доконать. Но спустя 30 лет, своим зловещим призраком, довел меня до невменяемого состояния и доконал при помощи Пантюхова. Я оказался от этих последствий Отечественной войны невинной жертвой... В результате этого меня арестовали, выгнали с работы, опозорили перед многотысячным коллективом Министерства, в котором проработал всю свою жизнь, разрушили мою семью, которая стала прокаженной. И главное, я не смогу жить не членом КПСС, из которой выгнали меня. Я был членом КПСС 30 лет, как жестоко!
— Да, он просто артист! — не удержался от восклицания Пантюхов.
Вы поймите, что со мною произошло, обязательно поймите, потому что Вы — участник Великой Отечественной войны и прокурор», — взывал к голосу сердца управляющий. — «Невольно вспоминаются слова, написанные золотыми буквами: «Никто не забыт, ничто не забыто!» Я ничего у Боровца не брал. Психический удар в виде сходства Пантюхова с эсесовским офицером довел меня до сильного нервного потрясения. Сделал из меня невменяемого человека. А таких отпускала на свободу даже царская охранка».
Так заканчивалось это письмо. Пройдет не такой уж долгий срок и перед Пантюховым будет лежать совсем другое, обращенное уже не к областному прокурору, а лично к нему заявление управляющего. Заявление трусливого, всеми силами пытающегося уйти от заслуженного возмездия лжеца, уличенного тщательно проведенным медицинским освидетельствованием. Этот срок (вместе с подготовительным периодом и проведением медицинского обследования в стационарных условиях) в общей сложности не превысит и двух месяцев. Но это еще предстояло пережить. И вовсе не заявление Филиппова прокурору было в том повинно. Отнюдь. Те, кто его читал, не могли не увидеть сквозившей в нем фальши. Особенно люди, близко знакомые с материалами следствия. Заявление стало хорошим аргументом для тех, кто явно или скрытно противился аресту управляющего союзным трестом, фактически оно послужило спусковым крючком.
Глава 37
Поначалу Пантюхову стали звонить из Москвы. Тот самый деятель из Совмина, о котором еще в столице говорил ему майор из Главного следственного управления, достал следователя и здесь. Он, естественно, не мог знать о заявлении управляющего. Но, вероятно, и без того полагал, что в тюрьме никому не сладко. И спешил поскорее вызволить приятеля.
— Вас беспокоят из хозяйственного управления Совета Министров СССР, Федоров Виктор Сергеевич. Я по поводу ареста Филиппова хотел переговорить, — вкрадчивый голос совминовского хозяйственника просто лился из трубки. — Здесь явная несуразица. Это такой человек! — Виктор Сергеевич не жалел превосходных эпитетов. — Его просто подвели. Подвели подчиненные. Вы приезжайте в Москву, — приглашал Федоров капитана. — Будете нашим почетным гостем. Устроим в лучшей гостинице. Скажем, в «Минске». Номера люкс, верх удобства. Покажем вам настоящую столицу! Заодно и мнение компетентных людей о Степане Григорьевиче послушаете. А его самого, бога ради, не держите в тюрьме. Ему там не место.
Леонид Тимофеевич вежливо отвечал, что он учтет все сказанное. От поездки в столицу открещивался.
Когда звонки стали чуть ли не ежедневными, терпение Пантюхова лопнуло.
— Я вас убедительно прошу не мешать мне работать, иначе буду жаловаться вашему руководству! — почти прокричал он далекому заступнику. В ответ тот поинтересовался, кто командует самим капитаном, и записал телефон Ярцева.
Видимо, переговоры Федорова с подполковником протекали более успешно. Во всяком случае, тот вдруг отправился в командировку в Москву. А после его возвращения, пройдя все соответствующие инстанции, на стол Пантюхову легло коллективное послание столичных радетелей Филиппова. Адресовано оно было начальнику управления внутренних дел Новосибирской области. Доцент кафедры политэкономии Военной Академии, доцент Всесоюзного заочного юридического института, все тот же совминовский хозяйственник Федоров били в набат: «Мы, нижеподписавшиеся коммунисты, узнали, что хорошо нам известный управляющий трестом «Союзспецмонтаж» находится в предварительном заключении». Далее извещалось, что «тов. Филиппов честный, принципиальный, морально и политически выдержанный человек». Что высказываемые им мировоззренческие и политические взгляды всегда совпадали с генеральной линией Коммунистической партии Советского Союза и Советского правительства. С интересами Родины.
«Не может быть сомнения в его добросовестном отношении к своим служебным обязанностям: свидетельством этому является его выдвижение на ответственный пост управляющего союзным трестом, — уверяли авторы. — Не исключено, — допускали они, — что в своей служебной деятельности тов. Филиппов мог иметь серьезные промахи, способствовавшие возможности преступных действий со стороны подчиненных ему лиц. («Боровца топят, — мелькнуло у Пантюхова. — Приносят в жертву барана.») Однако мы не допускаем преднамеренности с его стороны в этом. И, тем более, не допускаем даже мысли о возможности сознательного соучастия его в преступлении. Считаем, что Филиппов Степан Григорьевич не может быть социально опасным человеком для нашего общества и просим освободить его под денежный залог».
Над каждой отпечатанной фамилией поручателя стояла роспись. А через тире помещались, занимавшие по две, а то и по три строки, их громкие титулы с указанием московского адреса.
Стояли последние февральские денечки. В Новосибирск пришла, ворвалась весна. На залитых ярким весенним солнцем рекламных киноафишах, вывешенных на боковой стене здания областной прокуратуры, весело чирикали отогревшиеся воробьи.
Выйдя из прокуратуры (его вызывал для очередной пропесочки Гинзбург), Пантюхов невольно задержался взглядом на киноафише: шел новый широкоформатный фильм «Освобождение». Он любил военные фильмы. С огромным удовольствием сходил бы и на этот, но... ему сейчас не до фильма, не до скачущих по согреваемой солнцем земле воробьев и, честно говоря, вообще не до весны. На душе было пасмурно и слякотно, одно слово — осень.
Филиппов находился на медицинском обследовании, а его защитники тем временем продолжали вести на следователя массированную атаку. Вернувшись из Москвы, Ярцев несколько раз заговаривал с Пантюховым об освобождении Филиппова. Намекал на затягивание сроков расследования. Потом последовал вызов от Гинзбурга в прокуратуру. А впереди еще намечалось общее собрание сотрудников следственного отдела, на котором Ярцев обещал поднять и его вопрос.
В прокуратуре капитану удалось отбиться пришедшим в голову весьма основательным доводом:
— Вы требуете освобождения управляющего, — заявил он вконец разгорячившемуся Виктору Львовичу, — но ведь не вы давали санкцию на его арест! Давала союзная прокуратура. Пусть она и отменит свое решение, — плоское лицо Гинзбурга перекосила гримаса раздражения.
Да, в прокуратуре удалось отбиться. А вот собрание стало для него чрезвычайным экзаменом на прочность. Состоялось оно вскоре после женского праздника. В Красном уголке собрался весь следственный отдел. Первым выступил заместитель по политической части с небольшим, запланированным в системе политучебы личного состава, докладом.
Замполит говорил об идейности советского человека вообще, а следователя — в особенности.
— Советский человек, воспитанный коммунистической партией, — человек нового социалистического склада, — явно цитировал замполит недавно напечатанную в «Правде» большую редакционную статью, — это самоотверженный труженик, мужественный и стойкий борец за коммунизм, — он поправил сбившийся набок галстук и откашлялся. — Именно идейная убежденность советских людей лежит в основе их высоких политических и моральных качеств. Именно с этих позиций следователь должен...
После замполита слово взял Ярцев. Подполковник охарактеризовал положение дел в отделе. Указал на недостатки в работе отдельных следователей. Кого-то похвалил, некоторых поправил. Затем перешел к вопросу о социалистическом соревновании.
Скорбно опустив голову, он с неподдельной горечью в голосе доложил собравшимся, что отдел в соревновании занимает, увы, далеко не ведущее место.
— Наши сотрудники, — в начавшем крепчать голосе подполковника зазвучали металлические нотки, — прилагают очень большие усилия, чтобы не плестись в хвосте. И если бы не отдельные товарищи, — подполковник пристально взглянул на Пантюхова, — вполне возможно, положение было бы совершенно иным.
Леонид Тимофеевич почувствовал в желудке липкий холодный ком.
— Это же только подумать, — Ярцев полистал свою зеленую записную книжку, — скоро будет почти год, как капитан Пантюхов занимается делом Боровца! А конца, дорогие товарищи, так и не видно. Более того, руководствуясь малопонятными, весьма странными целями, Пантюхов практически умышленно раздувает все новые и новые эпизоды.
Аудитория настороженно притихла. О конфликте капитана с начальником знали многие.
— Он не желает принимать во внимание ни советы руководства, ни мнение по этому делу прокуратуры! — остроскулое узкое лицо Ярцева стало совсем желтым. — Знает только одно — набивать камеры следственного изолятора новыми подопечными. Не особенно утруждая себя серьезным основанием для арестов.
— Вы прямо скажите, что хотите освободить управляющего Филиппова! — начиная терять самообладание, поднялся с места Пантюхов.
— Да, хочу! — Ярцев возвысил голос. — Я, в конце концов, ваш начальник. Вы еще пешком под стол ходили, когда я своих первых преступников ловил. У меня два ранения. Держать в тюрьме руководителя крупнейшего союзного треста, довести его до психоза, имея на руках вместо неопровержимых доказательств жалкое их подобие!
— Почему же они в союзной прокуратуре не показались жалкими? — Пантюхов судорожно вцепился в спинку стоящего перед ним стула.
— Вы... ты... — Ярцев не стеснялся в выражениях. — Я тебя научу субординации! Будешь заниматься одними алиментщиками, если на серьезные дела не способен!
Даже избегавшие смотреть на своего рассерженного начальника коллеги Пантюхова заулыбались при этих словах.