— Простите, полковник, может быть, начнем дегустацию? Я голоден, как целая стая волков! — воскликнул Бомчинский.
— Милль пардон, мон шер ами! — рассыпался в извинениях Корнилов. — Еще одну минуту. В вашей жизни наступает удивительная минута. Взгляните... Это весенний плов, прозрачный, светлый, рисинка от рисинки. Плов, как и хлеб, никогда не приедается. Если вас кормить неделю подряд одной ачуевской икрой, вы, милый друг, наконец взвоете. А плов можно вкушать ежедневно. И всякий раз наслаждаться. И еще... Простите великодушно!.. Чуточку повременим с пловом. Смотрите, сколько прелестных закусок. А вот это... — Корнилов вытащил из-за спины две бутылки водки, — это нектар, сотворенный гением ныне покойного коммерции советника Николая Ивановича Иванова. Слава создателю, его наследники продолжают дело. И последнее. Запомните: принимая добрую чарку-другую, пловом не закусывают. Для закуски к вашим услугам многие яства российские, местные и даже зарубежные. А пловом наслаждаются... Ух, я старый азиат! Во мне же бурлит азиатская кровь, поручик.
Под шуточки и разные веселые словеса собеседники быстренько одолели обе бутылки, которые, как клятвенно заверял Корнилов, «ничуть не хуже знаменитой смирновской водки»[4].
К плову приступили молча, священнодействуя. Бомчинский с восторгом поглощал замечательную еду. Корнилов ловко собирал щепотью горстки светло-янтарного риса с кусочками мяса, поливал гранатовым соком, посыпал прозрачно-тонко нарезанным луком. Ел аппетитно, со смаком. Бомчинский руками управлялся вроде не так ловко. Но под конец все же выяснилось, что съел он этого нектара, пищи богов, ничуть не меньше, чем скуластый полковник.
Когда же принесли зеленый чай и сотрапезники, отяжелевшие, кейфующие, откинулись на подушки, Корнилов решился, наконец, заговорить о деле.
— Как здоровье Александра Ильича?
— На здоровье атаман генерал Дутов не жалуется. Озабочен делами. Потому и прислал меня в качестве офицера связи для поддержания контактов и согласования действий с Туркестанской военной организацией. Простите, полковник, ТВО — это не блеф?
— Что вы, милый поручик!
— Превосходно!.. Должен еще сообщить, что при мне имелось письмо. Оно освящено в присутствии его превосходительства в Оренбургском кафедральном соборе. По понятным причинам я вблизи Ташкента, не желая рисковать, припрятал его. Возьмем его завтра. А еще лучше, если его возьмет ваш этот... комиссионер по продаже швейных машинок «Зингер»... Ха-ха!..
— В письме, очевидно, содержатся директивы?
— Разумеется, ваше высокоблагородие, хотя лично я письма не читал. А на словах мне было передано... Прежде всего следует вызволить из мученической неволи полковника Зайцева, томящегося в крепости.
— Постараемся. Полковник Зайцев одним из первых начал борьбу против совдепии. Жаль только, что его казачки, подняв восстание, не проявили боевого духа. Трудновато, конечно, вытащить полковника из крепостного каземата, однако, как говорится, попытка не пытка. Что еще передал атаман?
— Весной ваша военная организация должна разогнать совдепию. Все остальные подробности — в письме.
Бомчинский закашлялся, надрывно, с хрипом.
— Простыли, поручик?
— Немудрено было простыть, — поручик все еще кашлял, — ночевать приходилось где попало... — Откашлявшись, произнес со значительным видом: — Ваше высокоблагородие, извините великодушно...
— Не понимаю, в чем вы провинились, поручик?
— Да вот насчет плова. Не ел я его в петербургских ресторанах. В Самарканде я его ел. И не однажды, поскольку почти всю юность провел в этом древнем городе.
— Зачем же вы тогда меня за нос водили? Разыгрывали!
— Упаси бог! Просто я по вашему лицу видел, как хотелось вам порадовать новичка изумительным угощением. И еще... Не сочтите за обиду... Немножко подстраховался. Пароль паролем, а все же...
— Почему же сейчас решили, что я есть я, а не чекистский агент?
— Очень вы на своего брата похожи, генерала Корнилова Лавра Георгиевича.
— Верно. Но ведь в этом вы могли убедиться с первого взгляда, если только видели портрет брата?
— Портрет мне специально давал атаман. Но, знаете ли, на первых порах... Нервное возбуждение... Счел за благо повременить. А как внутренне убедился... Атаман Дутов велел передать... Об этом должны знать только вы и руководитель Туркестанской военной организации генерал Кондратович. Я не ветеринарный фельдшер Домжинский и не поручик Бомчинский. Моя фамилия Попенгут. Михаил Петрович Попенгут.
— Ба! — воскликнул полковник. — Никак сын Петра Оскаровича Попенгута, бывшего до конца шестнадцатого года помощником Самаркандского военного губернатора...
— Так точно.
— Как же-с!.. Старинная фамилия, потомственные дворяне Оренбургской губернии. Помнится, у вашего батюшки брат был?
— Павел Оскарович. Командовал на фронте восемнадцатой пехотной дивизией. У нас в роду все военные. Средний мой брат, Алексей, — подполковник, состоит штаб-офицером для поручений при самом атамане. Старший брат, Александр, произведен Войсковым кругом в полковники, командир полка.
— Сюрприз... Замечательный сюрприз, — расплылся в улыбке Корнилов. — Я ведь вашего батюшку прекрасно знал. Дружили даже. А вас почему-то не могу припомнить.
— Я тогда совсем молодым был. Самый младший в семье.
— Да, да, конечно, как это я не догадался. Ну что же, как говорится, с приездом. По этому случаю и бутылочку «Мумма» не грех раскупорить... Эй, Туляган, принеси нам шампанского!
Шампанское разлили по пиалушкам.
— За успехи! — произнес тост Корнилов. — За тесное взаимодействие войска атамана Дутова и боевых частей Туркестанской военной организации!
— За погибель совдепии, за погибель наших супостатов! — подхватил молодой Попенгут.
Страницы из дневника А. А. Крошкова
Третий месяц работаю я в Управлении охраны и уголовном розыске. И с каждым днем мои новые товарищи нравятся мне все больше и больше. Иные внешне грубоваты, иные, вроде Ескина, малограмотные. Зато души у них золотые. И все рвутся учиться. Сам Цируль не гнушается слушать мои лекции и даже кое-что записывает. Меня стараются беречь, особенно не загружать работой, хотя все заняты чуть ли не круглые сутки. Днем расследования, работа среди населения по организации дружин, профессиональная учеба, разные заседания. Ночью — патрулирование, засады в местах вероятного бандитского нападения.
Мне категорически запрещено участвовать в патрулировании и засадах. Воспрещено также приходить на работу по воскресным дням. Фриц Янович твердо заявил: «Да, Алексансаныч, мы вас бережем и будем беречь. Нечего вам подставлять лоб под бандитские пули. И незачем являться на работу в воскресенье. Категорически запрещаю!»
Мне и приятно, и совестно. Я же не прима-балерина, с которой пушинки сдувают, не Кшесинская. Однако приказ есть приказ. И потому имею возможность посидеть в воскресенье над своими записками.
Как изменилось ко мне и к Натали отношение знакомых. «Генерал-от-фисгармонии», узнав, что я стал работником угрозыска, перестал со мной раскланиваться. Глядит зверем. Другой генерал, фон Кох, бывший директор кадетского корпуса, — человек добродушный, отзывчивый, играющий теперь в ресторане на виолончели, — встретил меня как-то на улице, ухватил за рукав, спрашивает, уставив налитые ужасом глаза: «Алексансаныч! Родненький!.. Это правда, что вы с чекистами повелись?» — «Истинная правда, — отвечаю. — Только я не в Чека, а в Управлении охраны, в уголовном розыске. Но в общем это одно и тоже. И розыскники, и чекисты делают общее доброе дело». — «Доброе дело?! — изумился фон Кох. — Да что вы такое говорите, несчастный?.. Это же бандиты!» — «Вы серьезно, генерал?» — «А как же!» — «Бандиты совершают преступления. Какие преступления на совести моих новых коллег?»
Генерал от волнения судорожно открыл и закрыл рот, крякнул. «Околдовали они вас, Сансаныч!.. А расправа над генералом Коровиченко! А арест полковника Зайцева... А арест почтенного негоцианта Потеляхова?! Это же страшно подумать, что творится!»— «Позвольте не согласиться с вами, генерал, — отвечаю. — Коровиченко сам виноват. Стал орать на солдат, оскорблять, угрожать. А солдаты его ненавидели. Вот и приключилась беда. Чекисты тут ни при чем. И розыскники тоже. Тогда этих органов и не существовало вовсе. Арест полковника Зайцева закономерен. Он пытался поднять казаков на восстание. За такое карают во всех цивилизованных государствах. Причем карают сурово. А Зайцева чекисты просто держат в заключении. Что касается Потеляхова, то этот богач собрал для Мустафы Чокаева и его «Кокандской автономии» пять миллионов золотых рублей. Что бы с вами, генерал, сделали, если бы, допустим, царская охранка узнала, что вы собрали для большевистской партийной кассы ну хотя бы тысяч сто, а?»
Фон Кох побледнел. «Да вы в своем уме, милейший...» — «Успокойтесь, генерал, — смешно мне стало, на него глядя. — Просто пример привел для наглядности. Ну не вы, не вы собрали деньги для большевиков. Допустим, я собрал сто тысяч...» — «Как вам не совестно!..»
Совершенно потерял фон Кох чувство юмора и, пожалуй, даже здравый смысл.
«Выслушайте меня, — говорю. — За такие штучки меня бы отдали под суд и сослали на каторгу куда-нибудь на Кару, не так ли?... Вот видите! А чекисты, допросив Потеляхова, просто погрозили ему пальчиком и выпустили с миром». — «Как, Потеляхов на свободе? — изумился фон Кох. — А я не знал!» — «Министры Временного правительства, посаженные было в Петропавловку, тоже на свободе... И об этом не ведаете? Значит, у вас односторонняя информация, генерал».
Фон Кох, изумленный, долго хлопал белесыми ресницами. И вдруг ни с того ни с сего взорвался: «Генерал!.. Генерал!! Какой я вам генерал?.. Вот теперь каким я корпусом командую! — он похлопал по футляру с виолончелью. — Не генерал я теперь, а кабацкий лабух. Играю в «Регине» всякую ерундовину... «Прощание славянки», «На сопках Маньчжурии», «Танец Апаша», «Ваши пальцы пахнут ладаном...»