И только после этого Пригодинский тихо сказал:
— Спокойно. Уголовный розыск. Вы арестованы.
Аракелов, возбужденный, с сияющими глазами, восхищенно говорил бывшему «кассиру»:
— Ну и силища у тебя, брат! Такого бугая, как котенка, одолел!
— А зачем я его из Коканда позвал, а? — улыбался начальник Управления охраны старого города Бабаджанов. — Он снял большую седую бороду, которую ему, по совету Цируля, искусно приделали. — Его в Коканде прозывают Палван-Таш, что означает — Каменный богатырь![17]
— Не отвлекаться, товарищи, — напомнил Пригодинский.
— Есть!
Бабаджанов деловито осмотрел парусиновые мешки. Высыпал на пол их содержимое — обрезки бумаги, ветошь. Ядовито заметил:
— Эх, вы, разбойнички! За такой ерундой охотились.
Связанные грабители помалкивали. Лишь главарь загундел что-то, пытаясь освободиться от веревок.
— Замри, — тихо посоветовал Палван-Таш. — Хуже будет.
Тем временем шестеро бандитов, оставшихся для прикрытия на улице, изнывали от нетерпения. Стрельбы не было — значит, все идет как по маслу... Что-то долго не появляется их главарь с дружками!.. А вдруг они решили все деньги забрать себе?
Мысль эта сверлила головы всех шестерых.
И как-то так получилось, что они вышли из укрытий и стали приближаться к калитке. Тронули — заперта! (Это Беккудиев бесшумно запер калитку). Попытались перелезть через дувал — слишком высок.
Вдруг за дувалом, во дворе, раздался выстрел (это был сигнал внешней засаде уголовного розыска!).
Послышался звонкий голос Лугина:
— Сдавайтесь! Уголовный розыск!
Бандиты кинулись за карагачи, в арыки, залегли и открыли яростный огонь. Вспышки выстрелов просвечивали ночную мглу.
— Сдавайтесь, гады! — вопил Лугин.
Бандиты продолжали отстреливаться. Они ждали помощи из дома беглого бая.
Пули нежно посвистывают лишь на большом расстоянии. Вблизи они занудливо ноют, ударяясь о камни, визжат...
Агент Зернов наповал сразил бандита, суетившегося возле калитки. Агент Мавлянов, сняв предохранительное кольцо с гранаты, швырнул ее в арык, откуда вели огонь трое. Оглушительный взрыв и решил исход дела. Двое в арыке остались недвижимы (вскоре они испустили дух), третий бросился наутек и тут же растворился во тьме.
Из дома выскочили пятеро на помощь товарищам. При связанных бандитах остался Палван-Таш.
На улице тех, кто остался, тоже схватили. Аракелов с Коканбаевым, согласно плану операции, на лошадях помчались к Соколовскому...
Кончилась перестрелка. Еле упросили прибежавших на помощь жителей махалли разойтись по домам. Задержанным развязали ноги, освободили от кляпа рты. Подняли на ноги главаря. Он действительно производил жуткое впечатление. Огромного роста, заросший черными волосами, глаза сверкают.
— Кто таков? — спросил его Пригодинский.
Бандюга, дыша сивушным перегаром, угрюмо ответил:
— Много фамилий. Пиши коротко — Абрек.
— Ай-яй-яй, — покачал головой Александр Степанович. — Выпивший на работе. Нехорошо!
— Для понта тяпнул, — отвечал громила.
Опросили остальных. Все — пробы негде ставить.
— Один из вас успел рвануть когти, кто он?
— Одуванчик. Ему, падле, всегда везло.
При обыске у задержанных и на улице было обнаружено четырнадцать пистолетов и револьверов.
В убитом у ворот опознан одноглазый рецидивист по кличке Хан. Двое, отстреливавшихся из арыка, были тяжело ранены и вскоре скончались: клички — Мараван и Чубак. Остальные задержанные тоже матерые бандиты.
В ту ночь накрыли без шума все притоны. Лишь в Татарской слободе[18], где особенно было весело, и всякие буйные собрались, оравшие в пьяном угаре: «Матчиш я танцевала с одним нахалом, в отдельном кабинете, под одеялом!..» — лишь там дошло до небольшой перестрелки. В остальном же операция прошла строго по плану.
Остался объект, находившийся под наблюдением группы Соколовского. Глубокой ночью Аракелов с Коканбаевым, оставив лошадей охране спирто-водочного завода, тихо прошли к Соколовскому. Узнав о результатах в старом городе, Соколовский закручинился:
— Все торчу здесь со своими ребятами и торчу. А у вас там война идет.
— Успокойся, Анатолий Людвигович, — сказал ему Аракелов. — Мне так думается, что главная битва здесь разыграется.
— Да я и сам понимаю, шкурой чувствую, что именно здесь все и раскроется. Но сколько можно ждать?
— Всех там, в Магазин-Мавзуке, накрыли. Один, однако, дал стрекача. Обязательно сюда явится. Бди, товарищ дорогой.
— И без того глаза режет от напряжения.
— Как там у нее, есть движение?
— Тишина...
Он оборвал фразу на полуслове — вдоль стены спирто-водочного завода двигалась тень. Она перешла Куйлюкскую и направилась к Синявской. Из укрытия вышли Соколовский с Аракеловым, уперли стволы наганов в живот «тени».
— Уголовный розыск. Проверка документов.
Человек от неожиданности охнул. Был он мал ростом, лядащ, при свете спички увиделось, что правая щека у него в крови, носовой платок, которым он придерживал щеку, тоже окровавлен. На левой ноге нет ботинка.
— Кто таков? — повторил Соколовский.
— Да я... — начал задержанный и осекся... — Я... Лошадь свою ищу.
— Что?
— Жеребца. Исчез со двора, хоть плачь.
— Мы тоже жеребца ищем, кличка — Одуванчик, — усмехнулся Аракелов. — Руки вверх, милейший... Очень хорошо. А отчего это у тебя за поясом наган?.. Ого, три стреляных гильзы в барабане! За жеребцом охотился?
Одуванчик в шайку громил попал силой обстоятельств. И он сразу же понял: запираться все равно что до ветру против ветра совершать. Он вроде бы повеселел, попав в знакомую остановку.
— Амбец! — воскликнул Одуванчик. — Как говорил мне когда-то великий картежный шулер Князь Серебряный, — ваша карта бита. То есть моя карта бита. Что вам нужно знать и зачем?
— К кому шел? — спокойно спросил Соколовский.
— К Крошке Элизабет.
— Кто это?
— Как? — поразился Одуванчик, схватившись за виски поднятыми вверх руками. — Это же сама Муфельдт. Елизавета Эрнестовна Муфельдт. Между нами говоря, — понизил голос «Одуванчик», — вот у кого надо бы вам сделать шмон!.. Богачка!.. Чтоб я век воли не видал!
— Зачем к ней шел?
— Сказать, что вместо миллиона получился крупный локш.
— В кого стрелял?
— Я? — возмутился Одуванчик, — в кого стрелял?.. Вы шутите! Да, у меня в барабане нагана стреляные гильзы. Но я никогда не был мокрушником. Я, знаете ли, «купец», что означает — карманный вор. Вот профессия, определившая весь смысл моей жизни. Да, бывали конфликты с Уложением о наказаниях. Но спросите любого петербургского градоначальника, любого «фараона», и он вам скажет: Одуванчик — это человек. Он никогда не финтил, всегда говорил, как сказано в клятве на библии: «Говорить правду, всегда правду, только правду».
— Как же такая благородная личность очутилась в банде кровавого убийцы Абрека? — спросил Аракелов.
— А очень просто. Всю жизнь я работал в Санкт-Петербурге чисто и аккуратно. От меня кормились и городовые, и даже сам пристав Адмиралтейской части. Приятный, между нами говоря, был человек и большой семьянин.
— Ладно, — прервал излияния Одуванчика Аракелов. — По дороге доскажешь... Товарищ Коканбаев, доставите его к нам.
Но и по дороге Одуванчик не утихомирился. Он вроде бы размышлял вслух.
— А вообще-то меня звать Ромашкин Павел Алексеевич. В Питере меня только так и знали. Лишь однажды представился градоначальнику Пушкой Лышкиным. За это корю себя. По ночам иной раз не сплю.
Коканбаев засмеялся.
— Помолчи, Одуванчик. И без тебя голова болит.
— Осмелюсь спросить, я ведь новичок. Никогда не сидел при Советской власти. Как там насчет бытовых условий?
— Не санатория.
— Мне бы хотелось выспаться на нарах.
— Обеспечим. Просьба законная.
Глубокой ночью в особняке Муфельдт задребезжал звонок.
Елизавета Эрнестовна вскочила с козетки, прислонила ухо к двери.
— Кто?
— Одуванчик.
Звякнули засовы, дверь распахнулась.
— Уголовный розыск, — произнес спокойный голос.
Муфельдт тихо вскрикнула, попятилась. Мертвенно бледное ее лицо покрылось безобразными пятнами, в огромных черных глазах разлился ужас.
— Это... Это... — она долго беззвучно шевелила багрово-красными, вурдалачьими губами. — Какая-то ошибка!
— Никакой ошибки, гражданка Муфельдт.
— Уверяю вас, это роковая ошибка! — Елизавета Эрнестовна уже немного оправилась от первого потрясения. — Врываться ночью целой толпой к одинокой женщине! Я сотрудница советского учреждения... Я буду жаловаться.
Тем временем помощники Аракелова осмотрели дом, двор.
— Ну что? — спросил Аракелов.
— Богато живет! — пробасил Ескин.
— Никого больше нет?
— Пусто, товарищ Аракелов.
— Вот видите! — обрадованно воскликнула Муфельдт. — Врываться ночью к одинокой женщине...
— Пройдемте, гражданка Муфельдт, в столовую... Прошу вас сесть на эту козеточку. Прекрасно. Не откажите в любезности вынуть из правого кармана халатика револьверчик, он оттягивает кармашек. Неэстетично выглядит... Не вздумайте пускать его в ход...
Елизавета Эрнестовна положила на столик возле козетки свой «бульдог», спросила, скривив губы в ядовитой улыбке:
— Боитесь?
— Да, боюсь. За вас. Еще пустите, на нервной почве, себе пульку в лоб из этой машинки для выбивания зубов. Толку никакого, а больно будет.
— Я все-таки не понимаю, — вновь начала Муфельдт, — какой у вас повод врываться ночью к одинокой женщине?
— А какой повод был у Одуванчика? — иронически улыбнулся Аракелов. — Ведь вы ждали среди ночи Одуванчика, не так ли? Даже на цепочке дверь не оставили, сразу распахнули.
Вскоре подъехали Цируль с тремя депутатами Ташсовета, которых пригласили в качестве понятых.
Результат обыска превзошел ожидания. Обнаружены были машинописные антисоветские листовки, значительная часть документов дореволюционного штаба Туркестанского военного округа (данные о личном со