Михаил все понял… Когда? Он не знал ответа. Но давно… Это было где-то там, в глубине его подсознания. Он чувствовал, что все вокруг шло в правильном направлении. Что он должен поступать так, как велело его сердце. И майора не волновали все те накладки и совпадения, на которые матерый опер обратил бы внимание уже очень давно. Он понимал – дело идет к финалу. К концу, который был кем-то продуман и разработан.
И был за все благодарен. Ведь он спас Машеньку! Сделал все, чтобы его ребенок остался в живых. И если этого не произошло тогда, много лет назад, то он наконец-то смог сделать это сейчас…
Михаил закрыл глаза.
То, что он увидел, чуть не разорвало ему сердце. Смеющаяся, радостная, беззаботная Машенька бежала прочь от него по цветущему весеннему полю. В пронизывающих лучах набирающего силу солнца она неслась навстречу ослепительно яркому горизонту. Ее смех звучал так искренне, так сильно, так заразительно… Так, как он звучал в его прежней счастливой жизни!
Его доченька жива! Она здесь, рядом, надо только сделать один шаг и оказаться рядом с ней… Только выйти в это поле и побежать следом, чтобы обнять, прижать к себе, расцеловать и снова прижать к груди и уже не отпускать никогда…
Ее голос… как он прекрасен! Как звонко и счастливо он разносится по родным просторам. По тем местам, где они гуляли вместе – Машенька, Галочка и он…
Это же было… это было когда-то в его жизни! Он помнил тот день! Очередной в цепочке счастливых, ни с чем не сравнимых дней, которыми была наполнена вся его жизнь… Как хорошо им было! Как они жили!
Михаил так и не двинулся с места. Так и не ступил ногой на это прекрасное поле. Убегавшая вдаль Машенька кричала, звала его за собой…
– Папа, папочка! Где ты? Ну где же ты? Папочка! Иди за мной!
Шаг, два, три… Что она делает?! Еще немного, и она прыгнет в это небо, вернее, исчезнет где-то на горизонте. Одним прыжком бросится в бездну голубого неба. Бросится так, как бросилась с того моста…
Надо идти за ней…
Рука Симонова потянулась к кобуре.
Спецы на входе резко напряглись. Указательные пальцы легли на спусковые крючки.
Полковник сделал шаг влево и встал между дверным проемом и Симоновым.
– Миша, не надо! Прошу тебя! Ради Машеньки и Гали! Не надо… – Старыгин не мог подобрать слов…
Симонов не открывал глаза. Под его чуть подергивавшимися веками появилась и вытеснила все новая картина из прошлого.
Галя на летней кухне готовит обед. На ней его любимое платье – темно-синее, в крупный горошек. Почему она надела свое выходное платье во время готовки? Хотела понравиться ему? Ведь она так не делала никогда!
Галя открыла крышку кастрюли, деревянной ручкой перемешала густой наваристый борщ, сделала пробу и крикнула куда-то в сад:
– Миша, Маша! Идите за стол! Сколько вас ждать?!
Зачем она так?! Разве он заставлял себя ждать?! Он всегда первым приходил по ее зову. Ведь аппетит у него был, как у слона… Галя сама говорила…
Неожиданно жена повернулась к Михаилу и посмотрела ему прямо в глаза. Так серьезно, так горестно. Как будто хотела сказать что-то…
– Миша, не надо! – Галя не говорила, но Миша видел эти слова в ее глазах. – Не надо, родной мой! Ведь ты все равно с нами!
Всегда!
Что-то большое и черное взорвалось перед глазами Михаила. Яркий счастливый день во дворе их дома потух и погрузился в страшную ненастную ночь…
Михаил увидел свет автомобиля красного цвета, медленно крадущегося по мокрой горной дороге.
Вспышка молнии… Ах, как больно глазам! Но не от яркого света, а от лица урода за рулем старенькой машины…
Михаил вздрогнул от вида его мерзкой физиономии. Вот он – лик смерти, кошмара, опрокинувшего в пропасть всю его жизнь…
Еще одна вспышка – и он увидел ее лицо! Испуганное лицо Машеньки в том самом охотничьем домике, который потом спалил своими руками сам Михаил…
Солнышко! Это он виноват во всем! Он позволил этому случиться!
Рука Михаила почти легла на кобуру пистолета. Старыгин с нарастающей тревогой, почти паникой наблюдал, как дрожащие пальцы друга коснулись потертой старой кожи.
– Полковник! Отойдите! – Голос следователя звучал резко. – Ну!
– Да подожди ты! – отрезал Старыгин. – Миша, ты слышишь меня, Миша! Не делай этого! Галя не простила бы тебя! Пожалуйста, Миша!
Глухо звучавшие, как в огромной бочке, слова друга еле долетали до майора. Он знал, о чем просит полковник. Галя, верующая казачка, не могла мысли допустить о самоубийстве. А он… А что он? Что он может? Как вообще можно было так жить без них? Зачем? И во что он превратился?!
Михаил задрожал еще больше. Он видел, точнее, слышал, потому что увидеть такое у него не было сил даже во сне, как маньяк набросился на Машу. Ее крики… плач…
А потом мост… она на краю, за перилами из старых прутьев и каната.
– Мама, папа! Простите меня!
И тело Машеньки летит в реку, на острые камни… Это Симонов всегда видел четко…
Еще одна вспышка – и он снова в их доме. В спальне с задернутыми шторами. Все темное и беспросветное. В этом доме больше нет жизни…
Галя лежит в постели. От цветущего лица красивой молодой женщины почти ничего не осталось. Ее даже трудно узнать. Глаза закрыты, дыхание прерывистое, совсем слабое.
Миша сидит рядом, держит ее за исхудавшую руку. Чувствует, как пальцы жены слегка сжимают его ладонь. Галя, набравшись сил, открывает глаза и смотрит на мужа.
– Ты… остаешься… один…
С трудом прошептав последние слова, она замолкает, навсегда отрезав последний путь к спасению, который еще оставался в жизни Михаила.
После этого не оставалось никого и ничего, что могло сдержать гнев убитого горем майора.
– …Прости! Прости! Дай мне жить! Я не убивал ее, слышишь, не убивал! Прошу тебя! Не надо!
Убийца кричал, пытаясь вымолить себе жизнь. Не прощение… а только жизнь…
Но Михаил не верил ему.
Два выстрела в ночи… на том самом мосту… в том самом месте, которое Машенька пометила своим платочком, обмотанным вокруг перил…
Михаил медленно уходил в сторону домика. Кровь убитого текла сквозь щели в досках в реку, на острые камни… И заливала черным отчаянием душу Михаила…
Почему он выбрал день, когда была гроза?
Он не выбирал. Такова судьба – она дала возможность совершиться преступлению под струями смывающего все следы дождя. И никто не нашел ни одной зацепки, чтобы найти убийцу… Хотя все вокруг знали, кто убил… И молчали, пытаясь пережить и забыть. Вычеркнуть из своей памяти навсегда.
– Миша! Они будут стрелять! – Голос знавшего все друга продолжал звучать откуда-то издалека. – Миша, я прошу тебя, убери руку с кобуры. Встань, и пойдем отсюда, Миша! Все кончено! Вставай, Миша!
Друг! Отец Костика! Конечно, именно он должен был за ним прийти. Именно он встал сейчас между Мишей и бойцами, которые могли одним привычным движением в действительности закончить все. Может, сделать резкое движение, тронуть застежку на кобуре? И они не промахнутся… Главное, чтобы не попали в Серегу…
И вдруг в голове у Михаила снова зазвучал ее звонкий голосочек:
– Папа, папочка! Вставай! Иди за мной, папа! Иди за мной!
Не может быть! Она зовет его?! Хочет, чтобы он встал и пошел?!
– Папочка! Ну где же ты? Иди! Иди за мной!
В глазах у Михаила совсем потемнело… Все вокруг погрузилось в тишину, кроме этого звонкого голоска и ее заливистого смеха.
– Папочка, вставай! Я жду тебя! Иди! Иди! Скоро ты будешь со мной! Обещаю, папочка! Иди! Мы с мамой ждем тебя!
Полковник готов был начать паниковать. Михаил не убирал руку с кобуры. А спецназ только ждал кивка этого проклятого следователя. Краем глаза Старыгин видел, как менялось лицо москвича – становилось все жестче и решительнее. Вероятно, он уже сотню раз успел пожалеть, что согласился пустить полковника вперед и не производить классического задержания.
Старыгин знал – еще несколько секунд, и спецназ начнет действовать. И тогда, скорее всего, его ждут очередные похороны…
Полковник глубоко вздохнул и приготовился броситься к другу, перехватить его руку и прикрыть собой…
И вдруг он увидел, как из-под опущенных век Михаила выкатились две большие, точнее, огромные слезы. Почти соревнуясь друг с другом, они быстро потекли вниз к изогнутым уголкам его губ. И разбились о них, оставив на изможденном лице майора только влажные следы. Но не слезы друга заставили Старыгина замереть.
Полковник мог поспорить – Миша улыбался. Улыбался так, как это мог делать только он. Где-то там, внутри себя, в глубине души он озарился светлой улыбкой. А уже она отразилась на его лице слегка вытянувшимися в стороны уголками губ, подчеркнувшими широкие впадины на щеках майора. И хотя полковник не видел Симонова улыбающимся уже много лет, он помнил – таким Миша бывал, когда ему было по-настоящему хорошо!
Миша открыл глаза и почти ясным взглядом посмотрел перед собой. Чуть шевельнув губами, что-то беззвучно произнес. Старыгин готов был поклясться, что услышал дословно:
– Я иду, родная, иду!
Рука Михаила отпустила кожаную крышку кобуры и медленно скользнула ниже. Сам он немного обернулся в сторону Старыгина и посмотрел ему прямо в глаза. Сергей поразился преображению. Сейчас на лице майора отчетливо читались спокойствие и умиротворенность. Взгляд совсем прояснился и напомнил ему друга, с которым Старыгин провел бок о бок большую часть своей жизни.
Симонов медленно поднялся со стула, не отводя глаз от Старыгина. На секунду замер и отвел руки назад, выказывая готовность к движению в нужном конвоирам направлении.
Два бойца спецназа мгновенно оказались по обе стороны от майора. Один продолжал держать Михаила на прицеле штурмовой винтовки, а другой несколькими ловкими движениями вытащил из его кобуры табельный «макаров». Спрятал пистолет в набедренный карман и извлек из соседнего увесистые наручники старого образца из темного металла. Еще два движения, один щелчок, и руки Симонова оказались скованными у него за спиной.