Выслушав сенсационный доклад консультанта, Цируль тут же связался по телефону с Фоменко.
— Теперь я буду тебе надоедать, Игнат Порфирьевич, Открылось нечто чрезвычайной важности. Если не затруднит, приезжай в гости. У нас здесь хорошая компания собралась: Пригодинский, Лугин, Аракелов, Крошков...
Фоменко приехал вместе с Богомоловым.
— Привет честной компании! Что у вас тут за сенсации?
— Сарычева обнаружили.
У Фоменко от неожиданности вытянулось лицо.
— Понятно. Взять-то его хоть взяли или пока под наблюдением?
— Эх, Игнат Порфирьевич, — вздохнул Цируль. — Хороший был человек Александр Алексеевич Сарычев.
— Был?.. Почему — был?
— Убит он, задушен, засунут в мешок и брошен в Салар. Вот... Ознакомься с протоколами.
Председатель ТуркЧК читал протоколы, хмурил густые брови. Передал листки Богомолову.
После тягостного молчания Фоменко произнес:
— Что предлагает уголовный розыск?
Цируль поправил на переносье золотые свои очки.
— То, что убитый именно Сарычев, — установлено точно. По приметам. На правом боку след от пулевого ранения, полученного на фронте... Есть и другие особые приметы. Думается, нам пора действовать. Сообща. Точнее — одновременно.
— Конкретно?
— Чека пусть займется учебной командой. Мы же, уголовный розыск, начнем работу по своей части. Прежде всего займемся квартирой покойного Сарычева. Он был одинок, проживал на квартире у одинокой старушки в Безымянном тупике, дом два.
— Что ж, предложение толковое. А мы поинтересуемся также квартирой этого негодяя Миненко, притворяющегося писарем.
Стали разрабатывать план в деталях. Поскольку было уже ясно, что преступление носит политическую окраску, общее руководство операцией передали ТуркЧК.
Наконец стали расходиться. Прощаясь с Аракеловым, Фоменко спросил:
— Как самочувствие Леонида Константиновича?
Не все поняли, о ком это беспокоится председатель ТуркЧК. Но Аракелов смекнул, сверкнул белейшими своими зубами:
— Чувствует себя великолепно!
— Кто его рекомендовал?
— Петр Васильевич Благовещенский. В прошлом наш новый друг был старшим адъютантом штаба дивизии, командиром которой был Петр Васильевич.
— Не подведет? Не по злому умыслу. Имею в виду нервы.
— Крепкий орешек.
— Лады.
Смеркалось. Мягкое сентябрьское солнце укладывалось на покой.
Не было покоя лишь чекистам, работникам охраны, уголовного розыска. Предстояла ответственнейшая операция.
В крепостном каземате
Усиленный конвой гарнизонной гауптвахты миновал Романовскую, пересек против Геоктепинского переулка Самаркандскую улицу и без приключений проследовал через главные ворота Ташкентской военной крепости. Он доставил трех бывших офицеров. Приземистые крепостные казематы поражали своей массивностью, мрачным видом. Метровая толщина стен, длинные ряды стальных дверей, за которыми скрывались сводчатые камеры.
На вызов вышел начальник караула.
— Откуда гостей принесло?
— С гарнизонной гауптвахты, с «губы», стало быть. Вот список.
Начальник караула стал сверять список.
— Кто таков? — спросил он у стоявшего ближе к нему человека, оборванного, грязного, похожего на бродягу.
— Сенаторов Виктор Львович. Поручик.
— Бывший поручик, — уточнил начальник караула.
— Ладно, пусть бывший. Тридцать два года. Что еще?
— Следующий.
— Фон Дитц Август Фридрихович, тридцать лет, бывший подполковник, — назвал себя ладно скроенный брюнет, одетый в чистую штатскую одежду. На лбу его багровел глубокий шрам.
Начальник караула, хмурый детина, заросший бородой по самые глаза, поинтересовался:
— Где это, ваше благородие, сподобились в лоб получить? Кием в бильярдной?
— Не совсем так, — спокойно отвечал фон Дитц. — Брусиловский прорыв.
— А-а-а... — неопределенно протянул караульный. — Боевой, заслуженный, а супротив народу попер. Нехорошо!
Бывший подполковник промолчал.
— Следующий... Да ты что, онемел, али что?.. Тебя спрашивают?
— Не желаю разговаривать с тобою, хэммм!
— Ну и распрекрасно. Сам прочитаю... Фон Кнорринг, бывший ротмистр.
— Почему бывший? — визгливо вскричал арестованный. — Мне этот офицерский чин принадлежит по праву. Никто меня его не лишал!
— Ага!.. Заговорил, стало быть. Лишила тебя, голубчика, чина Советская власть. Упразднила все чины и титулования.
— Врешь, хэммм!.. Не признаю вашей хэмской власти!
— Ой, прыткий! — подивился начальник караула. — Так и напрашивается на штычок. Не ерепенься, штычок по тебе плачет, бывший барон.
— Не бывший, а барон.
— Ладно. Пошутковали и баста, — отрезал начальник караула. — Всех в баню. Одежду — в дезокамеру, а то, чего доброго, занесут сюда фонбароны заразу!
— Расстреляли бы сразу, — посоветовал фон Кнорринг.
— Это вы, белая косточка, расстреливаете без суда и следствия. Аристократия! Голубая кровь. Дали бы мне право... Эх!.. Судьбу вашу решает особая комиссия. В баню шагом арш!..
...В камере, куда водворили троих новичков, находилось человек десять офицеров, уклонявшихся от обязательной регистрации. «Старожилы» с любопытством поглядывали на «пополнение». Сидевший на нарах человек, — офицерский китель внакидку, с перебинтованной грудью, — поднялся, обратился к вновь прибывшим:
— Как говорится, в нашем полку прибыло. Милости просим. И не очень-то принимайте близко к сердцу пребывание в сей юдоли скорби и печали. Здесь не столько тюрьма, сколько карантин. Недели через две, если у вас не обнаружатся признаки болезней, свирепствующих в крае, вас, господа, я полагаю, выставят за ворота. Это один я в сей камере настоящий арестованный. И, доложу вам, арестован за дело. Позвольте представиться... Штаб-ротмистр Лбов, бывший командир батальона 318-го пехотного Черноярского полка.
Вновь прибывший, одетый в штатское, брюнет с красивым волевым лицом, также представился:
— Подполковник фон Дитц.
— О! Значит, вы в нашем каземате старший в чине. И боевой шрам на лбу. Памятка, не так ли?
— Память шестнадцатого года, — усмехнулся фон Дитц. — Брусиловский прорыв.
— Значит, на Юго-Западном сражались?
— Почти всю войну там провел. Первый Туркестанский армейский корпус.
— О!.. Генерал Шейдеман командовал?
— Совершенно верно.
Штаб-ротмистр Лбов, замявшись, начал:
— Отличный генерал. Однако... Он... Говорят, что нынче служит у большевиков. И его два сына, полковники, и его брат, артиллерийский генерал.
— Я тоже об этом слышал, — подтвердил подполковник.
Лбов, спохватившись, обратился к остальным новичкам:
— Простите великодушно!.. Заговорился. Позвольте представиться, бывший штаб-ротмистр Лбов... Располагайтесь, господа, как дома.
Тот, длинный, худой, белобрысый, что советовал расстрелять его без лишней волокиты, вдруг вскипел:
— Прежде всего просил бы усвоить, что я не просто га-а-аспадин! Я барон. Фон Кнорринг. Барон фон Кнорринг Константин Всеволодович. Притом я выше вас, га-а-аспадин штаб-ротмистр Лбов, на одну ступень. Просил бы не забывать о чинопочитании!
— Да что с вами, господин барон? — удивился добродушный Лбов. — Все мы здесь товарищи по несчастью.
— Я вам не — та-арищ! — вскричал длинный. — Сразу видать офицера военного времени. Из школы прапорщиков?
— Представьте себе — да. Но я не возьму в толк, отчего вы взъерепенились?
— Ма-а-алчать! — завопил фон Кнорринг.
— Господа, — вмешался фон Дитц, — стоит ли ссориться из-за пустяков?
— Это не пустяки! — продолжал беситься длинный. — Вы, полковник[9], поощряете штатскую разнузданность. Я — барон! Я...
— Но ведь у вас на лбу не написано, что вы барон, — усмехнулся фон Дитц. — Я, видите ли, тоже «фон», однако стоит ли чваниться, сидя на нарах, за толстыми крепостными стенами?
— Я гвардеец, и настоящий офицер обязан узнать во мне гвардейца, как бы я ни был одет! — фон Кнорринг возопил с пеной у рта.
— Да бросьте вы, Кнорринг!..
— Фон Кнорринг!!! — заорал, задыхаясь от бешенства, длинный. — Тут, я вижу, собралась штатская камарилья, притворяющаяся офицерами. Есть среди вас гвардейцы?.. Пажи?.. Генштабисты?!. Ага! Так и знал. Шпаки!
Подполковник фон Дитц вдруг побледнел, произнес тихо:
— Извольте замолчать, барон. Иначе я с вами по-другому поговорю.
В карих глазах подполковника сверкнули опасные огонечки. Скрипнув зубами, тощий барон умолк, непонятно зачем махнул рукой и, отойдя в сторонку, сел на пол. Он демонстративно не желал иметь ничего общего с компанией «стрюцких», «шпаков», штатских.
...Медленно тянулись дни в каземате. Кроме прогулок по крепостному двору, никаких развлечений. Разве что можно перекинуться словом со свежим человеком, врачом, во время медицинского осмотра. Без конца вспоминали довоенную жизнь, фронт, обсуждали (очень осторожненько) современную политическую ситуацию. Кнорринг вообще ни с кем не разговаривал. Он вроде бы свихнулся на своем аристократическом происхождении и офицерстве.
Штаб-ротмистр Лбов жаждал сблизиться с фон Дитцем. Несмотря на аристократическую приставку «фон» к его фамилии, Дитц оказался человеком душевным, простым. И войну прошел достойно. Лбова тянуло к этому невысокому, крепко сбитому и красивому человеку. Однако стеснялся. Происхождения он был плебейского. Сын сельского учителя, он личным мужеством добился штаб-ротмистрского чина. Отвагой, ранами заслужил георгиевское золотое оружие. Но вот не было бы революции, кончилась бы война... И он снова никто. Ни поместий у него, ни капиталов. Да и профессии не обучен. Научен лишь водить солдат в атаку.
И на душе муторно. Нечистый попутал ввязаться в перестрелку с конвоем! Он, Лбов, не стрелял. Но участвовал в нападении. А за такие штуки нынче не милуют! Даже удивительно, что чекисты чего-то тянут, не ставят к стенке. После покушения на их вождя, в ответ на белый террор, объявлен красный террор. Злоумышленников расстреливать на месте!..