– Смерть! Смерть!
Для пограничников – хороший сигнал. Сейчас всадники появятся на вершине перевала.
Сереет уже небо. Хорошо будет видно их. Очень даже хорошо. Заманчиво встретить их длинной очередью из «максима» и залпом из карабинов. Весьма заманчиво. Толк только от такой встречи нулевой. Скатится банда за хребет и больше не полезет. Уйдет. И станет готовиться к новому неожиданному наскоку. И вдруг ей на следующий раз повезет больше? Нет, нельзя просто отпугнуть басмачей. Разгромить их нужно. Пусть даже ценой своих жизней. Несется уже мангруппа на тачанках и верхом, бурей налетит и сомнет банду. Где ей перед силой такой устоять?! А сейчас нужно выиграть время. Пусть в мазарную долинку спустятся, вот тогда и ударить. Не вдруг басмачи прорвутся через заслон. «Максим», он – не шуточки. На него дуром не попрешь. А еще ручные пулеметы. А еще меткие залпы из карабинов…
Будто клыками выскалился перевал. Частыми и густыми. Меняются и меняются клыки, растворяясь в темноте склона. Он лишь один заметно потемнел, если с напряжением приглядеться. Сцепил зубы Садыков, чтобы сдержаться и не скомандовать: «Пли!» Разве остановишь саранчу эту такой малой силой, какая в наличии у него, начальника заставы? Исключено. Верно отец учил: одной рукой даже не пытайся схватить два арбуза, не удастся. Что же, схватить два арбуза не удастся, это уж точно, погибнут они здесь все, но мангруппа саранчу эту задавит, если ее задержать на малое время. Сомнения в этом нет никакого…
Первые ряды уже спустились в долинку, а через хребет переваливают и переваливают всадники.
«Хорошо, если сосредоточатся, потом только двинутся».
Курбаши словно внял желанию Садыкова: ждет, пока все его нукеры пересекут границу и осилят добрую половину спуска. И вот – чист перевал. Еще немного подождал курбаши и тронул коня. Без крика. Камчой только махнул, за мной, дескать.
– Застава! Пли!.. Пли!.. Пли!..
Все смешалось обалдело: крики, стоны, ржание, залпы и беспрерывный говорок «максима». Но вот над всем этим взвился гортанный призыв курбаши:
– Смерть неверным! Велик Аллах!
Поперла лавина. Не удержать ее. Еще несколько сотен шагов и – все. Гранаты полетели во всадников, вырывая клочки из черной, черней ночи, гидры, но не останавливается она, летит, мигом латая прорехи. Еще по одной гранате, еще… Все. Повскакивали пограничники, готовые к смертельной рукопашной, и тут свершилось чудо: из развилка хлестнуло дружное многоголосое ура, басмачи вроде бы наткнулись на что-то непреодолимое, осадили коней, подняв их на дыбы, и понеслись обратно, обгоняя друг друга, частью в проход мимо «мешка», частью за арчу, чтобы под ее прикрытием перевалить хребет, но многие с трусливой спешностью погнали коней прямо на перевал, не соображая вовсе, что темнота не растворит их, не укроет, что достанут их и пулемет, и карабины…
Менее половины басмачей смогли улепетнуть на свою сторону, где всего несколько минут назад восхваляли Аллаха, надеясь на его полную поддержку. Увы, остался он глух и нем.
Для курбаши его нукеры сейчас были опасными, и весь их гнев он решил направить на Паничкина, которого, на беду его, не достала пограничная пуля. Начал курбаши вторичный допрос. Наигранно-спокойный и оттого зловеще-холодный. Паничкин все более и более робел, предчувствуя трагический конец. Он начал путаться, что и предвидел курбаши. Добившись своего, он сделал решительный шаг:
– Разноречивы твои ответы оттого, что лживы. Если ты станешь и дальше лгать, я прикажу содрать с тебя шкуру. С живого. Спасти себе и всем родным твоим жизнь ты сможешь, если станешь говорить правду, – помолчал курбаши, со змеиной пронзительностью впившись взглядом в съежившего Паничкина, затем спросил, хлестнув камчой о голенище. – Ты продался неверным?! Сознайся!
– Я… я… я…
– Сознавайся!
– Да, – еле выдавил из себя Паничкин. – Да.
– Все слышали, правоверные?! – возликовал курбаши. – Он ответил «да». Можем ли простить это?! Нет! Но он умрет не сразу. Ночь я проведу с ним, потом отдам вам. Когда натешитесь, сдерем с него шкуру. Велик Аллах!
– Воистину велик! – взвилась толпа, вкладывая в этот ответный крик и ненависть к изменнику, и радость за грядущее возмездие.
Долетел крик и до мазарной полянки, вызвав у пограничников, особенно заставских, досаду. Садыков даже не сдержался, упрекнул командира подоспевшей на помощь группы.
– Зачем уракать было? Вон их сколько ушло. Жди теперь обратно. Где? Когда?
– Теперь не двадцать восьмой. Получили по зубам, долго не полезут. А то и вовсе утихомирятся. Оно, конечно, сдалась бы вся банда, куда как отменней, только до гранат у вас дело дошло. Конец, считай, не за горами был. Что тут мешкать? На погибель вас оставлять, что ли?
– А когда вернутся басмачи, сколько смертей принесут?
Так и не поняли они друг друга, каждый остался при своем мнении, считая только себя правым. Ну что же, рассудить их можно. И даже оправдать. Обоих. Тем более, что цель каждого из них была величайшей благородности…
Рассвело быстро. Садыков, оставив и своих красноармейцев, и всех прибывших у мазара, чтобы собрали трофеи, похоронили убитых басмачей и обиходили раненых, поскакал на заставу только с коноводом. Как он считал, туда уже наехало начальство, либо вот-вот нагрянет. Докладывать о случившемся он должен сам, чтобы всю вину принять на себя. Еще и о Гончарове он беспокоился. Жив ли? Отправлен ли в госпиталь?
Комендант уже успел прискакать на заставу, а следом пылит кинобудка с военфельдшером и врачом из местной больницы. Комендант разослал на границу усиленные наряды, составив их из своего и прибывшего на усиление резерва из отряда, но не забыл и о силах для обороны застав. Особенно для Садыковской. Сам лично определил огневые точки. До Гончарова пока у него руки не дошли. Когда будет все сделано, как следует, тогда можно будет и с ним поговорить. Пока же пусть с ним занимается медицина.
А медицина умыла, что называется, руки. И врач, и военфельдшер заключили, что не жилец проткнутый насквозь отделенный, оттого делали все лишь для очистки совести. И перебинтовали, и укол укололи без всякой надежды на то, что остановят их меры летальный исход. Сидит военфельдшер, уверенный, что умрет Гончаров, так и не придя в себя (слишком много крови потеряно), и никакой борьбы со смертью не ведет. А Гончаров действительно отходит постепенно в мир иной. И отошел бы, наверное, не появись на заставе Садыков. Именно он, можно смело сказать, спас жизнь Гончарову. Не к коменданту с докладом поспешил начальник заставы, а к раненому. Спросил военфельдшера сердито:
– Почему герой-отделенный еще здесь?!
– Не транспортабельный он.
– Не считай гору высокой: решишься – одолеешь. Вы – доктора! Почему души у вас нет? Он заставу спас. Понимаете? Тысячи людей спас! Люди его спасти не могут? Мы на руках понесем до Ашхабада! Ты сам, – это он прямо в глаза военфельдшеру, – не транспортабельный! Ты поступаешь, как враг!
– Ну-ну, можно ли так, лейтенант? – упрекнул Садыкова начальник отряда, вошедший в казарму. – Я думал, ты встретишь докладом о том, что здесь стряслось.
– Человека спасать нужно! Героя! А он…
– Успокойся. На моей машине – в Ашхабад. Матрасов побольше настелите.
Когда Гончарова стали перекладывать с кровати на носилки, он застонал и пришел в сознание. От боли.
– Держись, орел, – подбодрил его начальник отряда. – Вылечат тебя. Одна просьба: никому ни слова о том, что здесь произошло. Понял?
– Так точно, – с трудом выдавил Гончаров. – Понял.
– Вот и – ладно. – И к военфельдшеру: – Головой отвечаешь. Свои руки подставь, а довези. В госпитале запишешь: несчастный случай. Все. Вперед!
А к обеду, когда пограничники убедились, что банда ушла и все, кроме плановых нарядов, вернулись на заставу, начальник отряда приказал построить личный состав. Приказ его был краток и категоричен:
– О происшествии на самой заставе – ни слова. Здесь ничего не происходило. Всем понятно?
Может быть, у кого-то мог возникнуть вопрос, но по армейской привычке успокоили себя даже самые дотошные: начальству видней, оно знает как поступать и что делать. Раз приказано помалкивать, значит, в этом есть необходимость.
4
– Что же, и так ладно, – заключил врач, прослушавший и простукавший Гончарова пред выпиской из госпиталя. – Были бы кости…
Кости у Гончарова действительно все целы, но на них – одна кожа. Бараний вес. Это он сам так грустно пошутил после взвешивания. Да, больше двадцати пяти килограммов оставил он на госпитальной койке, а если учесть, что и до ранения особой тучностью не отличался, можно себе представить, каким заморышем-подростком Гончаров выглядел. Врач же доволен:
– С того света, считай, выволокли тебя. Теперь-то что, теперь – нарастет. Месячишко отдохнешь, и вполне можно будет в строй.
У крыльца Гончарова ждала машина. Личная, начальника отряда. А как доставили его в отряд – прямым ходом в кабинет начальника. Встал тот из-за стола, навстречу вышел. Руку пожимает.
– Герой! Что герой, то герой! Решили мы домой тебя отправить, а потом на любую заставу старшиной. По выбору. Согласен?
Отчего быть несогласным? Дома погостить, худо ли? Да и старшиной не каждому предложат. Хотелось бы, правда, к себе, на Мазарную, но на ней есть старшина. На его место не сядешь.
«Обвыкнусь и на другой», – успокоил себя Гончаров. Но одно не совсем понятно, как с домашними вести себя. Не скроешь рану. Швы только-только сняты.
– Военкомат мы предупредим. В районную больницу станут возить. Для домашних тоже – молчок. С коня ты, мол, положим упасть мог.
– Не поверят. С малых лет на коне и вдруг…
– В горах, объясни, не то, что на лугах.
– Нет, не поверят.
– Тогда совсем не снимай нижней рубашки.
Вот с таким напутствием и поехал он на побывку домой, в Кучаровку свою. К матери, по которой очень соскучился, к братьям и сестрам. На целых две недели. Только деревня и есть – деревня, она не приучена неделями чаевничать и баклуши бить. Первый-то день, конечно, понабежало родни, побросавшей работу по такому случаю. И поняли их все: пограничник как-никак в гос