Должно быть, был еще полдень, но в сумерках кузова все выглядело так, будто уже поздний вечер. Перед глазами маячили сероватые, со следами несмываемой грязи халаты санитаров цвета первого осеннего снега. В голову пришли слова популярной среди молодых стиляг и зэков песни:
Сиреневый туман над нами проплывает,
Над тамбуром горит полночная звезда,
Кондуктор не спешит, кондуктор понимает,
Что с девушкою я прощаюсь навсегда.
КЛИНИКА № 333
Поездка длилась около часа. Наконец, машина остановилась, и меня вывели наружу. Падал снег, мягкий и пушистый, приглушая звуки, делая моих сопровождающих похожими на дедов-морозов из какой-то дурной сказки.
Я увидел перед собой красное кирпичное здание. Вывеска на двери гласила: «Областная психиатрическая клиника № 333».
Запоры на металлической двери щелкнули. Другая, внутренняя дверь открылась изнутри.
Когда я вошел, на меня обрушился смешанный запах лекарств и человеческих выделений — специфическое амбре перенаселенного и наглухо запертого обиталища. Я взглянул вдоль тускло освещенного коридора. Ничего из того, что я читал в книгах, не подготовило меня к увиденному.
Метрах в двадцати передо мною по коридору бежал голый человек, высоко подпрыгивая, и на каждом втором шаге испражняясь на бегу. Я инстинктивно прижался к стене. За голым мчался санитар, периодически нанося ему удары длинным резиновым шлангом.
Только много позже я узнал, что этот резиновый шланг имел внутри свинцовый стержень.
Меня отвели в душ, голову и волосы на лобке побрили тупой, оставляющей порезы бритвой, и посыпали мое тело толстым слоем порошка ДДТ.
Затем выдали больничную пижаму с красными и белыми полосами и отвели в палату, где указали на металлическую кровать с провисшим матрасом в застарелых грязных разводах. Однако, видя других больных лежащими на полу в собственном дерьме, я моментально почувствовал себя привилегированным.
Так был выигран второй раунд в битве за жизнь. Пошли смутно помнящиеся дни и недели.
Профессор Гольденберг прибыл из Москвы в новосибирскую психбольницу № 333, где я подвергался обследованию и «лечению» либо как подозреваемый в уклонении от воинской службы и симуляции, либо как параноидальный шизофреник с опасными идеями. Это был известный специалист из пресловутого института судебной психиатрии имени Сербского в Москве, центрального исследовательского и лечебного заведения для душевнобольных преступников, а также политических диссидентов, которых часто определяли как страдающих различными степенями вялотекущей шизофрении, бреда и мании величия.
Его вызывали для консультаций только в наиболее трудных случаях. За свою долгую карьеру он, должно быть, приговорил сотни диссидентов гнить в лечебницах, и не только гнить, но и подвергаться наиболее ужасным пыткам — обвинению в безумии в соответствии с чьим-то мнением, лечению сильнодействующими лекарствами и шоковой терапией, не говоря уже об изощренном режиме жестокости и унижений.
Ко времени нашей встречи с профессором, после нескольких месяцев заключения в психбольнице и повторных обследований, я выработал такой способ представления моих идей, который гарантировал, что меня нелегко будет обвинить в искажении официальной идеологии или антисоветской пропаганде. И в то же время этот способ мышления выглядел достаточно безумным, чтобы быть освобожденным от службы в армии.
Моей главной «безумной» идеей была поддержка разоружения и мирного сосуществования с западными державами в надежде, что они сами преобразуются под воздействием явно превосходящей политической и социальной системы Советского Союза. Экономия, которая будет достигнута от конверсии затрат на бессмысленную гонку вооружений, может быть направлена, утверждал я, на дальнейшее совершенствование инфраструктуры нашей великой страны, на здоровье и процветание ее населения. Американцы, если они решат захватить Советский Союз, будут просто преобразованы и социализированы подобно тому, как гунны были социализированы более развитыми римлянами.
Я видел перед собой задумчивое лицо профессора Гольденберга, его ястребиный профиль, изысканные манеры, мину пренебрежения и отчужденности человека, привычно ощущающего почти неограниченную власть над другими человеческими существами. Через несколько минут общения я заметил слабую усмешку на лице профессора. Мои бредовые идеи его явно позабавили. Он был способен оценить тонкое безумие идеи, поскольку она являлась просто… логическим развитием существовавшей советской догмы. Будучи элитарным членом советской психиатрической инквизиции, он ценил идеи, которые находились на грани дозволенного и запрещенного. По крайней мере, они уменьшали его скуку и стимулировали интеллект.
Я прошел тест на безумие и еще не попадал в категорию правоверных диссидентов, которые были истинными объектами издевательств и унижений, полновесно отмерявшихся им такими, как профессор Гольденберг. Перед ним сидел относительно безвредный экземпляр, стало быть, его можно забыть и вручить мелким сошкам психиатрического сообщества, которые будут лечить его с той степенью эффективности или неэффективности, которыми располагает местная система психиатрических репрессий.
Вначале я чувствовал себя неуютно в моей новой роли. Но вскоре почти наслаждался моей авантюрой. Меня показывали студентам и приезжим специалистам как интересный случай. Я представлял им свои реальные философские и политические взгляды, только в преувеличенно искаженном виде, чтобы казаться сумасшедшим. И вдохновенно продолжал проповедовать идею, что Россия получила бы огромное преимущество, односторонне разоружившись и сдавшись Америке.
Как правило, эта теория неизбежно вызывала снисходительные улыбки врачей и студентов.
В течение нескольких недель, проведенных в больнице, я узнал больше о психических болезнях, чем мог бы изучить, поступив в мединститут. В нашей палате был молодой пациент, страдавший своеобразной формой шизофрении. Во время ремиссий он, бывало, допускал меня в свой мир, который, хотя и отличался от нашей нормальной реальности, был вполне законченным и имел свою внутреннюю логику. Эту реальность нельзя было назвать приятной. На самом деле это была очень пугающая реальность для меня, лишь игравшего роль больного.
Я узнал, что многие из тех, кто содержался в больнице, в действительности не были больными — в том смысле, что не являлись воющими идиотами. В основном здесь находились беглецы от нашей цивилизации, нашей хрупкой реальности, поддерживаемой далеким от чистосердечности социальным консенсусом.
Они говорили на странных языках, каждый со своей собственной грамматикой, которую мы не могли или не хотели понимать. Они пытались сказать нам о своих собственных поисках, о своих попытках, столь же трогательных, как и трагичных, вписаться в принятую версию реальности с проблесками другой, личной, магической реальности, созданной ими самими. Они были кафковские поденщики, пренебрегшие предупреждением охраны и вошедшие в запретную дверь. Они вернулись из своего путешествия со странными и завораживающими историями, которые мало кто хотел слушать, и в наименьшей мере их доктора.
Среди них также находились люди, подобные мне, беглецы в ином смысле. Они являлись социальными неудачниками и бунтарями, у которых имелась столь отличающаяся версия осознания реальности, что они вынуждены были находить временное убежище под маской безумия. Психбольницы становились местом отдыха, хотя и далеким от комфорта, но и утешительно далеким от суровости, требований и преследований их со стороны стопроцентно нормальных людей. Это было что-то вроде чистилища, где люди либо вообще уклонялись от нормальной реальности, либо приспосабливались, хотя и несовершенно, к ее требованиям.
Днем, когда доктора и сестры появлялись в большом количестве, больница часто напоминала настоящий бедлам. Две реальности вступали в конфликт, сошедшись в неравной битве. Разносились крики больных, которых били или подвергали болезненным инъекциям. Давление медперсонала, скрытое или открытое, провоцировало больных на чрезвычайно причудливое поведение.
Для того, чтобы предотвратить разрушение собственной реальности у докторов, реальность пациентов должна быть втиснута в безопасные рамки, предусмотренные медицинскими руководствами. Поскольку доктора и сестры контролировали поведение больных убеждением, насилием и лекарствами, эта попытка оказывалась, по крайней мере, частично успешной. Лишь в- редких случаях доктор или сестра дезертировали в стан противника. Ночью, когда доктора уходили домой, а сестры и медбратья впадали в дремоту, вся атмосфера менялась. Палата выглядела наподобие поля после битвы, где раненые вздыхают, стонут и подбадривают друг друга, а все еще ходячие оценивают потери, оказывают поддержку, перевязывают раны.
Жизнь при этом возвращалась к некоему подобию нормальности. Эксцентричные симптомы и проявления почти полностью исчезали, и больные становились просто нормальными человеческими существами, каждый со своими свойственными ему или ей потребностями и надеждами. Когда дежурная сестра или медбрат были особенно дружелюбными, случались полностью непозволительные вещи. Откуда ни возьмись появлялась скрипка, и вчерашние лунатики сидели тихо и сосредоточенно, слушая задумчивые звуки Сен-Санса или Бетховена.
Позже я узнал, что на Западе есть места, где люди удовлетворяют свои побуждения, не входящие в обычные рамки, в так называемых группах тренинга, которые по российским стандартам могли бы быть названы группами экспериментального безумия. У них есть разные наименования: динамическая медитация, биоэнергетика, «первичная терапия» по Джанову, гештальт, группы «энкаунтер» и т. д. Однако основа здесь одна и та же. Людям предоставляется безопасная отдушина в социально приемлемых рамках, чтобы развеять их сдерживаемые стрессы и страхи и узнать их причину.
На Западе виды помешательства, вроде моего, могут процветать в университетах и даже среди политиков. Конечно, и на Западе психлечебницы — места конфликта, сражения между двумя различными реальностями. Но эта конфронтация является в целом более безопасной, менее грубой. Есть даже доктора, которые добровольно учатся говорить на языке пациентов и рассматривают себя больше как посредников, облегчающих путь к изменениям, чем в качестве авторитарных фигур.