и. Что, кстати, было правдой. И опять ей стало нечего делать.
Дни кончались всё раньше, всё темней становилось на белом свете, дождь сочился сквозь бесцветное небо и раз от разу оказывался всё серей и мутнее, трамвай-аквариум, утро, она не вышла у университета, она куда-то ехала дальше и, лишь войдя в храм, очнулась – вот куда. Первое лицо, которое она увидела, было понятно чье. И опять она выругалась – снова, блин, чудеса. Ведь существует же расписание, мог бы быть и выходным. Так-таки нет, стоить, исповедуить. Исповедники уже кончались, вот еще один остался, сейчас и с ним покончит, наставит на истинный путь и пойдет, с ней, конечно, пидагагична пыздароваица: улыбка, внимание – съемка, полметра вправо, легкий наклон головы, камера!
Аня сама не заметила, как очутилась у аналоя. Но факт – стояла. И глупо было б теперь сбегать.
Отец Антоний спокойно смотрел на нее. Странно – она уже не ненавидела его. Она… рада была его видеть. И опять попала куда-то в другое… Но сдаваться так просто она не собиралась. Нужно было высказать ему всё! Всё недосказанное, передуманное за эти лихорадочные недели.
– Не могу, не могу больше приходить сюда, в этот храм, по некоторым причинам я не могу его видеть, этот храм, – быстро, но четко проговорила она. – Но в другие места я тоже не могу приходить, я уже пробовала, и это сплошная мука, мне всюду противно, так что целый месяц я никуда не ходила вообще и чувствую себя восхитительно! Поэтому я теперь хочу как-нибудь совсем свернуть это дело – исповедоваться, причащаться. Мне до этого дотронуться больно. А сегодня я просто случайно оказалась в этом районе, зашла и, надо же, встретила вас, что ж, доброе утро… Вернее – всего доброго, это прощанье, если хотите, даже не исповедь, потому что я ни в чем не каюсь, вот и всё, – она выговорила это на одном дыхании, чувствуя, что от прежней смелости нет и следа и она отчаянно трусит.
Повисла пауза.
– Приехали, – проговорил наконец отец Антоний.
И снова замолчал, точно ждал, не добавит ли она что-то еще. Аня не добавляла. Но чем дольше он молчал, тем сильней ей становилось не по себе – она вдруг почувствовала себя пойманной, стиснутой со всех сторон, и не прекрасным гордым преступником или там одумавшимся великим грешником, а нашкодившим щенком, которого сейчас для назиданья ткнут в собственную блевотину, а затем просто пнут хорошенько…
– Грустно мне, – вдруг послышался тихий голос. Голос был чужой, не отца Антония. Аня подняла глаза.
Он стоял в какой-то кривой, неловкой позе, уже и не боком, как обычно, а почти отвернувшись, почти спиной.
– Грустно мне, – повторил он и повернулся.
И, не успев еще почти ничего увидеть, почти инстинктивно, невольно она спрятала взгляд – хоть как-то защититься от этого страшного, неузнаваемого лица!
Отец Антоний плакал.
Без слез, одними глазами, исказившимся ртом, внезапно проступившими морщинами – горько.
И долго еще не мог говорить.
– Всё бывает, всё бывает. Но вот смотри – распятие, и ты стоишь вместе с Ним, с Ним на самом краю. И пусть вокруг бушуют бури, всё рушится, всё валится вниз, но ты… – он задохнулся, снова оборвал себя. – Постарайся остаться хотя бы у последней черты.
И опять жутко сделалось от непонятных слов: какой еще последней черты?
– За ней уже – бездна.
Он поднял епитрахиль. Прочтя молитву, взглянул на нее еще раз, но уже не плача, а просто с болью такой, что снова она спрятала глаза.
– Умоляю, молись!
Аня бросилась прочь. Где она была сейчас, Господи? Кто с ней, о Господи, говорил? В один миг и холод, и безнадежность, и всё ее злое исступление растворились, и отходило, отмякало сердце – что было теперь сдерживаться…
Потом, уже вечером, окончательно придя в себя и успокоившись, она подумала, что спроси ее теперь: «А что, знаешь ли ты, Анна, что такое любовь христианская, что такое любовь Христова?» – она ответит совсем просто: «Да. Я знаю».
Куда было после этого деться – опять они старались, вновь она сделалась прихожанкой Покровского храма, рассказывала батюшке грехи, и ее подбадривало, хотя и чуть-чуть смешило, его изменившееся поведение: на исповеди был отец Антоний по-прежнему внимательным, ласковым – после исповеди ее не замечал. Рай продолжался несколько недель. Но потом у нее снова появились дела, вопросы, и некогда, невозможно было обсуждать их в краткие храмовые минуты, снова она стала звонить. Редко, по-деловому, ненадолго. Как будто ничего лишнего. Ну, может быть, словечко-два…
Тут-то и случилось событие неслыханное: сломался телефон.
Это было смешно почти, до того прозрачно, до того интерпретируемо – яко свят Господь Бог наш, сломался телефон. Сломался надолго, не на неделю, не на две, что-то произошло с линией, кабелем, и никак не могли устранить неполадку, ни через месяц, ни через два. Три месяца она промучилась, через день набирала его номер, пока не поняла однажды: не починят уже никогда; и тут же утомленное привыканье проникло в душу, сгладило углы – ну не починят… И не могла не признаться себе: так, без телефона, лучше. Чище и веселей.
Возможно, Аня утвердилась бы в этом окончательно, когда б не новое и странное, вре́завшееся в едва сложившийся новый молчаливый ритм обстоятельство.
Отец Антоний стал пропадать.
Всегда он отличался болезненностью, простужался от любого ветерка, но старался приходить даже больным, с температурой, гриппом, в крайнем случае пропускал день-другой, однако обычно можно было позвонить, разузнать, утешиться. Теперь он просто не появлялся. Телефон не работал. Спросить о нем было совершенно некого. Всё те же знакомые лица, люди, всегда приходившие к нему на исповедь, также ничего не знали и ждали его. Через неделю-две после исчезновений он возвращался как ни в чем не бывало, и вновь всё забывалось. Батюшка поправился, слава Богу.
– Что с вами было?
– Хворал.
Это повторилось раз, другой – пока он не исчез надолго. Навсегда? Прошла неделя, следующая, началась третья – отца Антония не было. И никто ничего не знал.
Измучившись, Аня решилась и все-таки подошла к другому священнику храма, тому самому старичку, когда-то проводившему первую в ее жизни исповедь:
– Отец Александр, простите, вы не знаете, что с отцом Антонием?
– Да, говорят, болеет. Сначала гриппом, только стал поправляться – ангина. Выздоровеет – придет.
Отец Александр улыбнулся, благословил. Но спокойней ей не стало. Какая еще ангина? Почему говорят? С ним что-то происходит, никогда еще он не отсутствовал так долго без предупрежденья, без отпуска – смутная тревога, неясные догадки сжимали сердце. Неужели он сам не может ей позвонить? Сказать, что всё в порядке, хвораю, мол, скоро поправлюсь. И кто же ухаживает за ним? Пьяница сосед?
В отчаянье она позвонила Петре. Но Петра повторила то же, что Аня уже слышала в храме, – кажется, болеет, кажется, ангина…
– Ты точно знаешь? Почему «кажется»?
Через каких-то общих знакомых, которым он звонил из автомата и сообщил это, не ей же сообщил, – поэтому и «кажется», ты не волнуйся.
– Кто за ним ухаживает, когда он болеет, приносит ему еду?
– От нашего храма иногда направляют старушек. Но он этого не любит. Никого к себе не пускает.
«А ты, что ли, пробовала?» – так и подмывало огорошить Петру неприличным вопросом, но вместо этого Аня спросила:
– Когда же он собирается выйти?
– Не сказал.
Всенощные бдения
Его не было в храме целый месяц.
Она не ожидала, что это будет невозможно так. «Какая бездна разверзлась!» – батюшка, батюшка однажды сказал ей эту восторженную фразу, когда рассказывал об отпевании какого-то человека, праведника, – светлую бездну, вечность он, конечно, имел в виду. Но вот не бездна разверзлась – бесконечная пустота.
С внезапной жадностью она начала слушать классический рок, прежде вовсе ей неведомый, – достала у недоумевающих знакомых Rolling Stones, Doors, Genesis, Queen… Это мостик возводился, хрупкий, хотя бы так, хоть с черного хода, дойти, добраться до тебя, до бессмертной души твоей, слышишь.
Только поначалу эта музыка не шла, всё в ней сопротивлялось, отворачивалось, ее тошнило почти – это было чужое, недоброе, не ее. Она слушала всё равно, сжавшись и мучась (мостик!), пока однажды – не отца ли Антония молитвами, – пока однажды в наушниках сквозь весь этот музыкальный шум и хрипы не раздался вдруг отчетливый внутренний хруст. После этого дело пошло легче, Аня почувствовала, что вошла, оказалась допущена в этот жутковатый незнакомый мир – моих ушей коснулся он, и расслышалась вдруг больная красота этих мелодий, различилась сцепляющая их непростая гармония, неожиданно она даже сделала открытие: вот, оказывается, чьим блюзам пытался подражать совершенно забытый к тому времени Юра Наумов! Это же был Led Zeppelin , неумело переложенный на русский устный. Видите, как – всё по вашим советам, архимандрит Киприан, ищите и обрящете, прислушаться, приглядеться, и сквозь искаженное, сквозь израненное грехами и прошлой судьбою лицо воссияет лик, сквозь потускневшее изображение проступит яркое, ясное виденье!
Она снова входила в жесточайший ступор. И всё чаще ей казалось: православие, ее православие, разумеется, – лишь обольщение, самообман. Острота проклятого вопроса была приглушена на время, погашена новыми впечатлениями и образами, которые, однако, его не разрешили, не разрушили. Да, теперь жить она не могла без служб, праздников, исповедей, причастия – безо всего этого множества не уловимых словом радостей души, которые хорошо знает каждый имеющий веру, но даже эта горячая волна церковной жизни не решала проблемы главной. Смысла не было всё равно. Господь был, а смысл? Не было. Жизнь ее не имела никакого смысла.
Как, как такое возможно? Ведь еще недавно она твердо знала, что смысл – всего лишь в приближении к Богу, в очищении души, служении, что и делов-то всего – спасаться. Но теперь все эти еще недавно такие убедительные максимы обратились в прах общих истин, никакого отношения не имеющих к ней, к ее собственной жизни, которую она живет каждый день. Она точно очнулась и смотрела на всё это недоумевающим взглядом бродяги, случайно попавшего в пусть и чудный, но совершенно чужой город. «Спасение вершится каждый Божий день, каждый день ты можешь созидать его, – наставлял ее когда-то отец Антоний. – Оно кроется в очень конкретных вещах – в том, как ты посмотрела на проходящего человека, в том, что помыла посуду, вынесла ведро, в теплом слове родителям».