И еще заметил Лбов, что к подполковнику фон Дитцу тянутся и остальные арестованные. У всех одна и та же история — не встали на учет, как бывшие офицеры, боялись подвергнуться репрессиям. Что теперь делать? Подполковник давал один и тот же совет: чистосердечно все признать. Если их до сей поры не расстреляли, значит, большевики имеют представление о законности... Стоит ли предложить свои услуги в качестве «красных военспецов?». Трудно советовать. Все зависит от внутреннего убеждения. Много нынче офицеров, боевых офицеров, служит в Красной Армии.
Лбов завидовал сокамерникам. Им что? Офицеры военного времени. Несерьезное нарушение закона о порядке регистрации. А он!.. Террорист! Доказывай теперь, что и в мыслях не было выступать против власти.
Однажды погожим сентябрьским утром арестованных вывели на прогулку. Шагая по мощеному двору с пробивающейся меж булыжников травкой, Лбов вдруг услышал негромкий оклик:
— Чего загрустили, штаб-ротмистр?
Оглянулся — рядом фон Дитц.
— Рана побаливает, а?.. Неужели все еще с фронтовых времен?
— Фронтовые раны зажили. Эта — новая, — Лбов тронул ладонью перебинтованную грудь.
— На красном фронте успели повоевать?
— Какой там!..
— Неужели бандиты? — подполковник сочувственно почмокал губами. — Сейчас такое время...
Лбов горестно вздохнул. Дитц взял его под руку.
— Что-то у вас на душе нехорошо, — произнес сочувственно. — После прогулки поговорим, а? По душам.
— Что толку?
— Знаете, как говаривали древние мудрецы?.. Дикси эт анимам меам левави... Высказался и тем облегчил свою душу.
— Вообще-то очень хочется.
— Ну и прекрасно, — рассмеялся подполковник. — У меня приемные дни на нарах по средам. Сегодня как раз среда. После обеда устроим суаре интим... Дружеский вечерок, бьен?
— Тре бьен! — тоже улыбнулся Лбов. — Обязательно нанесу визит.
К вечеру Лбов с Дитцем устроились в уголке камеры, подальше от посторонних ушей.
— Ну-с, — шутливо начал подполковник, — исповедуйтесь, сын мой. И памятуйте грозные словеса фон Кнорринга о чинопочитании. Начальству лгать грешно. Помните в «Истории моего современника» Короленко есть некий исправник Лука Сидорович, «царский ангел»?.. Не помните? Жаль. Я напомню. Исправник Лука Сидорович увещевал ссыльных политических заключенных примерно так... На небе бог, на земле царь. У бога ангелы, у царя исправники, поэтому вы должны меня уважать и слушаться!
Лбов расхохотался. Ему вдруг стало легко на душе, радостно. И страх прошел. Такой человек, как Дитц, не способен на низость, на донос. Он поможет. Советом хотя бы. И бывший штаб-ротмистр начал свою исповедь.
— После демобилизации я через Баку с трудом добрался до Ташкента. Родных нет. Никого нет! Денег нет, нет ценностей, чтобы поменять на продукты. Голодал. Бродяжничал, прямо скажем. Ну и, конечно, скрывался от регистрации. Зачем? Сам не могу объяснить. Все скрываются, ну и я тоже. Опасался. Как-то встретил знакомых офицеров. Бывших, понятное дело. На них красноармейская форма. Спрашиваю, в чем дело? Отвечают: «Мы рядовыми служим во Втором полку. Под вымышленными фамилиями. Большевики долго не продержатся. А у нас оружие, нас кормят, хотя и не ахти как, одевают. Не жизнь, а мечта. Идем к нам». Я и пошел. Политикой я, честно скажу, и по сей день не интересуюсь. Ну ее. Просто честно жить хочу.
— Честная жизнь — это тоже своеобразная политика, — заметил Дитц. — Честно прожить не каждому дано. Честно признать ошибки...
— Теперь по себе знаю. Стал замечать, что бывшие офицеры, переодетые красноармейцами, часто шушукаются, говорят намеками. Однажды собрались мы, человек пять-шесть, на вечеринку у писаря Миненко.
— И охота вам якшаться со всякими писаришками! — возмутился Дитц.
— Этот писарь вроде бы за начальника у моих знакомых. Они пошли к нему, и я сдуру за ними. Выпили, как водится. Поздно вечером пришел неизвестный мне субъект. Физиономия наглая, усики сутенерские. И возле виска розоватая родинка. Точнее — родимое пятно. Он тоже выпил, сказал глупейшую фразу, а приятели мои в восторге. Правда, пьяные все были. Пьяному палец покажи — обхохочется.
— А все-таки, что за фраза?
— А!.. «Все идет как по маслу, оркестр играет встречный марш!»
— Действительно, глупо, — согласился подполковник. — Только, кажется, этого типа я знаю. Как к нему обращались?
— Помнил я фамилию. Что-то вроде Фельдъегеря... Фельд... Фельд.
— Фельдберг? — подсказал Дитц.
— Так точно! Именно так, Фельдберг.
Подполковник погладил щетину на подбородке.
— Вскоре после вечеринки Военконтроль арестовал в учебной команде троих бывших офицеров. За что их взяли — толком не знаю. Но начался переполох. Вечером писарь Миненко... Ну и рожа, доложу вам!.. Вся в болячках, глазки патентованного жулика!.. Писарь говорит: «Надо троицу освободить. Иначе они в Чека расколются и нас всех заложат». Я молчу. Вскоре явились еще трое, все при оружии. Выпили. Один представился странно — Добряк, мол, и вся недолга. Добряка этого привел бывший офицер по фамилии фон Франк. Ну, а с третьим я был и раньше знаком. Поручик Василий Карпо́вич.
— Фон Франк... Франк... — раздумчиво проговорил подполковник. — Что-то знакомая фамилия. Герой войны?
— Господь с вами, полковник. Убийца родной тещи. Тварь! Из офицеров загремел в арестантские роты. О!.. Как я их всех ненавижу!
Дитц обнял молодого человека за плечи.
— Не падайте духом. Все образуется. Только не лгите на допросах, не хитрите. Вас поймут.
— Извините, полковник, но вы, как горьковский Лука из пьесы «На дне». Не надо, не утешительствуйте. Сам натворил, самому и отвечать...
— В чем вы повинны?
— Участвовал в нападении на конвой. Вышло все как-то по-дурному. Писарь напугал до ледяного пота. Потом говорит всей компании: «Выхода нет. Надо освобождать. Давайте еще тяпнем для храбрости».
А потом пошли. Как выразился Миненко, сам в нападении не участвовавший, «двинулись на дело». Ну прямо отпетые душегубы. Финал известен.
Лбов помолчал. Произнес с кривой улыбкой:
— Таково происхождение моего ранения, которое вы приняли за фронтовое... Бандитского происхождения ранение, полковник!.. Ну что?.. Что скажете? Слушаю вас, спаситель.
— Мне... — после некоторого раздумья начал Дитц. — Мне искренне жаль вас. Боевой офицер и, смею утверждать, прекрасный, честный человек, вдруг связался с уголовным сбродом.
— Так вышло.
— Вас допрашивали?
— Неоднократно.
— Кто?
— Сам председатель ТуркЧК Фоменко и его следственный бог по фамилии Богомолов Василий Федорович. Он мне так и представился: Василий Федорович. Домашний такой мужчина, в косоворотке. Из дворников, должно быть.
— Они там отовсюду. Из дворян тоже изрядно большевиков.
— Не может быть?! — вскричал Лбов, вскакивая.
— А их этот самый... Ульянов... Ленин? Дворянин. Брат его казнен за подготовку покушения на Александра Второго. Кстати, тоже Александр. Александр Ульянов.
— Чудеса... Да и вообще чудеса. Сам Фоменко меня допрашивает. И ни единого оскорбительного слова. Я все честно рассказал... Про себя, то есть, все честно. Других не трогал. А о себе рассказал, что попал в историю по пьянке. И что фамилия моя не Николаев, под которой я числился в учебном отряде.
Дитц поморщился.
— Фу!.. С’конапель ля истуар!.. Ну и история. Офицер, боевой офицер якшается с отребьем человеческим! Не хвалю. Более того, — порицаю. А вот есть другой офицер, точнее — генерал. Выдающийся генерал Брусилов. К нему прибыли с Дона офицеры, рассчитывая сманить к себе. Знаете, что он им ответил?.. То-то... Во-первых, Брусилов назвал так называемое «белое движение» авантюрой. А затем произнес резюме: «Господа, нам всем надо забыть о трехцветном знамени и объединиться под красным. Советую вам, господа».
— Он именно так и сказал? — не поверил Лбов.
— Да-с. Почти слово в слово.
Лбов долго молчал. Молчал и Дитц. Затем штаб-ротмистр спросил:
— А вы?.. Каково ваше решение?
— Я?.. Брусилов мой командующий. Честнейший воин и патриот. Вместе воевали. Вместе и дальше. Сейчас главный вопрос: с кем ты? — с народом или с такими, как этот ваш «любимец» фон Кнорринг.
— Знаете... — замялся Лбов. — Мне так приятно с вами беседовать. Вы... тоже не кадровый офицер?
— Кадровый. Дрессированный. Оголтелый. В прошлом, разумеется. На меня особенно распутинщина повлияла. Можно ли после того конокрада и потаскуна петь с блаженной улыбкой «Боже, царя храни!»
— Пас, сдаюсь, — вскинул руки вверх Лбов. — Тут вы кругом правы.
— Любопытно. Я, кадровый офицер... Я должен вас, шпака, извините, как говаривает глист Кнорринг... Должен вас перевоспитывать!
Лбов удивился.
— Меня?.. Перевоспитывать?
— Именно. Неужели вы, молодой человек, не видите, что все наши трехцветные и иные патриоты хотят превратить Российскую империю в колонию?! Стыдитесь, штаб-ротмистр!
Увлекшись, собеседники, сами того не заметив, говорили уже настолько громко, что их теперь слышали все обитатели каземата. Кто-то весело крикнул с верхних нар:
— А вы, полковник, оказывается самый настоящий карбонарий. И зачем только вас держат в застенке господа большевики?!
— Сглупил, как и вы все, господа. Не рискнул зарегистрироваться. Вот и наказан. Надеюсь, нас всех скоро выпустят. И я честно скажу: я решил служить народу. Если возьмут, пойду военспецом.
— И я, пожалуй, последую вашему примеру, полковник, — задумчиво произнес молодой человек с интеллигентным лицом, облаченный в лохмотья.
— А, Сенаторов! — улыбнулся Дитц. — Кратковременное пребывание в крепости, как видно, пошло вам на пользу. Только прежде раздобудьте себе одеяние поприличней, а то вы, извините великодушно, смахиваете на бродягу.
— Я и был бродягой, — с горькой усмешкой отозвался бывший поручик. — Пустила какая-то ракалья слух, будто Чека расстреливает всех офицеров без разбора, без суда и следствия!..
Вдруг с нижних нар сорвался тощий и долговязый барон. Белесые глаза налиты бешенством, лицо с лошадиной челюстью в красных пятнах, рот