Пройдя по Куйлюкской, господин придержал шаг, прочитал еще не снятую вывеску:
Спирто-водочный завод был уже национализирован, а вывеска осталась.
Господин в каракулевой ушанке свернул на Синявскую и здесь совсем замедлил шаг, поскольку, видимо, искал нужный ему дом. Особого труда это не составило, и он решительно подошел к симпатичному парадному с двумя витыми колонками, повернул вертушку звонка.
Никто не отозвался. Господин позвонил еще, прислушался. Вновь — тишина. Он и не заметил, что из окна, в щелку между занавесками, за ним наблюдает женщина.
Чертыхнувшись по-французски, крутанул в третий раз.
Послышалось движение, стук каблучков. Женщина, смотревшая из-за занавески, была Муфельдт. Тот, кто звонил, был ей абсолютно не известен. И она колебалась: открыть... не открыть? Она, однако, сразу угадала в неизвестном офицера. Любопытство взяло свое.
Оставив дверь на цепочке, спросила:
— Вам кого?
— Здесь, на улице, объяснять не резон, мадам, — вежливо улыбнулся господин. — Правда, говорят, что и стены имеют уши, но на людях все же нынче рискованно представляться.
Еще раз окинув взглядом интересного незнакомца, Муфельдт сняла цепочку, сделала приглашающий жест и тут же сунула руку в карман стеганого халатика, в котором притаился маленький револьвер системы «бульдог».
Неизвестный снял галоши, шапку, пальтецо. Под пальто оказались офицерский китель и галифе. Вошел в гостиную. Был он плечист, статен. Волевое лицо. На лбу глубокий шрам, придававший, однако, мужественность гостю и никак не портивший впечатления.
— Честь имею представиться, фон Дитц Август Фридрихович, подполковник императорской армии, — он браво щелкнул стоптанными каблуками. — Госпожа Муфельдт, если не ошибаюсь?
— Вы правы, — Елизавета Эрнестовна села на легкую козетку и показала глазами фон Дитцу на кресло.
— С чем пожаловали, Август Фридрихович?
Фон Дитц развел руками, произнес, извиняясь:
— Знаю, что вы спешите на службу. Но время еще есть. Позвольте... — Он наклонился и, взяв руку Елизаветы Эрнестовны, с чувством поцеловал. — Не знал, не ведал, что за чудная Кримгильда обитает в этом особняке.
Муфельдт почувствовала, как задрожали у нее поджилки. О нет! Она ни в коем случае не упустит нового знакомого. В жизни у нее только дважды подрагивали поджилки: когда извозчик-лихач, весьма похожий на Распутина (она тогда гостила в Санкт-Петербурге), вызвал в ней ощущение фаталистической вседозволенности. А в другой раз — мистика какая-то — поджилки затряслись в музее Ватикана, когда она увидела торс Геракла — глыбу желтоватого мрамора. Ни рук, ни ног, ни головы!.. Громадный торс, весь в выпуклостях мышц. От него так и веяло бешеной мужской силой.
С этого дня она все искала, искала Геракла. Унизилась до того, что решила испытать Абрека. От «Геракла» нестерпимо несло чесноком и сивушным перегаром. Он, правда, старался, но его ласки были скоропалительны и совершенно не впечатляли... Осипов?.. Никуда не годен. Есть еще кое-кто, но они нужны только для дела. Иногда приходится уступать.
И вот появился еще «соискатель». От него веет силой. Неужели это он?.. Он!
Задыхаясь от волнения, Муфельдт спросила хрипло:
— С чем пожаловали, господин фон Дитц?
— Может быть, мы перейдем с вами на родной язык? — любезно предложил гость. — С чего это мы, немцы, станем говорить по-русски?
Елизавета Эрнестовна смутилась. Яркий румянец залил ее смертельно бледные щеки.
— К стыду своему, почти забыла немецкий. Из Прибалтийского края меня вывезли маленькой девочкой. Долго жила во Франции. И вот после замужества очутилась в Ташкенте.
— Увы, мы все во власти фатума. Однако не стану отнимать вашего драгоценного времени. Перейду к делу. Я дал слово офицера и обязан его сдержать. Вы наслышаны о существовании некоего штаб-ротмистра Лбова?
— А-а-а, — протянула Муфельдт. — И что? Его, конечно, расстреляли, не так ли?
— Представьте себе, штаб-ротмистр здравствует, чего и нам с вами желает, что весьма любезно с его стороны, если учесть столь тревожное время. Недавно читаю в газете приказ ташкентского совдепа: за изготовление самогона и других одурманивающих средств, за распитие их виновные несут наказание вплоть до расстрела!.. Как вам это нравится, мадам?
— Сейчас живется хуже, чем в древней Спарте. Там хоть не укладывали под одно одеяло целую улицу, как это собираются сделать большевики!
— Ха-ха-ха!.. — покатился со смеху фон Дитц. — Простите за солдатскую откровенность, но я очень бы хотел жить с вами, мадам, на одной улице.
Ей неудержимо хотелось сказать, что пусть он живет не только на одной улице — в его распоряжении весь особняк. Но сдержалась. Нельзя торопиться. Мужчин не тешат легкие победы. И она перевела разговор.
— Так что же штаб-ротмистр Лбов?
— Я провел с ним несколько дней в местной крепости. Точнее — в каземате.
— Бедняжка! — она положила свою руку на его ладонь. «Бедный» фон Дитц невзначай коснулся рукой чуть выше ее колена. При этом рука его ощутила металл «бульдога».
— Ого! — улыбнулся подполковник.
— Нынче женщины должны быть амазонками, — чуть смутившись, отвечала Муфельдт. Поднялась, демонстративно вынула из кармана револьвер, сунула в ящик комода. — Теперь вы в безопасности.
— Гран мерси, мадам.
— Так что же Лбов?
— Держится молодцом. Чекисты из него слова вытянуть не могут. Я же сидел по пустяковому делу — уклонение от обязательной регистрации. Вы, конечно, догадываетесь, что мне могли предъявить и более серьезное обвинение, например, — распитие одурманивающих средств, ха-ха-ха...
Муфельдт понимающе кивнула.
— Но мне удалось провести за нос красного детектива Фоменко. Меня и выпустили, обязав отбывать трудовую повинность. Не поможете ли устроиться в Военный комиссариат? У вас, я наслышан, там есть связи, — фон Дитц любезно поцеловал ручку огненноглазой красотке, как бы заглаживая намек на ее связь с Осиповым и давая понять, что это его не шокирует
— Надо подумать, — уклончиво отвечала Муфельдт. — Но что же все-таки штаб-ротмистр Лбов?
— О-ля-ля! Обычная любовная интрижка. Влюбился в какую-то медсестричку... Кручинина ее фамилия. Его все еще истязают в каземате, а меня выпустили. Он передал записочку несравненной Мари. Виктор сказал, что его Мария бывает у вас, а постоянного адреса у нее нет. Я и зашел осведомиться. И, поверьте, не раскаиваюсь!
— Мари давно не заходила, — солгала Муфельдт. Ее обуяла ревность. Мари, что там ни говори, — красавица, Лорелея золотоволосая. Чем черт не шутит! — Вы оставьте записку, я передам.
— Милль пардон, мадам, не могу. В собственные руки обещал. Слово офицера! Для вас готов сделать все возможное и даже невозможное... А где же теперь мадмуазель Кручинина?
— Кто-то сказал, что уехала в Коканд, она там у господина Потеляхова была в услужении.
— В услужении! — ужаснулся фон Дитц. — И офицер желает наложить на себя узы Гименея... Сэт импосибль! Невозможно.
Фон Дитц поднялся и стал откланиваться.
— Простите великодушно, что задержал. Вам ведь на работу. Ничего не поделаешь. «Кто не работает да не ест!».
— Может быть, позавтракаете?
— Если позволите, в другой раз. Хотел бы также молить вас об одном одолжении.
— Интересно, — Муфельдт кокетливо прищурилась и поправила пальчиками карменовские зачесы на висках.
— Я всего три дня, как из крепости. Исполнять трудовую повинность я уже начал. Устроился референтом в одно коммерческое предприятие, работающее на паях с совдепией. А вот насчет жительства... Прозябаю у пьяного сапожника. Меня, знаете ли, как сына Людовика Шестнадцатого, отдали на воспитание к сапожнику! Ха-ха-ха...
— Бедный, — посочувствовала Елизавета Эрнестовна. — К сожалению, для постоянного вашего жительства в моем доме нет условий.
— Понимаю. Военкомат?
— Сэ ля ви, — вздохнула Муфельдт. — Но я буду рада видеть вас, как только у вас появится желание навестить мою скромную хижину.
— О-о-о!.. — задохнулся от восторга фон Дитц. — Признаюсь в лукавстве... Не так уж мне плохо живется и там, где меня приютили. Сапожник — бывший полковник. Теперь промышляет шитьем матерчатых пантофлей. Позвольте мне через три дня навестить вас?
— Жду. С нетерпением жду!
Фон Дитц надел пальто, свою каракулевую шапку с «ушами». Более чем полагалось по этикету задержал поцелуй на ручке Елизаветы Эрнестовны.
Уже в дверях вдруг обернулся, растерянно улыбаясь.
— Простите, что могу омрачить столь приятный разговор деловой просьбой. Современные нувориши, к которым я поступил в услужение... Да, да в услужение!.. Должны получить в банке крупную сумму. А их машинистка заболела. Некому отпечатать чек. В большевистском банке введен дурацкий порядок — печатать чеки на машинке. Не согласились бы вы... Разумеется, не безвозмездно... Простите за меркантильность, но нынче время суровое. Моим нуворишам и амикошонам срочно надо получить семьсот сорок тысяч. Я подозреваю, правда, что они тут же зададут тягу с деньгами. Но какое мне дело? Нувориши приходят и уходят, а истинные дворяне остаются!.. Ха-ха...
У Муфельдт вновь задрожали колени. Но уже по другой причине. Семьсот сорок тысяч!..
— Охотно отпечатаю, — ответила она, сдерживая взволнованное дыхание. — Приходите завтра утром. Сегодня невозможно. Целый день над моей душой будет нависать некий Хамдамов. Местный дикарь и большевик. Я должна отпечатать ему какой-то доклад. И пока я не поставлю последнюю точку, он не успокоится.
— Где я смогу вас найти?
— Приходите к началу занятий в комиссариат. Он в самом начале Пушкинской, возле Константиновского сквера.
Подполковник фон Дитц вновь щелкнул каблуками, вновь нежно поцеловал ручку хозяйке. Произнес с многозначительным видом:
— До скорого и, я надеюсь, очаровательного свидания.
Поутру Елизавета Эрнестовна была на службе уже за полчаса до начала занятий. В душе ее бушевала буря. Ей и своего нового Геракла не хотелось, смертельно не хотелось потерять. Ведь как только произойдет то, что она задумала, фон Дитца почти наверняка заметут чекисты или агенты угрозыска. Но и такие огромные деньги выпустить из рук глупо. А при чем тут Геракл? Он ни в чем не виноват! Подержат его, подержат, да и отпустят. Однажды уже отпустили...