В то утро я вышла из дома чинить машину. В кои-то веки поставила ее в ракушку, потому что у нее сломали двери и выломали магнитофон, а с открытыми дверями не поставить просто так во двор. Пришлось просить дворника Сашу интеллигентной наружности за пятьдесят рублей. Он сбил мне лед с дверей, я заехала, заперла, но, видно, совсем уже вечером, ночью, кто-то стоял рядом с моим гаражом и курил. Он и она. У него пачка была пустой и отлетела подальше, а она оставила пачку недокуренной, сильно недокуренной, потому что, когда я пнула ее ногой, чтоб не валялся возле моей ракушки всякий мусор, из пачки веером разлетелись тоненькие длинненькие белые сигаретки. Это была судьба.
Когда я курила в последний раз, таких красивых и беленьких еще не существовало в природе. Мы курили болгарские «БТ» и считали это за большое счастье. Один раз я попробовала и «Мальборо» и подумала – чегой-то их все так хвалят? Мне было пятнадцать лет. Я уже почти не могу вспомнить то время, кажется, ничего хорошего. И тогда-то я курила не так уж много, а главное, жутко картинно, даже когда одна, все равно рисуясь: смотрите, как я страдаю. Потом это кончилось, потому что церковь курение не поощряла. Легко мне было бросать, я и не привыкала. Но это, наверное, как мытарства блаженной Феодоры, которые, говорят, мы все после смерти будем проходить – любой грех оставляет в душе след, и за любой ты должен отчитаться. Раз я когда-то курила, значит, это не выветрилось, и надо это теперь по-настоящему преодолеть. Но в том-то и дело: в этот солнечный апрельский день мне стало вдруг удивительно – с какой стати я буду это преодолевать? Это что, грех? Это не грех. У апостолов нигде про курение ни слова. Да мало ли. По сравнению с самоубийством, например, курение – это грех или не грех? И потом – вот сейчас попробую наконец, и всё, и успокоюсь. Я подняла со снега рассыпавшиеся сигаретки, две штуки, но одна уже успела чуть-чуть намокнуть, и я оставила себе другую, сухую. Понюхала. Отлично пахло хорошей сигаретой. Подержала чуть-чуть губами.
Выгнала машину, закрыла ракушку, поехала с пригорка в переулок. Вот она, белая моя, тоненькая подружка, лежит и кротко ждет меня. Я нажала прикуриватель, подождала. Прикуриватель не выскакивал назад. Вынула, посмотрела. Вместо огненной спиральки – тихая серость. Не работает! Да я ж еду в ремонт, сейчас скажу ребятам, и всё. Но я так долго рассказывала мастерам про двери, мы так подробно обсуждали гадких взломщиков-наркоманов, что до прикуривателя дело не дошло. Я забыла. А когда вернулась за машиной назад, было уже неудобно. Хотя, может, это одна секунда – починить в машине прикуриватель. И сигаретка так и лежала между сидениями, под ручником. А что, спичек, что ли, нет в городе? Или, может, перестали продавать газовые зажигалки? Но надо было быстрей домой, отпускать маму, которая сидела с детьми, и глупо как-то останавливаться ради спичек, потом, может, из дома завтра принесу. Мелькнула даже мысль покурить дома, но там дети, никакого кайфа – нет, надо в машине.
Захлопывая дверь, я в последний раз взглянула на свою последнюю надежду под ручником и пошла, веселая, домой. Явно наступала маниакальная стадия. Вечер прошел хорошо. Только два раза я закричала, что в принципе очень мало, только раз бросила детскую кастрюльку об пол, и от нее тут же отлетела ручка. То есть вообще сделать ничего не могут по-человечески – made in China , называется! Но Гриша перевозбудился.
Лиза спала не шелохнувшись, а Гриша вскрикивал и всё время меня звал. Он звал меня сквозь сон, но я каждый раз не знала, может, это не сквозь сон, и бежала к нему, а он стонал. Опять, что ли, магнитные бури? И через четыре бегания, в три ночи, я подумала, что, если не усну немедленно и Гриша не перестанет вскрикивать, умру. И я стала молиться: «Господи, обещаю тебе никогда-никогда не курить, обещаю завтра, как только открою машину, выкинуть эту сигарету, только дай мне поспать. Пусть Гриша больше не вскрикивает, а я бы тоже поспала. И прошу прощенья». Гриша тут же умолк, поэтому или нет, но в следующий раз мы встретились только утром.
После завтрака мы втроем собрались на прогулку, оделись и спустились вниз. Нужно было немного доехать до Нескучного. Я открыла машину, завелась, машина двинулась сквозь двор, прямо из-под колеса взвился голубь. И тут я вспомнила: выбросить! Скорее! Но сигареты не было. Нигде. Здесь, вот здесь она лежала вчера, под ручником! Белая полоска на черном. Пустота. Я остановилась прямо посреди двора, посмотрела под сидениями, потрясла коврик… Гриша, Лиза, вы не брали такую длинную белую трубочку с коричневыми крошечками внутри? Не брали. Правда? Правда. Да я и знаю, что не брали, не успели, мы только тронулись. Куда же тогда она делась? Господи, Ты не поверил мне и сам забрал отсюда эту сигарету? Но я честно б ее выкинула, а если это чудо, то спасибо. Чудо вышло смешное. Батюшка! Вот и всё.
Плоды покаяния
Случилось это очень просто: весь день я готовился к экзамену, сидел дома один, родители на выходные уехали на дачу. Одурел и вечером пошел погулять. Недалеко от моего дома – книжный магазин в подвале, меня там знают, я часто покупаю у них разные книжечки. У них хорошо это дело налажено, и многое доходит быстрей, чем до больших магазинов. В этот раз я зашел, а продавец, странный немного парень, длинноволосый, задумчивый такой, Левой зовут, сразу ко мне. «Вот, – говорит, – книжка такая вышла, это круто! Ты какого года рождения?» – «Восемьдесят первого». – «Выглядишь старше». – «Мне многие говорят, это из-за бороды». А он: «Тогда это не для тебя, наверное, время твое было другое. А я вот именно так жил, как тут описано, потому что автору, как и мне, двадцать девять, и жил я тоже в маленьком городке. Как будто эту книгу я сам написал».
– А про что хоть?
– Да ты почитай, она недорогая. Там вроде и ни про что, но про эту самую нашу говняную жизнь, про школу.
И я эту книжку купил. Называлась она «Город». И прочитал ее за вечер, потому что написано было неплохо, ритмично так, а учебники читать я был уже не в состоянии. Книжка – про одного пацана, как он учится в последнем классе, живет в маленьком городе и только и делает, что курит, пьет пиво и думает о девчонках. Ну, и не только думает. Девчонки в их городе тоже простые, и вот одну этот паренек легко подцепил. После второй встречи она уже пригласила его домой. И вроде там не подробно всё описано, но все равно, пока я читал, чем они там друг с другом занимались, уже всё, чувствую – подпирает. Мне бы отбросить эту книжонку, как гадину, в ванную под холодный душ встать, помогает отлично, я даже туда пошел, в ванную, но вместе с книжкой. Она как будто прилипла к рукам. Я сел на краешек и дочитал. И тут же все то же самое проделал. Только без девчонки.
Сначала я просто сидел, как тупой. Потому что уже четыре года ничего такого со мной не было. С тех пор, как крестился. А тут вообще на пустом месте. Посмотрел на себя в зеркало – может, это вообще не я. Не, вроде я, только очень уж противная рожа. И тогда я стал бить себя по лицу, изо всех сил, ладонями, наотмашь, стало больно, и я заплакал.
Наутро я пошел на исповедь. Было как раз воскресенье. Не к нам, а в другой храм. Молодой священник, которому я исповедовался, сказал, что это большой грех и причащаться мне пока нельзя. Но я и не собирался причащаться, просто хотел примирения. Примирения не произошло. Все стоят, молятся, потом начали подходить к причастию, потом целовать крест, хор поет себе, батюшка благословляет народ, а я стою один и не шевелюсь. Потому что какой-то отдельный, от нормального мира отрезан и существую в черном прозрачном ящике типа гроба. Гроб – это мой грех. Им-то хорошо, они так никто не нагрешили, я один – как животное. Батюшка! Я даже подумал для самооправдания, что всё это случилось, потому что вас нет в городе. От этого исчезает чувство присмотра, что ли. Как будто сразу всё можно: батюшка все равно уехал! Я не сознательно это думаю, но где-то во мне это живет. Наверное, мне просто еще недостаточно Бога, ведь Он тоже смотрит на нас, но почему-то Его взгляда я не чувствую так остро.
Потом я поехал домой, и, пока ехал, ждал троллейбуса на остановке, всё было так же: люди вокруг – идут, болтают, насупленные, веселые, кричат, улыбаются, девочка на самокате, ребята на великах, и небо такое синее, в облачках, запах чего-то сильно жаренного из окна, а я отдельно. Сижу на своей планете Грех. И улететь на землю меня не пускают. Это такое мне напоминание, чего я сто́ю.
Пришел домой и не мог ничего делать. Исповедь совершенно не помогла! Всё хотелось куда-нибудь спрятаться, деться, чтобы меня не было, такой свиньи и поганой сволочи. Попил воды, а есть не стал – буду хотя бы поститься и искупать. Открыл шкаф, выкинул половину одежды и сел там на какое-то тряпье, сверху еще накрылся пледом, чтобы Господь не смотрел на меня так строго и простил. Стало немного легче. Просидел довольно долго. Но тут зазвонил телефон, еле выполз, не успел. Снова зазвонил – предки с дачи по мобиле, проверяли, как поживаю. Да плохо, плохо! Обратно залезать в шкаф уже не хотелось, кое-как запихал туда вываленные шмотки, встал напротив иконы Спасителя с закрытыми глазами и начал молиться: «Господи, очисти меня и прости, не удержался, а ты все равно верни меня обратно». И земной поклон. Потом снова «Господи, очисти меня и помилуй, а ты все равно верни…» Земной поклон. Не знаю, сколько прошло времени. Я весь вспотел, устал и сел. Но гроб не распался. И билета для возвращения на землю мне никто не выдал. Взгляд мой упал на оранжевую обложку вчерашней книжки, я схватил ее, изорвал страницы и через минуту уже слушал, как она шуршит по мусоропроводу. Это шуршание было как поглаживание по измятой душе, и я приободрился. И понял, что срочно надо сделать какой-то сильный ход, хоть как-нибудь искупить, не поклонами, а вообще радикально. Надел кроссовки и снова пошел на улицу.
Я шел по дворам, а потом по нашему парку. Он длинный-длинный, можно ходить по нему несколько часов. Долго встречал одних мамаш с колясками, старуху с двумя собачками на поводке, сильно накрашенных девчонок в мини-юбках и на каблуках. Недалеко от пятачка с игровыми автоматами и шашлыком мне наконец попалась компания ровесников: две девушки, трое парней, один из них качок. Его явно можно было раскрутить на любую драку, но мне вдруг не захотелось, чтобы их девчонки смотрели, как меня бьют. Я пошел дальше. И увидел их. Тех, кого надо. Они сидели на лавке в узкой аллее, человек пять, подростки лет шестнадцати-семнадцати, все уже очень хорошие. Они курили и пили пиво. Я подошел и спросил, нарочно погромче и понаглее: «Детки, а для меня пивка не найдется?» Один из них тут же встал, бритый, с сережкой в ухе, и обматерил меня. Остальные заржали. Тогда я слегка ткнул бритого в плечо, чтобы разозлить его и всех еще больше, но он был уже такой пьяный, что покачнулся даже от легкого толчка и осел на скамейку. А другие ребята, вместо того чтобы защищать его, опять загоготали «Куда тебе, Блоха, ну куда тебе?» Этот Блоха, видно, был у них крайний, никто за него заступаться не собирался. А сам Блоха вдруг страшно побледнел и пошел в кусты. Его друзья закричали: «Давай, давай, проблюйся как следует!» Я для них вообще был как мебель. И я пошел себе дальше, очень медленно, чтоб, если что, Блоха смог догнать меня. Но никто меня не догнал.