Тоска была невыносимой. Я жила с ней долго, и мы так и не могли поладить. Она слишком многого требовала от меня, ей нужна была моя душа. Я четко осознавала, что не стала нужна никому после моего освобождения.
Исключение составляла Таня. Без нее я бы умерла. Или сидела бы в психушке.
Я убрала руку с телефонной трубки. Встала с края дивана. Захотелось пить. До кухни десять шагов, один поворот направо. Я прекрасно ориентируюсь дома у Тани — теперь это и мой дом тоже — могу найти что угодно с закрытыми глазами… Хм, в моем случае это довольно жуткий каламбур.
Открыв холодильник, я достала оттуда пластмассовую канистру с виноградным соком. Автоматически, не думая, потянулась к сушилке, достала свою кружку. Налила сок, половину, проверив уровень указательным пальцем.
Снова то чувство. Будто что-то упущено. Невыносимое чувство. Это гложет меня постоянно, превращаясь в манию. Надо о чем-то думать, анализировать, пока не поздно, но я не знаю, о чем думать, и мечусь из стороны в сторону.
Успокойся. Я прислонилась к дверце холодильника спиной и сделала два глотка.
Скоро так я просто сойду с ума. Депрессии следуют одна за другой, и каждая следующая кажется тяжелей предыдущей. Таня пичкает меня какими-то лекарствами, но они помогают ненадолго. Нельзя жить на одних таблетках, это я понимала, однако отказаться от них пока была не в состоянии. Мои фантазии и таблетки — единственное, что отделяет меня от моря ужаса, на берегу которого я стою.
Впрочем, я неблагодарная дрянь. Таня так много сделала для меня, что я не имею права отрицать ее роль в моем спасении. И в дальнейшем. Иногда я думаю, что пришлось вынести ей в период после того, как меня нашли.
Я не хотела бы оказаться на ее месте. Я знала, что не смогла бы ничем помочь подруге… нет во мне нужных сил и крепости, нет одержимости и желания драться…
Я — ничтожество. Никакого права находиться здесь у меня нет.
Поставив пустую кружку в раковину, я пошла в спальню и там забралась в шкаф, чтобы одеться потеплее. Ноябрь месяц — самый паршивый в году, мне ли не знать. С отоплением опять проблемы, батареи почти не греют, поэтому в квартире прохладно. Меня постоянно знобит. Покопавшись на полках, я нашла старые Танины джинсы, предназначенные для дома. Стянув свои спортивные драные брюки, я надела эти джинсы с таким чувством, будто ворую их. Еще отыскались шерстяные носки. У меня дрожали руки, когда я натягивала. Я мысленно просила у Тани прощения. Это, похоже, входит в привычку. Таня никогда ничего не скажет по поводу того, что пользуюсь чем-то, ей и в голову не придет меня упрекнуть. Другое дело — я сама. Я самый жестокий палач для самой себя. Стоя у шкафа и вдыхая запах чистой одежды, я подумала о самых своих жутких днях. Вспоминать не хотелось. Тогда меня накрыла волна страха, горечи, боли и униженности. Не подай Таня мне руку помощи, где я была бы сейчас, неизвестно.
Я надела толстовку с капюшоном, натянула его на голову и отправилась за таблетками снотворного. Они лежали на там, где и все лекарства, на подоконнике в большой комнате. Привычные две. Мне их хватит проспать до прихода Тани, забыться, отключиться от всего.
Пустая квартира, звуки. Тьма перед глазами. Тьма вокруг. Навечно.
Ночь приходит и остается навсегда. От нее не спастись.
Проглотив таблетки, я снова легла на диван, на этот раз укрывшись пледом. Нюся устроилась рядом. Помурлыкав, кошка уснула. Следом за ней и я.
У меня не было воспоминаний о том, что произошло после того, как я лишилась глаз. Либо память выбросила наиболее травмирующие эпизоды, либо просто ничего не сохранилось. Я ведь была под наркозом, а еще через какое-то время мне вообще пришлось забыть обо всем. По мере того, как сходило на нет действие препарата, боль усиливалась. Там, где были глаза, вращались два раскаленных сверла, ввинчивающихся в мозг. Я состояла из одной боли. Не было ни мускулов, ни костей, ничего, только боль. Я кричала, это помню, но губы склеивал скотч, поэтому издавать я могла лишь мычание. Невидимка на какое-то время исчез, оставив меня одну.
Извиваясь на полу, я ходила под себя, билась головой об бетон в надежде проломить череп и умереть. Ничего не получилось. Это смутными, размытыми галлюцинациями проходило у меня в памяти. Провал следовал за провалом.
Однажды похититель склонился надо мной и что-то говорил, но я ничего не понимала. Он говорил впервые с момента похищения, и было обидно, что его усилия пропали даром.
Я часто теряла сознание — по-другому и быть не могло. Нос мой улавливал запах уличной грязи, пыли, какой-то еды. Меня рвало — чудом блевотина не попала в дыхательное горло. В темноте меня поднимали, перекладывая с места на место. Били. Потом выяснилось, что лодыжки и кисти были стянуты проволокой, на них остались черно-синие отметины.
Неизвестно, сколько именно времени я провела на полу, голая, с повязкой на глазах, грязная, в поту и ссадинах, однако хирург, обследовавший меня, сказал, что с момента «извлечения» и до того, как я оказалась в больнице, прошло четыре-пять дней. Рана под хорошо наложенной повязкой была отечной, но чистой и стала подживать.
Хирург говорил об этом с удовлетворением, будто я могла успокоиться от известия, что тот психопат мастер своего дела. Будто это само по себе могло вернуть мне глаза. Мою жизнь.
Больше ничего не было известно по существу — одни догадки. Прошел год, а следствие так ни к чему путному и не пришло. Я почему-то нисколько не удивилась. По-моему, это даже глупо, ждать от милиции каких-либо результатов. Смысл существования правоохранительных органов, кажется, давно потерян, они живут сами для себя, зарабатывают деньги за счет тех, кого должны охранять, и раздают друг другу звания. Пусть все это останется на их совести, меня интересовало всегда только одно: когда они поймают моего психопата.
Прошел год. Ничего.
Я нашлась благодаря случайным людям. Похититель привез меня в пустынное место на окраине Екатеринбурга и выбросил прямо в стылую грязь, без одежды.
Я спала, вновь нанюхавшись хлороформа, и ничего этого не помню. Случайная машина притормозила, и из нее вышел мужчина. Его женщина осталась в салоне.
Наверное, она курила, пока ее спутник возился под капотом. Кто-то из них заметил серый предмет, лежащий рядом с обочиной: голое тело, покрытое грязью и запекшейся кровью.
Через сорок минут меня уже привезли в реанимацию. Что было там, я не знаю. До самого момента пробуждения я спала. Потом медсестра сказала, что для всех было шоком увидеть такое. Мало того, что я походила на жертву автокатастрофы, вся в ссадинах, синяках, в крови, — у меня еще не было глаз.
Повязку наложил если не профессионал, то человек, знакомый с медициной. Этот факт давал следствию кое-какие ниточки, но очень быстро эти ниточки порвались, оставив милицию с носом. Маньяк был крепким орешком. Ни по каким
«горячим следам» его найти не удалось. Реальная жизнь не походит на криминальные хроники с их победными реляциями по поводу «усиления борьбы с преступностью».
Я пришла в себя в палате — самой маленькой, как мне объяснили. Я лежала тут одна, хотя комнатка была рассчитана на два места. Перед самым пробуждением мне снились жуткие сны. В них я снова находилась один на один с похитителем. Он что-то говорил и смеялся в лицо, ощупывая мое тело руками в хирургических перчатках. Просыпаясь, я не знала, что плен позади.
Я забилась на кровати и закричала, переполошив дежурную медсестру. Она прибежала ко мне и попыталась прижать к кровати, уговаривая успокоиться. Ей на помощь ринулся дежурный хирург отделения. Я вопила, размахивая руками.
Пришлось поставить мне укол успокоительного.
Погрузившись в полусонное состояние, я все-таки догадалась, что нахожусь не в той комнате, где провела последние дни. Странное было чувство.
То ли облегчение, то ли отчаяние, то ли радость. Мне казалось, что я воздушный шарик, привязанный к кровати, и могу улететь с первым же сквозняком. От препаратов я ничего не чувствовала, тело мне словно не принадлежало. Я стала смеяться и смеялась долго, а сестра стояла рядом, не зная, что делать. Врач сказал ей наблюдать и звать его в случае обострения.
Я все слышала. Теперь слух стал моим главным средством общения с миром.
Казалось, он совершенствовался с каждой минутой. Обоняние не отставало, и скоро я могла с точностью определить, сколько дней назад принимал ванну тот или иной человек, входящий в мою палату.
За все время ко мне так никого и не подселили. Мой врач пошутил, что я важная персона. Я спросила почему.
— Сюда наведывается милиция. Они следят за тем, в безопасности вы или нет. Тот маньяк будет вас искать…
— Зачем?
— Так они считают.
— Он бы меня сразу убил. Я его не видела.
— Не знаю, — сказал врач. Он сидел на стуле ближе к изножью кровати, но я все равно хорошо слышала запах колбасы, которую он ел полчаса назад. — С моей стороны, я скажу, что вам лучше быть тут в одиночестве. Нервы у вас не в порядке.
Я улыбнулась, еле удержавшись, чтобы не послать его подальше. Этот разговор состоялся через три дня после моего пробуждения.
— И что же?
— Тот человек… Я могу говорить об этом?
— Пожалуйста…
— Он сделал все правильно… с хирургической точки зрения. Провел операцию. — Врач кашлянул. — Он изучал этот вопрос и имеет некую практику — вероятно… Либо это везение. Плюс антибиотики и витамины, как вы сказали…
Милиция, надеюсь, с этим разберется.
Хотя тогда ко мне еще не допускали следователей, я усомнилась в их умении разбираться.
— Он остановил кровь, сшил края ран… Да и сами глаза он отделял правильно…
Хирург замолчал, я представила, что он покраснел.
— Да, а сначала просто разрезал. Как персики или сливы.
— Извините. Да… получается так. Это зверство. Изощренное. Понимаете, мы тут все до сих пор в шоке. По больнице ползут слухи. Сестры разносят. Все уже говорят о маньяке, который похищает женщин и вырезает им глаза. Плохо, если это попадет в газеты. Раздуют до небес.