исылал раз в сто лет отписки на полстранички), оставались университетские подружки, прекрасные – горячая Олька, хохотушка Вика, дурашливый, но милый и умный Митька, оказавшийся из бесчисленных Вичкиных поклонников самым постоянным. Были и родные – мать, отец, тетка, двоюродный брат, иногда заезжавший к ним в гости с молодой женой. Со всеми ними что-то постоянно происходило: у брата родился сын Даня с розовыми пальчиками-горошинками на ногах (этим горошинкам Аня изумлялась больше всего); тетка получила от работы шесть соток под Москвой и начала их энергично осваивать, сажать клубнику и саженцы, строить дом; мама с папой все решительней собирались в Канаду; сама она вконец испортила себе зрение и надела очки, да не важно и что – происходило миллион смешных, глупых, трагических, комических, мелких и крупных событий. Две смерти – Олькиного отца и Лени Дозорного с русского отделения, приходившего к ним вольнослушателем на немецкую литературу, между прочим, поэта, – он выбросился из окна университетской общаги без объяснения причин; эту потерю они переживали все вместе, большой немецко-русской компанией. Влюбленности, разрывы, одна долгожданная свадьба – с ромгермом породнились классики; блистательные прожекты их неугомонных мальчиков, никогда, впрочем, не заходивших дальше бурных обсуждений и разговоров; первый и последний номер рукописного журнала «Европеец», в том числе и с ее статьей о взглядах Вильгельма Ваккенродера на религиозное искусство, однако, чудом вышел. Осмысленная и бессмысленная суета – в заветной тетрадке на то не было и намека.
Принимая во всем вершившемся вокруг нее самое активное внешнее участие, сердцем она жила в те годы точно бы на другой планете, втайне ничему, никому более не принадлежа. Исповедовавшись или просто поговорив с отцом Антонием, даже если то был разговор минутный, исповедь самая краткая, с благоговением она помещала их в себя как величайшую драгоценность. Суеверно страшась проронить хотя бы крупицу, она немедленно (в тот же день, вечер) записывала в тетрадь каждое его слово и затем уже, чуть расслабившись, снова и снова проживала всё произнесенное и почувствованное в те минуты, погружаясь, не обдумывая, а именно снова и снова погружаясь и растворяясь в происходившемв тот миг. Это было подобно упоительнейшему наркотику, пока наконец срок его действия не истекал, пока все батюшкины слова и ее чувства не выдыхались, – тогда Аня шла в храм за новой дозой, новым болезненным и сладким уколом подлинности.
Но чем полнее она жила этой тайной церковной жизнью, тем более одинокой чувствовала себя в мире университетском, дружеском, мире, в котором проводила гораздо больше времени, однако времени, как ей казалось тогда, удручающе пустого. Училась она всё равнодушней. Фонетика, интонация, мелодика немецкого языка – нет, совсем другие мелодии и ритмы волновали ее сердце. По благословению батюшки она начала заниматься Иисусовой молитвой, совсем не так, как прежде – по вдохновению и настроению; теперь каждый день, без пропусков, она брала вечером четки и молилась перед иконами ровно час. Иногда молитва не шла, хотелось присесть, отвлечься, но она гнала посторонние мысли прочь, произнося снова и снова имя Господне, и тогда ей казалось, что она таскает на себе бревна. Но именно этот трудный час наполнял и озарял расползающуюся пустоту, смягчал тупость университетской жизни.
Да, ей было одиноко, пусто – но это ли привело ко всему последующему? Кажется, не совсем. Лишь один эпизод, возможно, таил разгадку – и в поздних поисках истока, бесчисленных попытках нащупать зерна всего происшедшего после Аня останавливалась на нем чаще всего, перечитывая и перечитывая его в своей тетрадке, – эта история выглядела среди других записей исключением, хотя и она прямо была связана с отцом Антонием; но тут хотя бы зазвучали голоса чужие, в ней приняли участие другие действующие лица.
Среди бесконечных исповедей и уже так мало значащих спустя столько времени сообщений об испрошенном и полученном благословении на сдачу экзамена, поход в гости во время Великого поста, на чтение покаянного канона и семичасовой сон, среди подробно запротоколированных жалоб и послушных батюшкиных ответов на них, среди пересказов таких простых и естественных (отчего же тогда они казались ей так проницательны, так пронзительно глубоки?) советов отца Антония по самым разным поводам она неизменно добиралась до истории с Костей и вновь задерживалась на ней подолгу – не тогда ли, не там ли?
Это случилось в конце третьего курса.
30 апреля. Хожу в церковь почти без всякого чувства, только бы отметиться, покупая себе спокойствие, чтобы не переживать, что не ходила. Рассказала об этом отцу Антонию.
– Что ж, мы по-другому пока не умеем. Наши отношения с Богом всегда немного коммерческие, потому что нет у нас к Нему настоящей любви. Но хотя бы так. Пока хотя бы так. Господь снисходит к нам и до такого уровня и… ждет.
– А еще унываю от однообразия жизни. Люди всё те же.
– Да, одиночество… А представляешь, как люди жили в пустыне – каждый день одно и то же: те же три куста, пещерка, финик… Им вообще нечего было ждать, ничего нового никогда. И они не ждали, только молились в тишине. И, заметь, не скучали – убогая пещера делалась обителью райской, потому что Бог был с ними. Вот как, Анна: скука – потому что Бог от нас так далеко.11 мая
– Отец Антоний, иногда мне кажется, что я прихожу сюда не помолиться, а для того, чтобы встретить человека… Вас.
Отец Антоний помолчал немного, а потом, как-то не глядя на меня, ответил:
– Это еще не плохо, хотя нельзя слишком уж верить в человека, ставить его во главу угла. Но это и важно очень – встретить человека. И знаешь, Аня, всё, всё даст Господь, и человека близкого, всё еще придет, всё еще будет, – и повторил медленно снова: – Всё Бог даст.
И старческая какая-то, почти мученическая просветленность послышалась в этих словах батюшки, и бесконечное не смирение даже, а примирение, покой и мягкость – такая умная ласковость.
Я пришла домой и всё думала, о чем это он, о каком человеке. Я сначала думала – о духовнике, а потом поняла. И заплакала – всё мне стало ясно: и интонация его, и слова, и радость.17 мая. Сегодня в универе началась конференция по международным литературным связям. Пригласили несколько иностранных знаменитостей – чуть ли не впервые все сделали с таким размахом. Во второй половине дня, после торжественного открытия, когда знаменитости отвыступали, начались доклады. И надо же, среди выступавших оказалось знакомое лицо! Петрин муж – Костя. Доложил Костя отлично, бодро, умно, на вопросы отвечал четко, он говорил о влиянии античной культуры на поэзию Вийона. После Костиного доклада как раз объявили перерыв, он заметил меня и тут же подошел – в светлой рубашке, галстуке, пиджаке, очень оживленный и радостный. Предложил махнуть на вечернее заседание рукой (сама посмотри – напыщенная чушь!) и пойти погулять. Я, конечно, согласилась. Мы немного погуляли в окрестностях универа. Вместе дошли до остановки. Костя был очень мил, рассказывал разные забавные вещи про своего героя – Вийона, говорил, что его стихи намного сложнее и темнее, чем их обычно представляют в исследованиях, и что напрасно его сравнивают с поэтами XX века – он другой, средневековый, древний. Иногда Костя вдруг словно бы сбивался на собственную жизнь и намекал, что живется ему нелегко. Чувствовалось, что ему очень хочется пожаловаться на Петру, но я нарочно переводила разговор на другую тему.
18 мая. Вчера поздно вечером мне позвонил Костя и спросил, нет ли у меня расписания докладов на сегодняшний и завтрашний день. У меня не было. Тогда он спросил, приду ли я завтра. Я ответила, что да, хотя, честно сказать, даже не собиралась.
19 мая. Сегодня узнала про отца Антония, и сшибло с ног. Сразу стало так больно, так жалко его. Костя так хорошо о нем рассказал.
Оказывается, отец Антоний был в молодости артистом. Жил среди актеров и много чего навидался. «Монашество было единственным путем, чтобы выжить». Он работал в известном театре и жил жизнью богемы, но потом со всеми порвал. Окончил семинарию в Загорске, начал служить…
Еще Костя сказал, что чувствует в отце Антонии внутренний надлом, что на глубинном уровне это человек именно «сломленный» и что сам он перестал ходить к нему на исповедь после того, как однажды узнал о нем такое!..
– Что?!
– Этого я пока не могу рассказать.
Разговор этот как камень лег на сердце.
Вот откуда эта фанатическая сосредоточенность, самодисциплина – ни полвзгляда в сторону. Непостижимо: от сколького пришлось отказаться! Предположить разгульное творческое прошлое невозможно. Какой путь проделан, какие раны – незаживающие. И то, как он служит – со скрытыми слезами, с восторгом самоотречения, – тоже понятно теперь. «Только Ты, Господи, больше никто, ничто, только Ты». Мотающий головой, закрывающий глаза, затыкающий уши человек: «Ничего больше не хочу, только Ты!»
Всё верно, всё правильно. Отчего же мне так тяжело?21 мая. Опять виделись с Костей, у меня дома случайно оказалась одна редкая книжка, которую он искал уже несколько месяцев. Я принесла книгу в метро, а он снова предложил погулять. Сегодня у меня было не так много времени, и Костя просто решил проводить меня до дома, дойти от метро до дома пешком – четыре остановки. В середине пути мы сели на лавочку отдохнуть.
Костя рассказывал мне, как пришел в православие (под сильным влиянием Петры, хотя она на несколько лет младше его!), как внимательно начал его изучать – читать догматические и апологетические труды. Цитировал Евангелие, Псалтирь, апостольские послания – у него поразительная память. Много рассуждал о церкви, о христианстве, сказал, что победу коммунистической идеологии в России легко объяснить: коммунисты – это христиане без Бога. Почему-то мне не очень понравилась эта мысль, к тому же, кажется, где-то я ее уже читала, но как возразить, я не знала. Мне вообще многое не нравилось из того, что он говорил, но как-то неуловимо. Как будто бы так: о Боге без Бога.