Вот тут произошел с ним тот самый случай, который заставил его, теперь уже не наивного деревенского парня, задуматься, отчего так долго не отменяется приказ молчать о случившемся на Мазарной и как это повлияло на его службу, на всю его жизнь. А началось это так: воротился с отрядных соревнований вожатый службы собак и рассказал в курилке, что один из «собачников» прочитал будто бы в листовке, выпустила которую отрядная газета в первые послевоенные годы, о подвиге на заставе Мазарная. Главного героя тех событий, написано в листовке, увезли в госпиталь.
– Гадали мы, жив герой или нет, – рассказывал вожатый, – да толку от этого мало. Сколько лет прошло. Вот бы посмотреть на него, послушать.
А старшина Гончаров сидел в курилке вместе со всеми пограничниками и не осмелился сказать, что это он. Жив и относительно здоров. «Солнце» крутить уже не в силах, но и не мешком висит на турнике, в нарядах неутомим, на коне гвоздем сидит, любо-дорого посмотреть, а стреляет на зависть молодым солдатам метче меткого.
А кто-то предложил:
– Давайте в округ письмо пошлем. В политотдел.
Была бы мысль подана, а подхватить ее подхватят. На второй же день отнесли письмо на почту.
Ответа ждали довольно долго. И когда уже махнули рукой и на почту, а заодно и на политотдел, приехал вдруг на заставу сам его начальник. Собрал всех в Ленкомнате и задал вопрос, вроде бы с упреком:
– Вы писали о Гончарове? Писали. И неужели никто из вас не мог догадаться, что тот самый Гончаров-герой вместе с вами служит. Ваш старшина Гончаров. Вот он, во всей своей красе, – протянул руку в сторону старшины генерал.
Все так просто: подойди и спроси, старшина все тебе и расскажет. Только кто ему на это дал разрешение? Вот в чем закавыка. Неужто неведом запрет тот генералу? Что зря упрекать солдат, что, дескать, не подумавши, за письмо сели. Но какие бы мысли ни теснили голову, а на тебя генерал перстом указал, подниматься, выходит, нужно. Гончаров встал. Красив. Форма как влита. Подтянут. Мускулист. Воин, одним словом.
Опешила застава, услыхав такое, и не сразу осмыслив суть услышанного. Но уже через минуту взорвалась рукоплесканием.
Уехал генерал, и все пошло своей чередой. Одно лишь изменилось: уважительней стали пограничники. И заботливей. Даже обидно: ничего трудного не дают делать. Но со временем вновь привыкли, что старшина всегда впереди, всегда самый ловкий и самый сильный, следы читает без запинки, ходит легче кошки и видит ночью не хуже совы – да и как могло быть иначе, если отдал человек границе большую часть своей жизни, а граница стала для него школой мужества и мастерства. Школой верности долгу.
Тучи над Хан-Тенгри
Выстрел в Кача-Булаке
Начальник поста Ак-Байтал Морозов получил сведения: в селе кто-то распускает слухи, что девушка-казашка Калима – колдунья. Эти сведения насторожили Морозова, он сообщил о них в комендатуру и выехал в село, чтобы выяснить подробности и предупредить девушку.
Такое бывало и раньше. Обвинят басмачи кого-нибудь в колдовстве, в отступничестве от веры и, прикрываясь этим якобы народным обвинением, убьют неугодного им человека. Видно, и сейчас готовились они отомстить Калиме за то, что она много помогала пограничникам, была в коммунистическом отряде, а совсем недавно, по ее сообщению, застава задержала большую группу контрабандистов.
На границе последние два-три года (шел тысяча девятьсот тридцать шестой) было спокойно. Уже были разгромлены банды Джантая и Имамбекова, стали забываться кровавые дела бандита-одиночки Калеке, приносившего много хлопот пограничникам; засыпал песок горки пулеметных гильз на Актамской тропе, где двадцать шесть пограничников уничтожили банду в двести пятьдесят сабель; легендой стал ледовый поход в горы Тышкан десяти пограничников, разгромивших банду Мергебая; укрыли зеленые ветви деревьев могилы погибших в битвах с басмачами рядовых Ефремкина и Иваненко, командира отделения Симачкова и предательски убитого заместителя начальника заставы Нагорного – давно не было неравных боев с захлебывающимся треском пулеметных очередей, дикими воплями басмачей, лавиной атакующих горстку солдат в зеленых фуражках. Теперь коммунистические отряды, созданные жителями приграничных сел в помощь пограничникам для борьбы с басмачами, пахали землю и пасли овец. Остался лишь комотряд Манапа Кучукбаева, но его бойцы были вооружены только топорами и пилами – они заготавливали лес для строительства новых застав.
И вот снова – старый басмаческий прием: вначале слухи, потом нападение на село. Нужно было усилить охрану, и Морозов каждую ночь стал высылать к селу пограничные наряды.
Но выстрел прозвучал утром в ущелье Кача-Булак…
Это широкое ущелье начиналось в нескольких километрах от села, уходило между горами в тыл и, круто поворачивая и сужаясь, упиралось в невысокую гору, за которой начиналось другое ущелье. Оно петляло, поворачивало то в тыл, то к границе и, наконец, выходило к пограничным знакам. В этом ущелье комотрядовцы заготавливали лес. А в Кача-Булаке, где росло много малины и шиповника, часто ходили жители села за ягодами, встречая иногда в малинниках медведей.
Было темно, когда подводы с комотрядовцами выехали с заставы к месту заготовки леса. Ехали молча. Они еще не отвыкли от тех тревожных дней, когда в походе сказанное громко слово могло принести смерть всему отряду; но скрип несмазанных осей был слышен далеко и говорил о том, что хозяева не очень-то заботятся о маскировке.
На горе, в которую упирается ущелье Кача-Булак, подводы остановились – Кучукбаев заметил приближавшихся всадников и решил дождаться их, а потом спускаться вниз.
Всходило солнце. Утренние золотисто-опаловые лучи его осветили пик Хан-Тенгри, гладкостенной пирамидой возвышающийся над снежными вершинами гор. Одна грань была освещена солнцем, две других оставались темными. Свет, тень и расстояние создавали ощущение того, что над горами возвышается не пик с ледниками и пропастями, а вытесанный из гранита огромный памятник, похожий на пирамиду Хеопса.
Манап всегда с уважением смотрел на Хан-Тенгри – Царя Духов, любил восходы солнца, но, любуясь ими, замечал: если возле пика тучи – будет ветер, непогода, если нет – жди хорошего дня. Так говорилось в легендах, созданных о высокой горе, это подтверждала и жизнь.
– Хороший день будет, чистый Хан-Тенгри, – проговорил молодой, высокий джигит Киякпай Сандыбаев.
– Да, чистый, – согласился Кучукбаев. – Много хлыстов заготовим.
Подъехал Морозов, поздоровался, не слезая с коня.
– Не нравится мне все это. Какой день мы здесь, а некого нет. Что замышляют?!
– Зря, начальник, тревожишься. Какие теперь басмачи? Всех перебили, – ответил Кучукбаев.
– Видно не всех. Вспомни, Манап, как раньше налеты делались.
– Похоже, начальник, очень похоже.
– Вы бы хоть винтовки взяли.
– Зачем, мы бревна рубим.
– С завтрашнего дня без оружия не выезжать!
– Хорошо, раз так говоришь.
Попрощавшись с лесорубами, Морозов махнул рукой коноводу и пустил коня рысью по лесной дороге к заставе. Кучукбаев посмотрел ему вслед, покачал головой.
– Ни днем ни ночью не спит. Беспокоится. Может, он и прав?
Помолчали. Каждый из них знал, кто такие басмачи. Они видели порубленные трупы пограничников и своих товарищей – комотрядовцев, они слышали о том, как глумятся басмачи над пленными, и сейчас, видно, вспомнили то лихолетье, когда каждый из них встречался со смертью.
– Поехали, – прервал молчание Манап.
Подводы, скрипя осями, медленно начали спускаться в ущелье.
Солнце поднялось из-за гор, косые лучи скользнули по крышам села. Задымились глиняные печки летних кухонь, женщины торопливо доили коров и выгоняли их на улицу. Стадо, все увеличиваясь, брело по центральной улице к околице. Пыль, смешиваясь с дымом очагов, поднималась над крышами домов; пылинки искрились в лучах солнца, прыгали, как будто водили хороводы, радуясь теплу.
Обгоняя стадо, спешили из села девушки в ярких ситцевых платьях. В руках они несли сплетенные из тальниковых прутьев корзины. Среди девушек была и Калима.
Как только девушки вышли из села, из трубы одного из домиков, на краю улицы, поднялся столб черного дыма и медленно поплыл над селом. И сразу же на той стороне, человек, одетый в полосатый халат, быстро спустился с сопки, вскочил на коня, стоявшего в укрытии, и ускакал в горы. Все это заметил острый, наметанный глаз пастуха Бектембергенова. Правда, сперва он не придал этому особого значения, но потом, когда оглянулся и увидел черно-жирный столб дыма, задумался, придержав свою лошадь.
– А не байский ли это лизоблюд Жалил? – мелькнула догадка. – Что-то здесь неладно… – И Бектембергенов крикнул своему подпаску: – Постереги стадо! Я скоро вернусь. – И поскакал на заставу.
Комотрядовцы распрягли лошадей, сняли куртки (все они были одеты в солдатское обмундирование) и принялись за работу. Четверо стали пилить сосны, двое обрубать ветки с деревьев, спиленных еще вчера.
– Берегись!
Высокая сосна вздрогнула, постояла немного неподвижно, будто раздумывая, потом медленно начала клониться и, ломая встречающиеся на пути сучья, с шумом упала на землю, подмяв под себя небольшую, еще совсем нежную сосенку, тянувшуюся к солнцу.
Снова пила врезалась в мягкий ствол дерева, снова застучали топоры, и никто не заметил, как месту заготовки леса подъехали трое всадников.
– Не шевелиться! – прозвучала громкая и властная команда.
Комотрядовцы увидели всадников с карабинами в руках.
– Бросай топоры! Выходи на поляну! – приказывал один из всадников. – Скорей, если жить хотите!
От неожиданности комотрядовцы растерялись, побросали топоры и один за другим стали выходить на поляну. Только в руках Манапа остался топор.
– Ничего, стрелять не будешь: пограничников испугаешься, – спокойно заговорил Кучукбаев и повернулся к своим товарищам: – Бери топоры! Отобьемся!