер, ничего не скажешь!
– Если не секрет, тебе-то зачем эти посиделки у Дерябиных были нужны?
– Просто так. Хотя нет, вру. Я была замужем и уличила супруга в неверности. Мне было обидно до слез, и я не знала, как ему отомстить. Наверное, чувство мести подтолкнуло к интрижке с Долматовым.
Титова помолчала, остановилась, посмотрела собеседнику в глаза:
– Перед тем как осуждать меня, ответь на один вопрос, только ответь честно. Ты женат? Впрочем, это неважно. Сейчас представь, что мы пойдем в ресторан, будем есть самые изысканные блюда, пить хорошее марочное вино, или коньяк, или водку – что пожелаешь. Потом мы поедем в одно уютное гнездышко, где предадимся разнузданной любви, такой страстной, что ты этот вечер до конца своих дней не забудешь…
– Дальше не надо, – прервал Воронов. – Я не соглашусь ни на ресторан, ни на интим.
– Почему? Я не нравлюсь тебе как женщина?
– Не хочу играть по чужим правилам.
Титова достала ключи из дамской сумочки:
– Я не шучу. Ресторан на соседней улице. Квартира есть.
– Вика, я никуда не пойду. Если мы уединимся, я буду думать не о тебе, а о жерновах. История Долматова учит, что если тебя женщина куда-то приглашает, трижды подумай, перед тем как согласиться.
– Как знаешь! – Адвокат спрятала ключи обратно в сумочку.
Наступила неловкая пауза. Воронов решил, что самое время расстаться.
– Надеюсь, это наша последняя встреча? – спросила Титова.
Воронов молча кивнул, пожал руку девушке и пошел на набережную. По пути ему встретились две старшеклассницы в коротких юбках. Девчонки весело болтали о чем-то, демонстративно не зам