— Ну, а правительство? — взволнованно спросил Зинкин. — Какие меры оно принимало?.. Да и царь!.. Так вот спокойно взирал?
— Правительство боролось главным образом с «крамолой». А царь, прочитав доклад о состоянии преступности в империи, соизволил лишь собственноручно начертать: «Строго посещает нас господь бог!»
Я, как говорится, вошел в раж. Вытащил специальный альбом с вырезками из газет и журналов. Стал читать наугад.
— Вот послушайте, Михаил Максимыч... Сообщения «Туркестанских ведомостей...» «Из Одессы сообщают. Задержана шайка аферистов из восьми человек. Получили в банках разных городов по фальшивым документам около миллиона рублей»... «Петроградским сыскным отделением арестован авантюрист Туманов, он же Церетели-Эристов, ранее проживавший в Варшаве под именем персидского принца Шах-Рух Дираб Мирзы. В банках столицы получил обманным путем полмиллиона рублей»... А не угодно ли, совсем уж из ряда вон... «В Харькове ограблен банк Общества взаимного кредита. Громилы забрали два с половиной миллиона рублей».
— Помилосердствуйте, Алексансаныч! — не то в шутку, не то всерьез взмолился Зинкин. — Столько преступлений — и все на мою голову. Дайте дух перевести.
— А, думаете, в Ташкенте было лучше?.. Ошибаетесь. Здесь тоже существовал уголовно-полицейский альянс. Ну, а во времена керенщины уголовники совершенно распоясались. Бывший начальник ташкентской тюрьмы подполковник Олевинский признался на допросе, что лично выпустил на свободу с мая 1917 года 700 уголовников!.. Вот взгляните, Михаил Максимыч, на эти вырезки из газет... «Вооруженный налет на отделение Русско-Китайского банка в Бухаре»... «Ограбление кассира Ташкентского областного казначейства Леонтьева!», «Ограбление торгово-промышленной конторы «Нобель» в Ташкенте»... «Подкоп под денежную кладовую в Ташкентском банке против Константиновского сквера»... А сколько аналогичных преступлений произошло в Асхабаде, Самарканде, Маргелане, Коканде, Скобелеве, Верном, Пишпеке!..
— Но преступников хоть ловили? — взволнованно спросил Зинкин.
— Иногда и ловили. Но затем наступали странные обстоятельства. «Вдруг» грабители совершали побег, «вдруг» при задержании главарь шайки оказывался убитым, а о том, куда девались два миллиона, похищенные из банка, «никто, кроме главаря, не ведал»... Вы, надеюсь, Михаил Максимович, понимаете, что такие весьма странные «вдруг» не лучшим образом характеризуют полицейских чинов?
— Да они, попросту говоря, были в стачке с крупными грабителями! — возмущенно воскликнул Зинкин, нервно подергивая коротенькими, чуть тронутыми сединой усиками.
— Пожалуй, что и так. Во всяком случае преступники чувствовали себя в Туркестане привольно. Не хотите ли еще...
— Я весь внимание!
— ...«Кража из ломбарда по улице Духовской. Громилы проникли в помещение через печную трубу. Стоимость украденных ценностей составляет 272 тысячи рублей...»
— Право, я даже как-то и не предполагал. Ну, слышал разное, но в такой концентрированной форме...
— Позволю себе прочесть объявление: «Военный комендант города Ташкента полковник Черкес рекомендует господам офицерам и их дамам ограничиваться посещениями ресторанов «Регина», «Националь», «Буфф», «Швейцария». В других увеселительных местах безопасность не гарантируется».
Зинкин раздумчиво погладил усики, протянул: «М-да-а...»
— В заключение выслушайте совсем уж удивительную историю. Приключилась она с миллионером Ариф-Ходжой Азиз Хаджиновым, кстати говоря, владельцем дома, в котором я и по сей день живу. Было это два года назад. Как-то утром в квартире Ариф-Ходжи зазвенел телефон. Миллионер поднял трубку и услышал: «Салам алейкум, уважаемый Ариф-Ходжа. Генерал Мартсон побеспокоил. Не откажите, пожалуйста, в любезности одолжить десять тысяч рублей. Срочно надо выплатить пособия раненым офицерам, а в моей кассе — ни гроша. Получим — тут же вернем».
Ариф-Ходжа был безмерно польщен. Сам генерал-губернатор обращается к нему с просьбой. Он только и смог пролепетать: «Когда прикажете?» В ответ услышал: «К двенадцати дня пришлю к вам своего адъютанта с визитной карточкой». Генерал повесил трубку. Исполненный усердия, Ариф-Ходжа тут же отсчитал не десять, а пятнадцать тысяч и, не дожидаясь условленного времени, решил сам отнести деньги генералу Мартсону. И миллионер был потрясен, когда узнал, что генерал ни у кого денег не просил!
Ошеломленный генерал-губернатор поручил своему адъютанту, штаб-ротмистру Трентовиусу, немедленно связаться с начальником сыскного отделения Рождественским. За домом Ариф-Ходжи установили наблюдение... Ровно в двенадцать явился неизвестный в форме капитана Генерального штаба. Предъявив визитную карточку Мартсона, он напомнил Ариф-Ходже о его обещании. Трясущимися руками богач отсчитал деньги (теперь уже десять тысяч!). Генштабист принял их, поблагодарил от имени генерал-губернатора, и тут же был схвачен сыщиками.
Ну, а дальше все произошло, как в «закрученном» детективном романе. На углу Иканской и Воронцовской к сыщикам, конвоировавшим афериста, подошли два офицера. При оружии. Один из них, подполковник с георгиевским крестом, объявил: «Мы представители Военно-окружного прокурора. Дело этого негодяя, — подполковник обличительным жестом указал на задержанного, — его дело подлежит расследованию военной прокуратурой. Он понесет строгое наказание, аферист, опозоривший честь русского офицера, военный мундир! — Подполковник, бледный от негодования, обрушился на арестованного: — Как вам не стыдно!.. Позор!!.. — Затем обратился к троим сыщикам: — При ком находятся деньги?»
Сыщик Афанасьев подкинул на ладони пакет с деньгами. «Следуйте с нами для разбора дела на месте», — приказал боевой подполковник. Тут же подъехал извозчик. Оба офицера, арестованный и сыщик еле поместились в фаэтоне. Оставшиеся два сыщика отправились к себе, на Шахризябскую, чтобы доложить, что делом офицера-афериста занялось военное ведомство.
Между тем события далее приобрели трагический характер. Сыщика Афанасьева обезоружили, связали, отвезли за Тезикову дачу и там пристрелили. Неизвестный, исполнявший роль извозчика, также оказался бандитом — утром он угнал фаэтон от гостиницы «Старая Франция», что на углу Пушкинской и Куропаткинской. Вот и все. Ариф-Ходжу наказали на десять тысяч, а сыщик Афанасьев лишился самого дорогого — жизни.
— Ну и ну!.. — только и смог вымолвить Зинкин. — И неужели бандитов не изловили?
— Нет. Но и на этом не кончается удивительная история. — Тут я преподнес Михаилу Максимовичу нечто такое, от чего он буквально взвился со стула: — Дело в том, что бандит, разгуливавший тогда в форме капитана Генерального штаба, и в данное время находится в городе!
— Что?!!
— Незадолго до вашего прихода ко мне прибежал взволнованный Ариф-Ходжа. Он рассказал, что утром видел того самого «капитана» на улице, неподалеку от военкомата. Правда, на нем теперь была форма командира Красной Армии.
— Ариф-Ходжа не ошибся?
— Он уверяет, что ошибиться не мог. Слишком много он тогда пережил, чтобы не запомнить на всю жизнь внешность бандита.
— А тот... Бандит узнал его?
— Мой квартирохозяин говорит, что преступник шел в компании двоих военных, оживленно о чем-то с ними разговаривал и поэтому даже не заметил бывшего «клиента».
Зинкин нервно зашагал по моему кабинетику. Попросил разрешения закурить «козью ножку». Затем молвил:
— Если все это действительно так, ежели Ариф-Ходжа не напутал... Ведь это страшный преступник! Да еще в форме командира Красной Армии!.. Ведь, возможно, он и сейчас где-нибудь орудует, творит преступные дела, прикрываясь формой нашей армии. Это не просто уголовник. Это и политический преступник.
— В сущности уголовное дело на негодяя уже заведено. Как только Ариф-Ходжа рассказал мне об утренней встрече, я тут же снял с него подробный допрос, который он подписал, и написал еще вот этот рапорт, — я протянул документы Михаилу Максимовичу.
Зинкин внимательно прочитал, поблагодарил меня. Я же выразил свое восхищение его политическим чутьем.
— Полноте, Сансаныч, — отрицательно закачал головой Михаил Максимович, — нужно быть просто... — Он замялся, и я понял, что Зинкин хотел сказать: «Нужно просто иметь голову на плечах». Поэтому он и не договорил, смущенно улыбнулся. — Право, это так просто. Мы с вами, все наши товарищи давно убедились в том, что контрреволюция не брезгует никакими средствами борьбы. Мы хорошо знаем, как наши враги используют уголовников.
Вот вам и столяр с церковно-приходской школой за плечами. Действительно, враги новой власти действуют по иезуитскому принципу: «В борьбе все средства хороши. Цель оправдывает средства!»
Между тем Михаил Максимович вдруг стал собираться, я его удерживать. Уже ночь на дворе, а ему шагать через весь город в свою слободку. Зачем рисковать? Переночевал бы в моем кабинете. Зинкин, однако, отказался. «Я на Шахризябскую подамся, — объясняет. — Дело есть». — «Какое может быть дело на ночь глядя, да еще в воскресенье?» — удивляюсь. Зинкин тоже удивился — моему глупому вопросу. «Обыкновенное... Срочное дело. Надо передать протокол допроса Ариф-Ходжи и ваш рапорт. И еще не откажите в любезности, Сансаныч, набросать хотя бы в общем словесный портрет бандита и убийцы, ограбившего Ариф-Ходжу и убившего сыщика Афанасьева. Трудное это дело, но попробуйте. Обрисуйте негодяя хотя бы со слов Ариф-Ходжи».
Я тут же набросал «словесный портрет», и Михаил Максимович, распрощавшись со мной и Натали, исчез во мгле июльской ночи. Мы с женой долго прислушивались. Но стрельбы не было. Лишь где-то в районе вокзала щелкнули винтовочные выстрелы. А это далеко от Шахризябской.
Потом мы сидели с Натали и допивали простывший чай. И мне, честно говоря, было немного не по себе. Я-то вот не догадался отнести протокол и свой рапорт Цирулю или Пригодинскому, отложил до понедельника!
...Серебристый серп луны, подобно ладье, плавал в темных мраморных небесах. Мы сидели с Натали и молча смотрели в звездную бездну. Вдруг Натали беззвучно зарыдала. Весь день она была грустна. Меня удивило ее печальное настроение, но я не решился спросить — почему? А сейчас она беззвучно рыдала, и слезы, скользящие по ее щекам, блестели при лунном свете. Я обнял верную свою подругу — прекрасную и сейчас, в свои сорок пять лет. Прекрасную, быть может, только для меня. Я люблю ее седину, люблю морщинки в уголках огромных бархатно-черных глаз, люблю ее чуточку поблекшие губы. И мне, глядя на нее, стало невыносимо больно.