шлось оставить бабушкам – не везти же их на пустое место.
Пете выделили домик, небольшой, но крепкий, прямо около церкви. Церковь была – страшно посмотреть – внутри вся исчерченная, изгаженная, но Петя сказал: стены есть, и полы каменные – это уже очень много. Мэр Можайска выделил Пете денег, потому что вышло по поводу восстановления церквей распоряжение сверху, как раз возникла такая волна; вскоре волна спала, но Петя успел. И начал заниматься тем, чем никогда не занимался: нанимать строителей, закупать стройматериалы, объяснять рабочим, как лучше сделать.
А Люда тем временем приводила в порядок их дом, своими руками. Оклеила его новыми обоями, выкрасила полы, вымыла окна; друзья, уезжавшие в Швейцарию на ПМЖ, очень помогли с мебелью, даже из дружеских чувств привезли эту мебель на грузовике из далекой Москвы. В дом можно было селить детей, и детей перевезли от бабушек, как раз наступило лето – опять же, свежий воздух.
Лето прошло хорошо, отец Петр загорел на своей стройке как негр, только сильно осунулся, но всё время шутил. Как-то быстренько превратился он из подающего надежды студента в делового, ухватистого мужичка – может, и отросшая борода сыграла свою роль.
Дочка Анечка нашла себе подружку – шестилетнюю Варю с соседней улицы, обедать ее было не дозваться, а сын Федя оставался еще при маме. Он ей не мешал, играл в уголке, но любил, чтобы она была рядом. И что мама всё время всхлипывает – не замечал. Тут наступила осень, пошли дожди. Люде стало совсем грустно: развороченная глина за окном, отец Петр неизвестно где, она с детьми целый день дома. Одна. И никакой перспективы.
А в институте она ведь была первая певица, ходила в хор, и сейчас Петя ей часто повторял: тебе надо учиться на регента. Но Люде просто хотелось домой, в Москву, она устала от этой жизни при Пете и при детях и хотела как-нибудь отдохнуть, только не неделю, и не две, и даже не месяц, а, предположим, год. Им провели наконец телефон, и Люда обзвонила всех знакомых, давала им свой новый номер, а они удивлялись, звали в гости, но как-то неубедительно, спрашивали, не собирается ли она на работу – впрочем, какая уж тут работа. Отец Петр хотел следующего ребенка, но Люда отрезала: «Я не свиноматка». И Петя пока успокоился.
Телефон, хотя все московские его теперь знали, звонил крайне редко – только самые близкие друзья, да и то всё больше отцу Петру, а Люда была его секретарем. Так прошел еще год. В церкви начались службы, но Люда по-прежнему туда практически не заходила – как-то не лежала душа, – а всё думала, в какую школу отдавать Анечку – в этом же поселке или возить подальше, в частную; как вдруг Петина мама, посетив их однажды, сказала, что ребенку нужно давать нормальное образование, и настояла на том, чтобы Анечку забрать к себе и учить ее в хорошей московской школе с языками и обществом.
Люде жалко было отдавать дочь, но все-таки она уступила. Анечка бабушку сильно любила и очень обрадовалась, сразу же начала складывать игрушки, книжки. Дома стало совсем пусто.
Тут телефон наконец зазвонил, и позвали к телефону не отца Петра, а Петю или Люду – одноклассники встречали десятилетие их выпуска, времечко шло. Отец Петр проявил твердость, сказал, чтобы Люда обязательно ехала, посмотрела на людей. «А то в этой глуши совсем ты у меня соскучилась». А Федя один вечер поживет и без мамы. Только Люде уже вообще ничего не хотелось.
Но она все-таки поехала. На вечере одноклассников все в общем оказались такие же, только немного постарше. Там же был и Женя Симонов, он уже второй раз развелся, но все равно был самый приятный на вечере человек, может быть, потому, что всё время просил Люду спеть. И Люда пела. Она распелась, да и от коньяка голос у нее всегда мягчал, делался просторней. К концу вечера Женя от нее не отходил и даже поехал провожать на станцию. Когда Людина электричка подошла и надо было садиться, Женя, как в плохом кино, сказал ей: «Останься». И сжал локоток. Но Люда, как в кино получше, промолчала, локоток освободила, вошла в вагон и села у окошка. Отец Петр встречал ее на станции, Люда приехала на последней электричке. Стояла тьма хоть глаз выколи и страшный холод, рука у Пети была совершенно ледяная.
Дальше почти ничего не известно. Известно только, что вскоре после этого Людиного выезда в свет отец Петр, вернувшись поздним вечером домой из Москвы, куда ездил по делам храма, не застал дома ни жены, ни сына. На кухне лежала подробная записка, что ему есть и пить, и больше никаких объяснений. Отец Петр не поел и не попил и, несмотря на поздний час, побежал к соседям. Соседи ответили, что видели, как Люда с маленьким Федей на руках шла на станцию. Тогда отец Петр позвонил Людиной маме. Она отвечала туманно, но в трубке как будто послышался детский плач. Отец Петр закричал на тещу, и та призналась: «Да, Люда у меня, а больше ничего сказать не могу». Но тут к телефону подошла Люда и сказала спокойно: «Петенька, никогда сюда не звони. Жить с тобой я больше не буду».
Так прошло два года. Что делала в это время Люда, неясно, но спустя два года она решила вернуться в деревню Пыпино. Она шла с чемоданом и за ручку с Федей со станции и вдруг увидела золотые купола. Это был тот самый храм, храм отца Петра, только уже отреставрированный. Люда пошла быстрее, и Федя бежал за ней и смеялся – он думал, что мама решила с ним поиграть, побегать. Люда почти вбежала в церковь и тут же увидела своего Петю: он как раз стоял с крестом на амвоне, а народ шел и прикладывался к кресту. Люда смотрела на него и не понимала – это был тот же отец Петр, но в чем-то очень изменившийся. Тут Федя сказал громко-громко, на всю церковь: «Хочу такую же шапочку». И показал на батюшку. И Люда поняла: вот что изменилось – шапочка; раньше отец Петр служил простоволосый, а теперь – в шапочке. И она даже вспомнила, как эта шапочка называется – клобук. Пока ее не было, Петя стал монахом.
Алипий и Антоний
Иеромонах Алипий женился. Вот женился бы ангел – это было бы достойно удивления, а тут – подумаешь, иеромонах. Удивительно было не это, удивительно было то, что у него, как и в прежнее неженатое аскетическое время, оставалось множество духовных чад, и число их с каждым годом росло. Им он, конечно, не рассказывал, что каждый вечер возвращается не в одинокую московскую квартиру, а к любимой жене. Детей же у них, по милости Божией, не было. Эта ложь как будто ничему не мешала, и нарушение обета не отражалось на его служении. Отец Алипий оставался так же добр, сердечен и глубок, как прежде, как всегда. Как он сохранился, за счет чего? Может быть, за счет дара неосуждения или смирения (он был смирен). А может быть, не так уж и сохранился, просто люди до того истосковались по человеку, который их внимательно выслушает, что им было не до тонкостей, не до разборов. А может, и вовсе все было не так. Антоний, Антоний, то суд Божий!
Любушка
1
Любушка была старушкой. Она ходила в чистом платочке, чулочках, старалась не садиться, не ложилась, почти не спала и ночами плакала. Слезы по ее щекам лились прозрачные, как вода. Пальчиком она всё время что-то писала на ладони, только никому не рассказывала что. Если кто-нибудь просил ее помолиться и говорил имя, она и имя тоже записывала на ладонь. Это был ее помянник.
Но иногда писать она переставала, начинала сердиться, отмахивалась от кого-то левой рукой, топала и говорила: «Уходи!» Никто не видел, кого она прогоняет, но все догадывались.
2
Один человек часто выпивал и тогда сильно обижал свою жену. Так-то он был тихий, а как напьется – зверь. Однажды жена до того обиделась, что уехала в город к маме. Наутро этот человек просыпается: холодильник пустой, жены нет. Делать нечего, решил пойти в магазин. Открывает калитку, а перед калиткой – куча. И жутко воняет. Пока убирал, вышел сосед и всё ему объяснил. Приходила, мол, к твоему дому бабка, чего-то всё стояла и бормотала, а потом села и сделала огромную кучу. Увидела меня, говорит: «Скажи: баба Люба приходила». И ушла. Вроде сама-то маленькая какая, откуда что и взялось. И чуть не ржет в лицо. В смысле, сосед. Человеку, конечно, обидно, стал он вызнавать, что ж это была за баба Люба такая, и очень скоро выяснил: блаженная Любушка. А какашки – обличение в его бесчисленных грехах. Так объяснили ему добрые люди. Тогда человек совсем уже разозлился, хватил для смелости чекушечку и первый раз в жизни отправился в церковь. Ему сказали, что там застать Любушку легче всего. По пути он выломал себе хорошую палку: поучить хулиганку. Бабы Любы в церкви не было, но все ее ждали, вот-вот должна была прийти.
Вскоре блаженная и правда появилась, и человек наш чуть не выронил палку. Любушка оказалась совсем старушкой, согбенной, в белом платке, шла она еле-еле, с двумя набитыми сумками в руках, из сумок торчали буханки хлеба. Проходя мимо мужичка с палкой, Любушка подняла голову, кротко глянула прямо на него детскими голубыми глазами, ничего не сказала. И он вдруг подумал: «Да она-то тут, может, совсем и ни при чем. Сосед, небось, сам всё и сделал».
И быстро пошел домой. С тех пор пить он больше не мог – не лезло. Вскоре и жена вернулась к нему от мамы. Лишь через несколько лет она призналась мужу, что обращалась к Любушке за молитвенной помощью, а Любушка ей ответила: «Твой Леня хороший. Только надо подождать». – «Что хороший – ладно, но имя-то твое она откуда узнала? Я ведь не говорила ей».
3
В городе Санкт-Петербурге один батюшка на проповедях сильно ругал Америку и называл ее царством Антихриста. Наташа Анисимова, студентка биофака и батюшкино духовное чадо, слушая это, каждый раз удивлялась, потому что в Америку недавно уехал ее дядя, и ему, наоборот, там всё очень нравилось. Но и батюшке Наташа верила, потому что дядя у нее был хоть и биолог с мировым именем, а неверующий и, может быть, просто не всё понимал и видел. Как вдруг этот дядя-биолог позвал ее учиться в Гарвардский университет, в котором сам работал. Университету выдали стипендию специально для русских студентов. Наташа сначала обрадовалась, а потом испугалась: все-таки царство Антихриста, гиблое место. С другой стороны – родной дядя. Да и белый свет посмотреть хотелось. Наташа своими сомнениями поделилась, конечно, с батюшкой. И батюшка благословил ее съездить за советом к Любушке. Любушка встретила девушку очень ласково, а на вопрос, учиться ли ей в Америке, заулыбалась: «Учиться! Учиться». Девушка решила, что Любушка просто не расслышала и повторила: учиться-то предстоит в А-ме-ри-ке! Но Любушка снова сказала: «Везде благодать». И Наташа поехала учиться в Гарвард. Она окончила там университет и осталась работать в дядиной лаборатории. Правда, дядю после долгой борьбы и интриг так и не выдвинули на Нобелевскую премию. От переживаний он заболел и скоропостижно скончался. Так что и слово батюшки из Санкт-Петербурга тоже не пропало втуне.