Филиппов, с которым капитан несмотря ни на что продолжал методично работать, признал-таки свою вину. Правда, далеко не в полном объеме, но все-таки признал! Произошло это после одного крупного разговора со следователем в самый разгар сибирского лета.
— Я все время думаю, когда вы начнете. По-моему, уже пора.
— Что пора? — не понял Пантюхов.
— Не стройте из себя простачка! — вспылил Степан Григорьевич. — Я знаю, как у вас это делается. Немало наслышан. Думаете, я не понимаю? Не можете же вы ждать до бесконечности. Нужен результат.
— Вы о чем? — Краска гнева бросилась в лицо Пантюхова.
— У моего близкого знакомого во времена культа два старших брата погибли. А начиналось все здесь — в застенках новосибирского ГПУ или как там оно тогда называлось, — Филиппов уже почти кричал. — Им тоже предлагали сознаться! — Он так и впился горящими от возбуждения глазами в порозовевшее от негодования лицо капитана. — В подвале одного дома. Здесь недалеко — за вашим Оперным театром. Их пытали, тоже стремясь выяснить истину, — он постучал дрожащим указательным пальцем по столу. — Я во время служебных наездов сюда на сто метров к тому зданию подходить не мог — все крики истязаемых мерещились. Один из братьев не выдержал, все на себя принял и его махом расстреляли. А второй здоровый был, как бык, — голова Филиппова тряслась все сильнее. — Три года Колымы получил, так все равно оттуда уже не вернулся, — Степан Григорьевич широко раскрытым ртом жадно глотал воздух. Внезапно плечи его опустились и весь он как-то безвольно обмяк. — Видимо, и меня ждет подобная процедура, — прикрыв глаза, усталым голосом выговорил он. — А мне уже все равно! Только скорее бы. А то экспертизы какие-то медицинские. К чему? Все ведь и так ясно. Нужно покаяние. А как его в здешних краях выбивают, я уже давненько осведомлен. Я понимаю.
— Ну, положим, тогда выбивали показания не только в здешних краях, — Пантюхов чувствовал, что и его начинает лихорадить. Намеки управляющего задели его до глубины души. — Не стоит кивать на сибирские застенки. В том доме за Оперным, о котором вы говорите, в свое время был начальником некто Каковский. Ветераны местных органов безопасности помнят этого человека. — Пантюхов хотел было остановиться, но уже не мог себя сдержать. — Еще до тридцать седьмого его забрали в Москву на повышение, а после убийства Кирова направили в Ленинград — принимать участие в расследовании преступления.
Не доезжая до Ленинграда, на одной из промежуточных станций салон-вагон, в котором он ехал, внезапно отцепили от поезда, а хозяина арестовали. Допрашивали в московском НКВД!
Пантюхов заметил, что управляющий союзным трестом как-то притих.
— Заключенному, сидевшему в соседней с Каковским камере, повезло. Он вышел на свободу, но вышел совершенно седым. Поседел от душераздирающих криков пытаемого по ночам соседа.
А вы еще говорите о каком-то сибирском гестапо!
— Ваш рассказ надо понимать как прелюдию? — на лбу управляющего выступил холодный пот.
— Это ответ на ваши подозрения, которые вы пытаетесь обосновать нашей якобы провинциальной дремучестью. Здесь, мол, все можно. Этому вашему смакованию и спекуляции трагическими моментами нашей истории я предпочитаю открытый разговор с указанием любых имен и фамилий! Это — лучшая гарантия от повтора нарушений законности.
Заговорила ли в управляющем совесть или он просто отчаялся, убедившись в тщетности своих попыток сбить с толку следователя, однако он начал кое-что признавать. До семи тысяч дело не дошло, но одну он снова взял на себя.
К концу августа дело было закончено. Сорок толстых (по двести пятьдесят страниц) папок следовало переправить в суд. В последний раз вся следственная тройка с участием майора Доронина и лейтенанта Карташова собралась в кабинете Пантюхова. Разложив папки по трем столам, они не спеша перелистывали сброшюрованные в тома протоколы. Пятнадцать месяцев длилось необычайно трудное следствие. Десять тысяч страниц заняли показания обвиняемых и свидетелей.
Перед следователями прошли сотни (а если быть уж совсем точными — четыреста одиннадцать) человек, попавших в поле их зрения. Двадцать четыре из них должны предстать перед судом.
Следователи просматривали пухлые стопки томов, и каждому вспоминалось свое.
Лейтенант Карташов, например, отметил про себя, что среди обвиняемых нет старшего бухгалтера отдельного красноярского спецучастка Мелковой. Той самой, которая недоумевала, кто же заверил их печатью поддельную справку в райсобес для оформления липовой пенсии жены Боровца. Как и предполагал лейтенант, бухгалтер оказалась не так чиста, как утверждала. Содержавшиеся под стражей прорабы (тот же Еликов и Бережной), неизвестно как сумевшие сговориться, пытались переслать ей записку, в которой обещали взять на себя числившиеся якобы за ней несколько сот рублей взамен ее молчания. Раскрутить этот эпизод до конца не удалось. Мелкова заявила, что, видимо, имеются в виду деньги за какой-то не по правилам списанный стальной трос, и быстренько внесла в кассу участка нужную сумму. Уличили ее и в подделке протоколов собрания их местного комитета, в манипуляциях путевками. Но до большого все же не дошло — она осталась свидетельницей.
Майор Доронин с сожалением вздохнул, не найдя в списке обвиняемых заместителя главбуха спецмонтажного управления Морозовой. Она неоднократно добивалась разрешения на свидание с Боровцом, и сердцем старого сыщика он чувствовал, что при ее-то должности она немало должна была способствовать успеху многочисленных рискованных финансовых операций начальника спецмонтажного управления. Но, увы, все основные, хотя бы косвенно указывающие на определенное нарушение закона бухгалтерские документы проходили за подписью главного бухгалтера Зауэра. В свое время тот, как и Морозова, отвечал на вопросы следователя односложно: таково было распоряжение Боровца. Василий Иванович, как правило, их показания подтверждал, и порочный круг замыкался. Если уж кого и пришлось бы в конце концов привлечь к ответственности, то, вероятнее всего, — Зауэра. Но главбух мертв, а с покойников какие взятки.
Капитана Курганова занимала фигура главного инженера спецмонтажного управления Удальцова — председателя БРИЗа, «прогремевшего» своими «выдающимися» рацпредложениями учреждения. Он вошел в список обвиняемых. Но взять под стражу его не удалось. А ведь Анатолий Родионович не чета попавшим на нары прорабам. Те — рядовые исполнители. Удальцов был мозговым центром. Не понимать абсурдности вносимых «новшеств» он не мог. На основании решения технической экспертизы, доказавшей несоответствие вносимых предложений статусу рационализаторских, Удальцов был обвинен в хищении государственных средств. На его долю (вместе с другими соучастниками) выпало около восьми тысяч рублей. Но прямых показаний, что председатель БРИЗа брал взятки, не было. Правомочность собственных рацпредложений Удальцов отстаивал, ссылаясь на трест как контролирующую организацию. Признавал за собой лишь (возможно!) халатное отношение к своим обязанностям. И поскольку специалистом он был весьма опытным, припереть его к стенке оказалось нелегко. Боровец о какой-либо дележке прибылей с ним и речи не заводил. В результате Анатолий Родионович оставался на свободе и беспрепятственно улаживал свои дела. К моменту суда он, кстати, уволился из опороченного управления.
Примостившись с краешка большого стола (свое место он уступил Доронину), Пантюхов открыл первую страницу обвинительного заключения. На ней были наклеены фотографии. На верхней — круглая, ухмыляющаяся физиономия Боровца. На нижней маленькой — затравленный тщедушный прораб Еликов. На левой массивный (снятый вполоборота) недавно почти наголо бритый череп крупного пожилого мужчины. На белой планке набрано: Филиппов С. Г. и ниже — дата рождения— 1916. Анфас обвиняемый смотрелся тоже невесело. Свинцовое выражение напряженных глаз под густыми лохматыми бровями. Но было в этом нерадостном взгляде какое-то отличие от затравленности нижнего и от ухмылки верхнего соседа. Леонид Тимофеевич не сразу смог определить, в чем же отличие. И вдруг понял: при всей тяжести и сосредоточенности взгляда в нем было скрытое торжество.
Капитан опустил руку с обвинительным заключением. Вспомнился последний разговор с управляющим. Все уже, вроде, было сказано, записано, подшито. Они расставались до суда.
— Не обессудьте, Леонид Тимофеевич, позвольте несколько слов под занавес, — неожиданно прервал затянувшуюся паузу Филиппов.
Пантюхов приглашающе развел руками.
— Вот добились вы от меня закорючки в протоколе: сказал почти все, что нужно. Теперь, вроде, слово за правосудием, — управляющий взялся левой рукой за угловатый подбородок. — А КПД? Вы хоть раз за все это время задумались о коэффициенте полезного действия вашей работы?
— К чему вы клоните?
— А здесь и клонить нечего, Леонид Тимофеевич, — откликнулся управляющий. — Коэффициент полезного действия открыт не мною. Он определяет степень эффективности рабочего механизма. Ваш в данном случае, как мне представляется, будет почти нулевым.
Вот когда промелькнуло в глазах Филиппова плохо скрытое выражение превосходства!
— Против кого вы идете, провинциальный (не обижайтесь за прямоту) старший следователь? Против системы! Так это же бесполезно. Вам ведь трудно было меня арестовать? — управляющий так и не дождался ответного кивка капитана. — Не скрывайте, совсем нелегко. Еще труднее оказалось дотянуть до суда. А почему? Да потому, что я преступник только в вашем гипертрофированном воображении. Да-да! — Жестом руки он остановил готового встать Пантюхова. — Будь это не так — не было бы никаких препятствий для следствия. Я раб железных обстоятельств, лишенный альтернативы. Это Боровец еще мог решать: стоит ли брать и давать. А я уже нет! У меня фактически не было возможности выбора. Еще один щекотливый момент (опять же извиняюсь за бестактность). Вы так увлеченно расспрашивали меня о телевизоре, подаренном заместителю министра. Но вы до сих пор не предъявили мне его показаний на этот счет. Их у вас попросту нет! Значит, Хмельнов вором быть не может. Здесь система отреагировала еще оперативнее — до зама вас, грубо выражаясь, вовсе не допустили. Вот вам и КПД! Со мной еще бабушка надвое сказала, что суд решит. А с Хмельновым уже и сейчас все ясно.