Google оцифровывает и эти книги тоже, но это не значит, что их будут читать оцифрованными. Это всего лишь благородная, но отчаянная попытка не расстаться с прошлым.
Все это действительно похоже на переезд. Когда нужно думать, чем можно пожертвовать, а чем – ни в коем случае. И тут гораздо важнее понять не что мы обретаем, а что утрачиваем. Вот салфетка, вышитая прабабушкой, вот коробка разных мелочей давно умершего родственника, которые когда-то пожалел выкинуть. Эти мелочи так много значили для него, но что они теперь для тебя? Надо бы, конечно, еще похранить, но ведь и новый дом не резиновый.
Грустная правда: от людей остается страшно мало, если вообще остается что-то. Существуют целые народы, от которых сохранилось одно название. Какие-нибудь пеласги или этруски – что мы о них знаем? Переезды неизбежны, как и расставания с любимыми, – нельзя лишь избегать осмысления этой неизбежности. Только так можно увидеть себя в перспективе времени, только так можно разобраться, что ты сам такое и что останется лично от тебя.
Волосы сочтены. О вторжении в частную жизнь
Одна моя хорошая знакомая испортила свой паспорт в микроволновке.
Сильно маргинализированный однокурсник сумел убедить ее, что в каждый российский паспорт (и в ее тоже!) тайно вмонтирован специальный чип, который позволяет определять место твоего нахождения где бы ты ни был. Знакомая – между прочим, кандидат наук, мать семейства и, во всяком случае, человек не легковерный – встревожилась не на шутку. Да как они смеют лезть в мою личную жизнь? Но однокурсник быстро ее утешил, объяснив, что справиться с проблемой легко – стоит только положить паспорт в микроволновку. Там под воздействием электромагнитных лучей проклятый чип потеряет свою силу. В общем, паспорт скукожился и обгорел, пришлось делать новый.
Не так давно в истории с епископом Анадырским и Чукотским Диомидом была поставлена точка. Его бунт против Московской патриархии завершился вполне закономерно: епископ был извержен из сана. Один из основных вопросов, которые задавали себе все заинтересованные в этой истории: какие силы стоят за владыкой? Кто водил его рукой, когда он писал воззвания, обличающие нашу церковную иерархию в экуменизме, сотрудничестве с властью, поддержке демократии и согласии с ИНН? Чьим голосом он говорил, когда выступал против мобильных телефонов (в мобильник тоже можно вмонтировать пресловутый чип и наблюдать за его владельцем отовсюду)?
Осмелюсь предположить, своим епископ говорил голосом. Но, допустим, кто-то его использовал для своих целей – тогда следует признать, что использовал с умом. Потому что в систему взглядов Диомида впитались страхи огромной части российского населения. И когда епископ говорил, что за ним стоят миллионы, он был прав. Не исключено, что сторонников у него даже больше, чем он сам предполагает: не только среди провинциального духовенства и верующих – отношение к ИНН, например, в церковной среде по-прежнему колеблется в пределах от настороженного до резко отрицательного, – но и среди далеких от церкви, вполне просвещенных людей. Верующим страшно, что в ИНН, чипе, серии паспорта скрывается число антихриста. Для самых радикальных и нервных из них государство – порождение дьявола, и они как могут борются с его атрибутами.
Далеким же от церкви людям жутко просто оттого, что их посчитают, возьмут на заметку и спрятаться будет невозможно. Они боятся вторжения в частную жизнь, на которое не давали согласия. Но разве паспорт или чип (которого пока нет и в помине!) – вторжение в частную жизнь? Вторжение начинается, когда тебе диктуют помимо законов, как тебе жить, что думать, во что верить. И даже если за каждым твоим шагом незаметно следят (хотя не слишком ли много нам всем чести?) – это, конечно, давит, но это не может помешать тебе поступать, как ты хочешь. Не мы принадлежим миру, а мир нам.
Напомним, кстати, что и история земной жизни Христа началась с переписи населения. Реши Иосиф и Мария уклониться от повеления императора, не ехать в Вифлеем, испугайся, что их посчитают, – как бы тогда сбылось пророчество и где бы тогда родился Мессия?
Общество чайлд-фри. О младенцах в современной литературе
В этом году я – в жюри «Букера» [7] , выбираю вместе с коллегами лучший роман года. Три месяца подряд чуть не каждую неделю симпатичный молодой человек с посылкой под мышкой звонил в мою дверь. В посылках лежали книжки. Стопки в целлофановых пакетах перестали умещаться даже на подоконнике. Большую часть я прочла в нашем дворе, под липами – в крупных почках, в мелких листочках, затем – в их густой тени, под конец – в ароматном облаке липового цвета. Прочла, покачивая коляску. В коляске спала моя новая дочь.
Я прочитала восемьдесят с лишним романов – любовных, приключенческих, исторических, научно-фантастических, смешных, идиотских, непоправимо графоманских, безукоризненно профессиональных. Но чем больше я их читала, тем сильнее росло ощущение безвоздушья, какого-то всеобщего странного прокола.
Ни один из этих авторов не написал про младенца. Ни один – про материнство. Про то, как это (свидетельствую) прекрасно. Ни в одной из присланных книг не стоит посреди повествования, условно говоря, ликующая Наташа Ростова с пеленкой в руках. Женщины в них меньше всего были матерями, в смысле – матерями-онлайн. Умными, очаровательными, разбитными любовницами – пожалуйста; женами, чаще несколько замордованными, – сколько угодно; верными подругами – да; изредка – бизнес-леди; но если уж матерями, то давно выросших детей. Только не мадоннами с младенцем на руках. (Лишь в семейной казачьей саге Елены Катишонок «Жили-были старик со старухой» тема рождения детей хотя бы присутствует как значимая – характерно, однако, что сочинен этот текст в городе Бостоне.)
Но и в нем, как ни в одном из этих восьмидесяти, не сказано: ношение ребенка во чреве – блаженство; рождение его сопоставимо с вселенским взрывом; младенец преображает мир. Никто из писателей так и не вгляделся в это хрупкое существо длиной в шестьдесят см и тем не менее способное мгновенно растопить любое сердце (потом и в помине у него не будет таких безусловных побед!), у которого, кроме крошечных рук, на руках – пальцев, а под ними – ямочек, помимо теплой макушки, смешных, круглых, не ступавших по земле пяток, есть еще и совершенно невообразимая попа – мягкая, родная. А еще младенец смотрит на вас – с такой ангельской чистотой, что тут-то и начинаешь верить в ангелов. С таким доверием, что сам себе начинаешь удивленно доверять. И улыбается так, что только тут и понимаешь смысл призыва апостола: «На злое будьте младенцы». То есть улыбайтесь злому вот так. Тогда это злое просто сбежит со всех ног и спрячется от ужаса. Ни одной строчки. Ни у кого.
Это, конечно, симптом. Ведь литература – всего лишь отражение общественного сознания. Трепет жизни, жизнь в самых простых, но самых важных своих проявлениях ушла с ее страниц, потому что наше об-щество меньше всего занято сегодня самым простым и важным – собственным будущим, собственными новорожденными детьми. Атрофия исторической памяти, о которой столько уже говорилось, нежелание помнить приводит вот к этому: нежеланию видеть свое существование в перспективе что уж там вечности – в перспективе хотя бы послезавтра.
Царское дело. О нестяжании
Недавно в Сербии хоронили патриарха Павла. Хоронили в старенькой мантии, заплатанном сакосе и митре пятидесятилетней давности, которую он получил еще при рукоположении в епископы.
Все истории про патриарха, которые в Сербии передают из уст в уста, примерно в том же духе. О выброшенных кем-то ботинках, которые он зашил и начал носить, о том, как сам варил себе кашу, как любил ходить по городу пешком, один, без охраны. А как-то его святейшество потерялся, куда-то пропал. Выяснилось: он ждал машину, чтобы ехать к сестре, но водитель задерживался, и отец Павел сел в трамвайчик, поехал навещать сестру.
Другой случай. Одна женщина каждую неделю приносила тогда еще митрополиту домашний сыр. Когда митрополит сделался патриархом и переехал из Призрены в Белград, она стала приезжать в столицу всё с тем же сыром. Патриарх этот сыр обычно съедал, но однажды не успел, и сыр испортился. Патриарх отнес пакетик на помойку и ушел служить. Но после службы вынул выброшенный пакет, сказал: «Если что со мной случится, сам виноват» – и все-таки съел сыр. Так и не смог его выбросить, потому что та женщина старалась, готовила, ехала издалека. Ничего с патриархом тогда, конечно, не случилось.
Подобных историй десятки, и все они – об удивительной скромности этого человека и его доступности. Но не менее удивительно и то, до какой степени именно эти качества привлекают людей. Это ведь вообще один из самых распространенных фольклорных топосов – рассказ о том, как сам царь, министр, генерал, просто знаменитый человек общался с подданными (солдатами, соотечественниками) на равных. Как Петр ли Первый, великий князь Константин или генерал Лавочкин, вопреки ожиданиям, пренебрегали своим высоким положением и оказывали снисхождение ближнему. Это неизменно пронзает любое сердце, потому что свидетельствует: в идеальном мире все люди равны между собой. И согласно некоей высшей логике, бомж, спящий на асфальте неподалеку, скажем, от Белого дома, ничуть не хуже чисто выбритых и надушенных его обитателей.
Если так очевидно, что простота и доступность пленяют, – сколько очков могли бы заработать на них и наши политики, тем более церковные иерархи. Допусти премьер-министр до себя майора Дымовского – какой сильный это был бы ход! Сними российский патриарх дорогие часы, пересядь на машину попроще, заяви публично о нестяжательстве как ключевой добродетели для епископов – сколько душ притекло бы в церковь!
Увы, в России другие традиции. У нас слишком любят две поговорки: «Не царское это дело» и «Положение обязывает». Именно так: обязывает. Но вот к чему? Об этом как раз и напомнил патриарх Павел.