Разомлевшие на солнце, мы с Юлькой стали раскладывать на одеяле свои припасы. Бутылку я еще раньше предусмотрительно опустил в воду. Несмотря на жару, вода была холодная. Юлька делала бутерброды, а я кромсал ножом жестянку с консервами. И в это мгновение мы услышали гулкий выстрел. Над дальней кромкой озера с шумом поднялись утки. Я и не подозревал, что они здесь обитают. Прогремели еще два выстрела. Одна утка, теряя перья, шлепнулась в прибрежные кусты.
— Он убил ее! — взглянула на меня Юлька. — Ты видел, она упала.
«Черт побери! — со злостью подумал я. — Раз в неделю выберешься за город, думаешь, что хоть тут от всего отдохнешь, и на тебе — эта идиотская пальба!»
Я нехотя поднялся, зачем-то натянул брюки, рубашку и поплелся вдоль берега в ту сторону, откуда донеслись выстрелы. Одно дело гневно осудить про себя все это безобразие, а другое — куда-то идти и выяснять, кто это стрелял. Потом, я не знал, запрещена охота или нет…
Сразу за прибрежными кустами я носом к носу столкнулся с Аршиновым. Расплывшись в широчайшей улыбке, он потряс передо мной окровавленной уткой:
— С первого выстрела! Посмотри, какая красавица!
Был он в высоких охотничьих сапогах с подвернутыми голенищами, патронташ оттопыривался на толстом брюхе, висело на плече вниз стволами ружье. Сиял лакированный козырек железнодорожной фуражки. Сиял, как медный самовар, и Аршинов.
— Свинья ты, Генька, — сказал я, несколько ошарашенный этой встречей. — Охота ведь запрещена!
Наверное, он почувствовал в моем голосе нотки сомнения или вообще ему был неведом стыд, потому что, ничуть не смутившись, ответил:
— Признайся, это ты от зависти… Не каждому удается на лету срезать такую крякву.
— Я и не знал, что ты охотник, — сказал я, неприязненно глядя на него. — Специалист по уткам… — Я вспомнил рассказ Бутафорова про то, как он с палкой крался к утке, прилетевшей на Дятлинку.
— Кто на пернатую дичь охотится, а кто… и на другую… — подковырнул меня Генька, кивнув на берег, где во всей своей красе возлежала в купальнике на одеяле рядом с закусками и заманчиво блестевшей на солнце бутылкой Юлька.
— Русалка! Сирена! — поощренный моим молчанием, продолжал Аршинов. — Где ты такую ягодку откопал?
— Катись-ка ты отсюда, Аршинов! — сказал я. Мне противно было слушать его.
— Я думал, к скатерти-самобранке пригласишь… — улыбка его стала кислой. — Надо же такой выстрел отметить!
Под моим пристальным взглядом он вдруг забеспокоился: опустил глаза, провел толстыми пальцами по стволу, закряхтел и даже переступил с ноги на ногу. Мне иногда говорили, что в гневе взгляд у меня бывает жуткий, но я этого не видел. В гневе мне никогда не приходило в голову посмотреть на себя в зеркало. Как-то было не до этого.
— Ну я пошел, а ты это… отдыхай… — бормотал Генька, виляя глазами. — Тут еще неподалеку отличное озерко…
Я взял его за патронташ и притянул к себе. Голубые глаза его заметались, левая щека несколько раз дернулась.
— Я тогда при Алле ничего тебе не сказал, — медленно ронял я тяжелые слова. — Не хотел, чтобы она узнала, какая ты на самом деле сволочь… Ведь ты телеграмму от Рыси не позабыл мне передать. Ты нарочно ее утаил. И Рысь обманул. Когда она приехала из Риги, ты сказал ей, что я вообще из этого города уехал. К другой девчонке… Ты смолоду был подонком и сейчас таким же остался! Я вот все думаю: совесть тебя не гложет? По ночам ты спокойно спишь? Не снятся тебе кошмары, а, Генька Аршинов?!
— Да ты что?! Пусти, говорю!.. — Генька попятился, и я отпустил его. На свободе он почувствовал себя увереннее. Встряхнул ружье на жирном плече, поправил на плешивой голове фуражку. Приосанился. И только после этого взглянул на меня. Маленькие глазки его ледянисто поблескивали, черные густые брови сошлись вместе.
— Чего ты все время привязываешься ко мне с этой, как ее… Рысью. Сам же сказал, что она померла? Мало ли что мы по молодости начудили? Как говорят, молодо-зелено… Чего ворошить былое? Я бы тебе тоже мог кое-что вспомнить…
— Вспомни, — сказал я. — Это очень интересно.
— Рысь, Рысь… Я уж позабыл, как она и выглядела!
— А я еще считал тебя своим приятелем… Какой же я дурак был!
— А ты что думал: я приду к тебе и скажу, мол, отвали Максим, мне твоя девчонка нравится?
— Это было бы честнее.
— Гляжу я на тебя, солидный человек, директор завода, а рассуждаешь, как мальчишка… Больше двадцати лет прошло. У меня жена, трое детей. Да разве умно теперь горячиться из-за какой-то девчонки, которая нам обоим нравилась?
— Какой-то… — усмехнулся я. — Заскорузлая у тебя душе Генька, если вообще она у тебя есть…
— Про какую-то дурацкую телеграмму вспоминает… Может, и утаил, не помню… Вспомни лучше, как ты с дядей Корнеем и Швейком на вокзале ящики воровал! Про это не вспоминаешь!
— Я дядю Корнея на чистую воду вывел, — сказал я. — Ты действительно все забыл, Генька…
— Столько лет прошло, — бубнил он. — Полжизни прожито! Мы стали совсем другими…
— Нет, Генька, — перебил я. — Ты не изменился: был подонком и остался им…
— Такими словами бросаться…
— А то что? — усмехнулся я, поняв, что разговаривать с ним бесполезно. Таких, как Аршинов, ничем не прошибешь.
— Иди к своей… развлекайся… — нагло ухмыльнулся он. — Небось заждалась…
— Я ведь могу и по морде дать, — сдерживаясь, спокойно сказал я.
Генька поверил, проворно при его тяжелой фигуре повернулся и, чмокая сапогами, зашагал к березняку, что начинался сразу от озера. На опушке обернулся, видно, хотел что-то сказать, но раздумал.
Потом, немного позже, все, что он, по-видимому, хотел сказать, он сказал. Только не в глаза и не мне…
Снова вывернул из-за березняка ветер и взбаламутил, воду. Заскрипел, защелкал прошлогодний высохший камыш, просыпая коричневую труху.
— Что же ты не пригласил его к нашему столу? — снизу вверх глядя на меня, спросила Юлька, когда я подошел.
— Еще влюбишься, — усмехнулся я.
— Ты ревнивый?
— Как Отелло!
— Ну, тогда ты пропал, — улыбнулась она. — Я на редкость непостоянная.
— Я тебя задушу, как Дездемону, — сказал я.
— Теперь это не модно. Не в духе времени.
— Я что-нибудь другое придумаю, — мрачно пообещал я.
— Я тебя совсем не боюсь, — рассмеялась она.
— Юля, давай никогда не будем ссориться, — с жаром сказал я. — В жизни и так хватает всякого… и хамства, и жестокости, и подлости…
— Этого я тебе, дорогой, обещать не могу, — сказала она. — У меня ведь скверный характер…
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
1
Хотя я и ждал, что гроза вот-вот разразится над моей головой, первый удар грома застал меня врасплох. Как ни готовишься к беде, она всегда нагрянет неожиданно. Основной цех полностью переключился на производство новой продукции, которая в государственный план не засчитывалась. За апрель и май завод, естественно, недовыполнил план. Причем в мае почти на тридцать процентов, а это уже было настоящее ЧП. Из Главка министерства посыпались тревожные звонки и телеграммы. Я выкручивался изо всех сил: обещал в ближайшее время ликвидировать прорыв, придумывал разные причины, вплоть до того, что ссылался на весеннюю распутицу, из-за которой невозможно своевременно доставлять на завод из карьеров необходимое сырье…
В Стансах спешно собирались из новых деталей дома. Однако наспех оборудованный Любомудровым подсобный столярный цех не обеспечивал строителей отделочными материалами. На стройке командовал парадом Леонид Харитонов. Узколицый Вася Конев был у него правой рукой. Под командой Харитонова находилось полтора десятка рабочих, снятых с разных цехов. Преимущественно комсомольцы, с которыми провел необходимую работу Саврасов. Васин в свою очередь подбросил шесть колхозников, немного соображающих в строительном деле.
Харитонов оказался на редкость способным руководителем. Он с полуслова понимал Любомудрова, быстро научился разбираться в чертежах и проектах, сам подавал автокраном детали домов. А когда необходимо было, заменял маляра, плотника, кровельщика. Работал он в красной майке с эмблемой «Буревестника» и синих спортивных брюках. Успел загореть и отрастил небольшие пшеничные усики, которые с важным видом то и дело подкручивал. Работал он весело, с шуточками и умел поддерживать бодрость в других.
Вася Конев следил за погрузкой и разгрузкой панелевозов. Он и осуществлял связь строительной площадки с заводом. Этот узкоплечий, с длинными девчоночьими ресницами паренек проникся, как и его приятель Харитонов, полной ответственностью к нашему общему делу и трудился, не считаясь со временем. Последний месяц Конев и Харитонов вообще не покидали строительную площадку. Там они и жили в одном из недостроенных домов. Приволокли откуда-то несколько охапок сухого сена и соорудили на полу себе постели.
Отгремели майские грозы со звонкими ливнями. В Сенчитском бору закончилось строительство туристской базы, но нам было не до рыбалки. Даже Леня Харитонов, когда мы встречались с ним в Стансах, больше не заводил разговор об этом. Июнь начался знойными днями. Иной раз температура поднималась до двадцати восьми-тридцати градусов, а это редкость для Великих Лук. Пыльная листва на липах и тополях поникла, асфальт под ногами продавливался, собирался в толстые серые складки, напоминая слоновью кожу. Началась пора школьных и студенческих экзаменов. На берегах Ловати загорали юноши и девушки. У большинства под рукой учебники и конспекты. Река взбаламучена купающимися. Она даже свой цвет изменила: из серебристо-темной превратилась в светло-желтую.
В один из таких жарких июньских дней мне позвонил заместитель министра. Последнее время на телефонные звонки я не отвечал: попросил Аделаиду не соединять меня, а всем говорить, что я на объекте, но, услышав голос заместителя министра, моя верная Аделаида дрогнула. Обычно она входила в кабинет с достоинством, не торопясь, а тут влетела с копиркой в руках (наверное, не успела заправить в пишущую машинку), глаза округлены.