ился на бегущих к нему спецназовцев. А на выходе из ущелья гремели взрывы – вертушки чистили караван. Жизнь продолжалась.
Часть вторая
Июль 1983 года
Седовласый задумчиво прошелся по кабинету. Предчувствия последних дней его не обманули. Он остановился и, сжав подголовник кожаного кресла, еще раз мысленно прокрутил состоявшийся накануне разговор.
– И вы смеете так спокойно говорить! – бушевал он, размахивая руками. – Это вы предложили тот абсурдный план! Я так и знал, что перевозить драгоценности стоимостью в десятки миллионов через Афганистан – авантюра. Но вы ответите, вы мне за это головой ответите!
Седовласый, тяжело дыша, умолк и некоторое время расхаживал по комнате, пытаясь выровнять дыхание.
– Так вы говорите, ваши люди не прибыли на место?! А я вам говорил, что душманам нельзя доверять! Говорил или нет?
Прокофий Иванович молчал, не считая нужным слушать вопли старого маразматика. Для него сейчас было важным только одно слово, сказанное седовласым: «Драгоценности…» А все остальное…
– Молчите? Вам нечего сказать? То-то же.
– Погодите, Андрей Витальевич, вы ведь даже не спросили, почему, – он сделал ударение на слове «почему», – мои люди не прибыли в назначенное им место.
– Почему-почему, – передразнил седовласый, – и так все ясно, что спрашивать?
– А вы спросите, – неожиданно повысил голос Прокофий Иванович и, не испрашивая позволения, уселся в начальственное кресло.
Седовласый чуть не задохнулся от возмущения, пораженный такой наглостью, но вместо того, чтобы накричать, выдавил:
– Почему?
– Да потому, что некоторые самоуверенные чиновники даже не удосужились проверить исполнение своих собственных приказов.
– Что вы имеете в виду? – подбородок седовласого вздернулся в негодовании.
– А то, что моих людей и шедший с ними караван раздолбала наша доблестная Советская Армия.
– Вы лжете!
– Да? А это что, по-вашему? – и он, вытащив из кармана листок бумаги, почти швырнул его в руки седовласого.
Это была выписка из донесения командира Н-ской дивизии.
«Что будет, – думал седовласый, – когда ОНИ узнают о провале операции «Караван»? И не только для меня, но и для моей семьи? Они не просто убьют. Нет, они прежде захотят унизить, морально растоптать, стереть в пыль. Советские разбили караван… Драгоценности, наверное, переправлены в столицу. Скоро КГБ начнет ворошить старое белье. Обязательно найдется ниточка, которая потянется в мою сторону, и ОНИ придут».
Сперва, ошарашенный вестью, Андрей Витальевич хотел бежать к ним сам, чтобы первым рассказать о случившемся. К тому же, как он думал, у него на руках будет козырная карта – ведь вместе с караваном погибла только половина сокровищ, причем меньшая ее часть. Вторую он на свой страх и риск пока оставил здесь, надеясь переждать до лучших времен. Да, именно так – до лучших времен, если они наступят. Он хотел бежать тотчас и все рассказать, но потом понял, что это его не спасет. Седовласый закрыл глаза и ясно представил, как его, больного и сломленного, ведут по темным коридорам Лубянки, а пресса на первых полосах трубит о новом громком разоблачении. «Семья, что будет с семьей? – со стоном подумал он. – Семью во что бы то ни стало надо спасти от бесчестия».
Он протянул руку и выдвинул ящик письменного стола. Привычным движением ладонь легла на рукоять «ПМа». Он медленно поднял ствол…
– …Что вы говорите?! А ведь такой был человек… Мне искренне жаль! – на том конце провода притворно всхлипнули и отключились.
«Так, значит, этот дурак застрелился, – вешая трубку, подумал Прокофий Иванович. – Идиот, он даже не выяснил подробностей гибели каравана. Если бы он это сделал, то в морге сейчас лежал бы я, а не он. Сейчас главное узнать, кто был в курсе нашего знакомства. Во-первых, его водитель. Ничего, проведем обычную ликвидацию вражеского агента. Девушка не в счет – обычное одноразовое использование, кто, для кого, как, не знает. Искать ее бессмысленно и ни к чему, она не опасна. Еще? Должен быть кто-то еще? Или нет? Ладно, это я выясню».
Он встал, погладил свой несколько похудевший живот и, выглянув за дверь, махнул рукой секретарше:
– Любушка, сделай-ка мне массажик.
Двадцатилетняя худенькая секретарша вспорхнула со своего места.
– Бегу, Прокофий Иванович! – сладко улыбнулась она. А про себя подумала: «Как ты мне надоел, козел вонючий!»
Генерал-майор расслабленно лежал на кожаном диване, попыхивая дешевой сигаретой, и думал: «Караван, раздолбанный разведчиками, был не мой. У Эсенбека не было столько людей, да и в донесении ясно говорится, что шел он со стороны Пакистана и перевозил оружие. Тогда где же наш караван, он-то куда делся?»
Сомнений быть не могло: Борис и Андрей перебили собственное сопровождение и, захватив драгоценности, скрылись. Скорее всего, они даже не стали прятать тела убитых. Десятком больше, десятком меньше, кто будет интересоваться, кто эти бесхозные трупы? Он выпустил клуб дыма и, протянув руку, отпил из стакана. О правильности такого вывода свидетельствовал и тот факт, что его агенты до сих пор нигде не всплыли, а это в случае уничтожения каравана произошло бы обязательно. Значит, они хапнули ценности и смылись… Прокофий Иванович тяжело вздохнул и, поднявшись, грохнул кулаком по столу.
– Ну, ублюдки, держитесь. Вы все равно засветитесь, и тогда я за вашу жизнь не дам и ломаного гроша!
Он встал, аккуратно затушил сигарету и, приведя в порядок одежду, вышел из кабинета. Подмигнув раскрасневшейся секретарше, сплюнул в урну и твердой походкой направился к выходу.
Бебишев открыл глаза. Просторная белая комната, в которой он оказался, была мало похожа на привычную ему казарму. По правую руку стояла тумбочка такого же белого цвета, как и все остальное в этой комнате. Он посмотрел влево и увидел капельницу с идущей от нее трубочкой. Пробежав по ней взглядом, Виктор увидел, что она подходит к его руке. Голова кружилась. Почти сообразив, где находится, он снова провалился в беспамятство.
Последующие дни Бебишев помнил как бесконечно мелькающую череду света и темноты. Иногда в них появлялись призрачные видения, мужчины, женщины, опять мужчины, женщины. Казалось, лица у них разные, но в остальном они были очень похожи. «Чем?» – задавал себе вопрос Виктор, но его мозг отказывался что-либо объяснять. Окончательно он пришел в себя ночью. Непослушное тело казалось ватным. Виктор вдруг понял, что он совсем не чувствует ног. Ему стало страшно. От одной мысли, что он калека, холодный пот потек по спине. Виктор попытался правой рукой стащить одеяло, чтобы воочию убедиться в страшном факте, изо всех сил рванул его край, но что-то мешало. Он потянул еще раз и вдруг ощутил, что его что-то держит. «Ноги! Одеяло зацепилось за ноги», – догадался он с огромным облегчением. Тело, еще минуту назад готовое бороться, обмякло в изнеможении. Виктор закрыл глаза и впервые за долгие месяцы уснул нормальным человеческим сном.
Проснулся он с чувством жуткого голода и обнаружил, что в палате все еще темно, и лишь комар, невесть как попавший в госпитальные пределы, нарушал ночную тишину в поисках легкой поживы.
Кровожадное насекомое сделало облет палаты и с точностью бомбардировщика спикировало на высовывающийся из-под одеяла нос Виктора. «И не стыдно тебе пить кровь у больного человека? Эх, комар-комар, да и не комар ты вовсе, а комариха. Все вы, женщины, одинаковые! – с досадой подумал Виктор и шлепнул рукой по носу. – Ишь присосалась».
Она тихо вошла и аккуратно прикрыла дверь. В палате что-то изменилось, но в первое мгновение девушка не поняла, что именно, затем увидела глаза, пристально смотревшие на нее. Серые, пронзительные, они ощупали ее с ног до головы, а потом, словно бы смутившись своей дерзости, закрылись.
Она улыбнулась, польщенная таким вниманием, затем сделала шаг вперед и спросила:
– Как мы себя чувствуем?
Виктор хотел было ответить что-то бодрое, но вместо этого из горла вырвался хрип, похожий на крик раненого лисенка. Он хотел поднять руку, но и это у него не получилось.
– Лежи, лежи, – успокоила его медсестра, – еще успеешь наговориться, а пока придется полежать. Ратушный так и сказал: «Придет в себя, не давайте ему переутомляться», так что лежи тихо и спокойно, а то и мне из-за тебя попадет. Сейчас принесу завтрак, и мы покушаем, – прощебетала она. – Будем есть с ложечки, как маленькие, и не мотай головой. Хочешь, я сама покормлю тебя?
Виктор поборол смущение и, глядя на красивый девичий профиль, на черные вьющиеся волосы, энергично кивнул головой. От этого кивка у него затрещало в ушах, а по голове словно хватили молотом, накатила тошнота, темная пелена затуманила взор, и он вырубился.
Она хотела крикнуть врача, но почему-то не могла сдвинуться с места, и вместо того, чтобы хоть что-нибудь делать, стояла и напряженно смотрела, как к пациенту медленно возвращается сознание.
Виктор заморгал и попросил пить. Она схватила стоявший на столике стакан и поднесла к его ссохшимся губам. Он пил жадно, едва не захлебываясь, несмотря на то что каждый глоток отдавался болью. Наконец мучительная процедура поглощения влаги была закончена, и стакан, опустевший едва ли наполовину, возвратился на свое место.
Он лежал и неторопливо перебирал в памяти свое прошлое.
– Витька! – кричала кареглазая веснушчатая девчонка. – Бежим на речку, быстрее! – И он, размахивая рубахой, устремляется за ней вслед…
Усталый отец возвращается с поля…
Мать, копающаяся в огороде…
Выпускной вечер в школе – а он, забыв про своих товарищей и учителей, спешит домой к той веснушчатой и кареглазой, уже превратившейся в стройную высокую девушку…
Воспоминание о ней рождало боль и чувство досады, а может быть, даже злость. Он отчетливо вспомнил ее заплаканные глаза, такие глаза не могли лгать. «Я буду ждать», – говорила она. И он верил, как он ей верил! Он поднимал ее на руки и нес, нес на край света, не зная усталости, не замечая быстрого течения времени, весь мир тонул в этих глазах. Она взяла его за руку и повела куда-то, ему было безразлично куда, лишь бы идти так и идти. В заброшенной бане, служившей приютом таким же бездомникам, как и они, она подошла к нему и, жадно впиваясь в него губами, прижалась к его телу, колени ее подогнулись, и она опустилась на холодные доски пола. Она желала его, это он понял по ее прерывистому дыханию, по рукам, нежно порхающим по его телу, по безвольно раскинутым ногам. Но он не сделал того, чего они оба страстно желали. Жалость? Нет, это была не жалость, а что-то другое, возможно, боязнь нанести любимому человеку непоправимый вред. Он отстранил ее хрупкое тело и, опасаясь поддаться соблазну, прекратил ласки. А она, не догадываясь о чувствах, боровшихся в нем, тянула к нему руки и шептала: