Пантюхов поручил Ветрову опросить рабочих Еликова.
— Не видели они этого телевизора на участке, — заявил старший лейтенант после опроса. — Не видели! И в глаза откровенно смеются: какой там телевизор, когда в ташкентских вагончиках и радио не всегда бывало.
Взялись за Еликова. Прораб путал, темнил, изворачивался, ссылался на давность событий, собственную забывчивость. Даже когда предъявили квитанцию на плиту, продолжал напряженно морщить лоб. Фамилия управляющего на бланке его определенно завораживала.
— Собственно здесь я только... с какой стороны фигурирую — как начальник участка. Отчет мой, — он обнажил редкие зубы. — А приобретал-то плиту Сацаев — мой снабженец. Он и отправлял.
— Но подчинялся-то он вам! — освежал его память Пантюхов. — Ваши выполнял распоряжения?
— Мои, — вынужден был согласиться прораб.
— А вы чьи?
— Боровца, — по инерции ответил Еликов.
— И насчет телевизора? — ввернул капитан.
— И насчет теле... — Еликов осекся. — На какой такой счет? Вы меня не провоцируйте!
Пантюхов заметил, как сразу закаменели его скулы.
— Значит, вы его себе присвоили? — вмешался сидевший сбоку от Пантюхова Ветров.
— Почему присвоил? — медленно выговорил прораб. — Списал, как пришедший в негодность.
— Новый телевизор? — усомнился старший лейтенант. — Как же вы так неосторожно с ним обращались?
— Да эти работяги... — Еликов облизнул пересохшие губы. — Они что хочешь угробят. Им только дай.
— Вот вы и решили списать, не давая, — Ветров пододвинул прорабу показания его рабочих, утверждавших, что о телевизоре они ни сном, ни духом не слыхали.
Еликов с минуту разбирал показания своих подчиненных, а затем обреченно махнул рукой.
— В Москву этот телевизор ушел! В трест. А кому — не знаю. Мне списать было велено.
— А меховой костюм? — совершенно наугад спросил Ветров. Мысль о костюме только что пришла ему в голову. Он видел его списанным в другом отчете Еликова.
Густые темные ресницы прораба дрогнули, прикрыв на мгновение глаза.
— Так это ж из акта по северному участку... — попытался он выиграть время.
— Ну и что же? — Ветров спрашивал уже с нажимом. — Не участок важен. Важно, куда вещь делась?
— Да туда же, куда и телевизор, — нехотя буркнул Еликов. — Надо мной ведь начальник был, — словно оправдываясь, продолжил он. — Сказал спиши, я и списал.
— Но ведь вы не просто списали, — тихо, но веско добавил Пантюхов. — Вы же костюм и отправили. Или из рук в руки отдали Боровцу?
— Филиппову на дом отправил, — устало откинув голову назад, выдавил Еликов.
— И телевизор ему?
— Нет! — Еликов привстал со стула. — Нет, нет и нет! Телевизора не получал. Разве что на бумаге... И указание списать. Сказали: нужно для Москвы. И всё. Всё! Больше ничего не знаю.
В последнем утверждении прораба Пантюхов сильно сомневался.
Сто одиннадцать килограммов краски, дефицитная газовая плита, меховой костюм и неизвестно куда исчезнувший телевизор. Немного. От краски и плиты до участия союзного руководителя в махинациях Боровца еще неблизко. Хотя это, конечно, как посмотреть.
Подполковник Ярцев даже зафыркал, когда Пантюхов осторожно намекнул ему о том, что не мешало бы вызвать в Новосибирск управляющего союзным трестом.
— Ты понимаешь, что говоришь! — Ярцев ядовито усмехнулся. — У тебя по запросам уже десятки людей проходят. Мало? Управляющего трестом подай! А почему не начальника главка или кого-нибудь из министерства?
Подполковник вряд ли бы так сильно раскипятился, скажи ему Пантюхов, что Филиппова он собирается вызвать в качестве свидетеля. Но Леонид Тимофеевич дал понять, что управляющий может стать не только свидетелем. Это и вызвало бурную реакцию подполковника: титулы он уважал.
Пантюхова и самого разбирали сомнения: на тех уликах, что были, далеко не уедешь. А более весомыми доказательствами вины Филиппова следствие пока не располагало. Прямыми, во всяком случае.
Помочь капитану могло только одно — признание Боровца. Но получить его пока не удавалось. Хотя время от времени Боровец устраивал «явку с повинной» — то есть в письменном виде признавал то, что ранее отрицал на допросах, и при этом всякий раз добавлял некоторые, не фигурировавшие в протоколе и известные только ему, подробности. Делал он это, правда, в основном тогда, когда был практически изобличен показаниями своих соучастников и добытыми следствием фактами. Но все же сообщаемые им дополнения приносили немалую пользу.
Василий Иванович видел, что следствие ведется на самом высоком уровне, и, будучи не глупым человеком, делал соответствующие выводы. Лучше самому поставить точку во второстепенном эпизоде, чем дожидаться, когда следователь поставит там восклицательный знак, — рассуждал он, — и ставил эту самую точку. Однако стоило только Пантюхову упомянуть имя Филиппова, как Василий Иванович замолк. Обходил стороной все, что касалось управляющего союзным трестом.
— Плита, говорите, газовая, меховой костюм, краска, — не знаю, не знаю. Может, и отправляли. Наверное, тресту понадобилось. А почему на дом Филиппову, извините, не припомню. Телевизор лучшей марки? Так он же списан! А раз списан, значит, пришел в негодность, — вот и все, что можно было от него услышать.
Близился Новый год, а настроение у Пантюхова было отнюдь не праздничное. В январе он твердо решил побеседовать с Филипповым, но фактов для настоящей беседы явно не хватало.
— Василий Иванович, у вас была возможность удостовериться в серьезности проводимого следствия. Так почему же вы так упорно скрываете главного соучастника?! Рано или поздно мы все равно до него доберемся. Но будет куда лучше, если это произойдет с вашей помощью.
Боровец покосился на разукрашенное зимними узорами зарешеченное окошко:
— Знаете, Леонид Тимофеевич, мы уже не раз говорим об этом и надо приходить к какому-то концу, — он растянул губы в улыбке. — Вам нужны мои показания? Я понимаю. А что мне нужно? — не будем кривить душой — минимальный срок, — Василий Иванович перестал улыбаться. — Так вот. Я не думаю, что названное мною громкое имя поможет мне в достижении этой цели. Но... — он поднял толстый указательный палец, предупреждая реплику следователя. — Допустим... Допустим, я, как человек деловой, решил бы помочь вам, другому деловому человеку, а заодно, как вы говорите, и себе. Взял бы да и решил! — Он покачнулся на табуретке. — Но, уважаемый Леонид Тимофеевич, для этого мне нужно было бы превратиться в ребенка. Только он может поверить, что перед законом все равны и в случае чего отвечать будут одинаково. Ребенок — может, а я не поверю — полвека прожил, насмотрелся! Всему есть предел. И вашим возможностям, к сожалению, тоже. Ну, предположим, назвал бы я вам какого-то сановника. И что бы изменилось? Его бы арестовали? Да никогда! Арестуй вы его, я действительно бы поверил в Советскую власть. Последнее не для протокола. Но такого сроду не произойдет. Да нет, — теперь Боровец выставил вперед уже не только палец, а всю ладонь, как бы удерживая готового возразить Пантюхова на месте. — Я не сомневаюсь лично в вас. В ваших профессиональных качествах, принципиальности и тому подобное. Но вы-то в УВД не один! Над вами есть начальник, а над ним еще начальник. И не захотят они из-за вас лишаться своих кресел. Ну никак не захотят! А задетые за живое московские сановники могут, вполне могут, создать такую угрозу. И какой посему вывод? Вывод простой: не надо попусту баламутить воду. Вы же сами сказали — и без того со дна много зацеплено. Так пусть все отстоится, осядет. А вы с почетом и с поощрениями завершайте дело. Ей-богу, так спокойнее и вам и мне будет.
Пантюхов с такой силой сжал авторучку, что побелели кончики пальцев, но сумел удержаться от резкости. Беседа вновь (в который уже раз) оказалась бесплодной.
Глава 23
И вдруг Боровец признался! Неожиданно, разом.
В этот день Пантюхов допрашивал начальника спецуправления дважды. На первом допросе Леонид Тимофеевич отрабатывал ташкентский эпизод. Эпизод, скажем прямо, довольно интересный.
После раскрученных махинаций с липовыми рацпредложениями, фиктивными нарядами и подставными лицами, это была новинка. Очередная новинка Боровца. И очередная сломанная им судьба.
Евгений Захарович Мурашов до встречи с начальником спецуправления жил, может, и не лучше других, но и не хуже. В свои сорок пять имел домик на окраине Ташкента, утопающий в зелени. Красивую жену, хорошего сына. Работал на автобазе, шофером. Случалось ему, конечно, подвозить на своей трехтонке и левые грузы (кто из шоферов этим не балуется), но правилом это никогда не было. Скорее — исключением. Слышал Мурашов частенько от друзей и знакомых, какие деньги загребают некоторые из его коллег, разными путями получившие грузовой государственный автомобиль чуть ли не в единоличное пользование. Слышал и о том, сколько они выплачивают в месяц осчастливившему их казенной машиной благодетелю. Но особо к таким заработкам не стремился.
Однажды поссорился со своим начальством и перешел работать на участок к сибирякам, тянувшим кабельную линию связи в Ташкентской области. Прораб Еликов, возглавлявший строительный участок, как раз только что получил два новеньких ЗИЛа. Один из них он и предложил опытному шоферу.
— Будешь обеспечивать нас материалами, возить кабель, инструмент и все прочее, — пояснил прораб Мурашову.
Но еще более подробные пояснения дал Евгению Захаровичу находившийся здесь в командировке начальник новосибирского спецуправления. Под безобидным предлогом (отдохнуть в домашней обстановке) он напросился к Мурашову в гости. А когда жена шофера унесла остатки плова и они, разомлевшие после еды, остались в комнате вдвоем, Боровец сказал:
— Возить будешь арбузы, дыни, урюк. Частникам. Сколько хочешь — хоть круглыми сутками. В конце месяца станешь получать зарплату. Ты свою, а я свою, — Василий Иванович глубокомысленно усмехнулся.
— А... — раскрыл было рот недогадливый шофер.