Осмотр места трагедии дал кое-что. На генерале было много ножевых ран. Вряд ли пожилой человек смог противостоять целой банде. Его, очевидно, пытали, желая узнать, где спрятаны ценности.
Едва рассвело, приступили к тщательному осмотру места преступления. Приехал представитель Ташсовета Качуринер. Много дорогих вещей преступники не взяли: шубы, меха, ковры, костюмы, картины, антиквариат. Они, видимо, искали только драгоценности и золото. Но не нашли. По подсчету специальной комиссии, общая стоимость вешей составила более одного миллиона рублей в довоенных ценах! Золотые, платиновые изделия в брильянтах, алмазах, сапфирах, более трехсот предметов столового серебра, на пятьдесят тысяч ценных бумаг — все это хранилось в тайнике, и несчастный генерал, несмотря на пытку, не открыл его. А уголовный розыск обнаружил.
Жаль очень было генерала с генеральшей. Но возникал вопрос: «Откуда же у него такие богатства?» Стали собирать досье на Мельникова.
Полковник Мюллер до января 1907 года был Енисейским вице-губернатором. Затем его произвели в генерал-майоры и назначили состоять для особых поручений при Туркестанском военном генерал-губернаторе. Мюллер переслужил пятерых своих шефов: Гродекова, Мищенко, Самсонова, Мартоса, Куропаткина.
В начале войны четырнадцатого года Мюллер подал верноподданническое прошение на высочайшее имя, в коем именовал себя «исконным русским патриотом» и ходатайствовал о перемене фамилии на русскую. Самодержец всея Руси высочайше умилился и повелеть изволил генералу-ходатаю «впредь именоваться Мельниковым». Немецкий Мельник стал русским Мельниковым. Новоявленный росс продолжал исправлять свои генеральские обязанности, отличался неизбывным, густопсовым ура-патриотизмом, словом, как шептались остряки, повторяя известную французскую остроту, «был католиком больше, чем сам папа римский». Характером генерал был покладистый, «особые поручения» генерал-губернаторов исполнял со всем истинно немецким тщанием, а как истинно российский служака, чтил библейскую мудрость: «Всякое даяние — благо». Незаметно, как крот, роющий под землей нору, Мельников составил себе миллионное состояние, о котором никто не догадывался.
Между тем по городу поползли зловещие слухи: «Убили профессора Когена. Оказывается, этот тихоня нахапал пять миллионов!.. А у генерала Мельникова бандиты забрали сорок миллионов!!! И куда только смотрят большевики? Да они, наверное, специально все это организуют...»
Слухи эти, разумеется, распространяли провокаторы, а подхватывали их, раздували те, кто считал Советскую власть «временным явлением». Как бы там ни было, следовало правдиво информировать жителей города. Ведь провокаторы распространяли слух, будто расправу над Когеном и Мельниковыми учинили чекисты, «одетые в черные кожаные куртки».
Вскоре в «Нашей газете» появилась корреспонденция, правдиво рассказывающая о трагедиях, разыгравшихся на Пушкинской и Долинской. В особой информации сообщалось о судьбе ценностей, принадлежавших Мельниковым: «...К убийству Мельниковых. Ниже перечисляется перечень драгоценностей, обнаруженных в квартире убитых и сданных... в Народный банк в качестве дохода государству... В числе сданных 37 золотых, 12 платиновых и 23 бриллиантовых и других вещей были ордена, часы, браслеты, обручальные кольца, броши и прочее. Одновременно сданы ценные бумаги на 49172 рубля, а также 367 наименований столового серебра и другие ценности».
Ранее газета уведомила читателей о том, что при описи имущества Мельниковых присутствовал «сам Цируль, начальник уголовно-розыскной службы города Пригодинский, понятые и агенты уголовного розыска». Официально сообщалось также и о том, что «уголовный розыск напал на след преступников и ведет их усиленное преследование».
Последнее сообщение не было пустым сотрясением воздуха: назревала большая, сложная операция.
...Пост скрытого наблюдения еще ранее сообщил о том, что на рассвете (вечером произошла трагедия на Пушкинской, 37) двое неизвестных привезли на извозчике и занесли в дом Муфельдт красивое полукресло с мягким сиденьем. Хозяйка дома, видимо, ждала приехавших, поскольку сразу же открылась парадная дверь. Оба неизвестных тут же вышли и уехали на том же извозчике.
Узнав об этом, Цируль позвонил в госпиталь комиссару Иванову.
— Привет, Иван Ефимыч! Как дела? Поддаются болящие твоей пламенной агитации и пропаганде?
— Отличный народ, — отреагировал на шутку Иванов. — Особенно лежачие. Им хоть три часа лекцию читай — слушают аки апостола. Однако с чем пожаловал? Так просто ты не позвонишь. Небось, обнаружил среди моих дистрофиков страшного разбойника?
— Вот и не угадал. У тебя работает медсестра Кручинина. Недавно на нее напали хулиганы. Передай ей, пожалуйста, пусть сразу же после работы подойдет для опознания негодяев. Мы их, кажется, задержали.
— Как понимать — кажется?
— Может, не тех задержали.
— Понятно, — пошутил Иванов. — Невинные люди томятся в ваших темницах. Ироды!
— Ладно, — добродушно засмеялся Цируль. — Отомстил сторицей. Однако дело есть дело. Не забудь передать Кручининой: пусть придет для опознания хулиганов.
— Какой разговор. Обязательно передам. Ну, бывай!
Вызов для «опознания хулиганов» был условным зна́ком.
Вечером Мария заглянула к Муфельдт. Та была в шапочке с траурным флером.
— Заходи, Мари. Не успела раздеться, — она сняла шапочку, платье, накинула на себя стеганый халатик розового шелка. — Только что с похорон. Убили моего дальнего родственника со стороны мужа, генерала Мельникова и его жену. Опять грабеж! Бог его знает, что делается в городе.
— Ой!.. — в испуге воскликнула Кручинина.
— Вот тебе и ой. А профессора Когена хлопнули, ты, конечно, знаешь об этом?.. Звезду на лбу вырезали, уши отрезали! Чекисты работают. Точно. А на бандитов сваливают. Впрочем, Когену так и надо, иерусалимский дворянин. Но Мельниковы!.. Огромное богатство теперь попало в руки к комиссарам. Потому и убили.
У Марии чуть не сорвались с языка гневные слова. Она хорошо помнит обед с Аракеловым, как они «роскошествовали» над овсяной кашей на кунжутном масле. Гадина!
— Ты что... Что смотришь на меня такими глазами?.. — подозрительно спросила Муфельдт.
— И-и-испугалась.
— А!.. И хорошо, что пришла. Я что-то устала. Приберись немного в доме. Пыль сотри, цветы полей. Ты теперь, правда, не домработница и не прачка. Гордая стала.
— Нет, зачем же, я приберусь. Затем и пришла.
— Тогда займись делом, а я немного вздремну.
Мария принялась вытирать пыль с мебели. После столовой зашла в спальню, где на широченной кровати под шелковым балдахином нежилась Елизавета Эрнестовна. Кручинина занялась трельяжем — и вдруг сердце подкатило к горлу: она увидела возле жардиньерки мягкое полукресло с гнутыми ножками. Голубая узорчатая обивка на сиденье и спинке. Когда Мария подрабатывала прачкой у Мельниковых, не раз видела это полукресло. Его невозможно спутать ни с каким другим!
Муфельдт, оказывается, не спала.
— Ты что так побледнела, Мари? — Елизавета Эрнестовна приподнялась на кровати.
Мария не знала, что ответить. Не находила повода. Как объяснить?
— Голодная, наверно? — усмехнулась Муфельдт. — Так бы сразу и сказала. Приберешься — пообедаем. Только приберись как следует.
Кручинина провела в доме кровавой убийцы, может, самые тяжелые часы в своей жизни. Она автоматически стирала пыль с мебели, с многочисленных статуэток, с хрусталя... Что-то машинально готовила на плите. А в голове истерично билась мысль: «Это убийца. Ты улыбаешься убийце!..»
Господи! Дай мне сил сдержаться, выдержать роль до конца!
Наконец пытка кончилась. Мария, едва добравшись до общежития, в изнеможении упала на узкую койку. Физически и духовно она была совершенно разбита. Но сон не шел. Лишь под утро она забылась тревожным сном, заполненным кошмарами...
Узнав о результатах «уборки» в особняке Муфельдт, Цируль потер руки, что было у него признаком закипающей энергии.
Он обвел усмешистыми глазами Аракелова, Пригодинского, Лугина, Крошкова.
— Ну-с, как там в опере товарищ Ленский поет?.. «Начнем, пожалуй!»
За окном стоял мороз. Зима пришла необычная для Ташкента — снежная. Окна разрисовали морозные узоры.
— Вот удивится Осипов! — воскликнул Аракелов. — Ничего себе гражданскую жену подыскал. Как бы ему не загреметь со всех постов.
— Погоди, не спеши, торопыга! — замахал руками Цируль. — Цыплят по осени считают. А вообще-то дела у Кости, кажется, попахивают керосином. Однако — к делу. Все по местам. Пригласите ко мне срочно начальника Управления охраны старого города товарища Бабаджанова.
Западня для крупного зверя
Глубокий, сверкающий на солнце снег лежал на улицах дрожащего от стужи города.
Утро. Ну прямо как у поэта: «Мороз и солнце — день чудесный». И вроде нет никакой кровопролитной войны, ни басмаческой резни. По улицам спешат люди: бывшие «сильные мира сего», одевшиеся под пролетариев. Но узнаются они сразу: вот шагает «пролетарий» в затрапезном пальтишке и генеральской папахе со следом от кокарды; в бархатном мещанском салопчике, по-деревенски обвязав себя пуховым платком, семенит куда-то обывательница, пряча руки в соболью муфту; шагает в ногу троица мужчин в солдатских шинелях, с холеными офицерскими усиками... А вот и настоящие труженики. Одеты кое-как. Есть даже и в лаптях. Бродят военнопленные, за которыми никто уже не следит и которым и бежать некуда — Туркестан в кольце фронтов. Пленные немцы, австрийцы, турки рыскают в поисках случайного заработка.
Среди разношерстной толпы шагал и некий господин — высокого роста, плотный. Одет в поношенное пальто и побитую молью каракулевую шапку с «ушами». Из-под пальто виднеются старые офицерские сапоги в глубоких штатских калошах. В руках щегольская трость с серебряным набалдашником в виде наяды: очевидно, наяда — единственное, что у него осталось от благополучия прежних лет. По походке и выправке, хотя он с тростью, нетрудно угадать в господине кадрового офицера.