Первый раз за два года на этом участке обрыв. И немудрено. Несколько дней беспрерывно шел снег. Не провода – будто толстые снежные жгуты провисли между столбами.
– Ведь что надо? – остановившись возле очередного столба, размышлял вслух Ерохин. – Чуть-чуть дунул бы ветер в эту дыру, посбивал снег с проводов, сидели бы мы в тепле…
Повернулся к остановившимся за спиной рядовым Жаковцеву и Дерябину. Жаковцев снимал с плеч вещмешок, проволоку и когти, а Дерябин с веселой ухмылкой на лице прикуривал сигарету.
– Ишь ты, разулыбался. С чего бы? – спросил прапорщик.
– Вспомнил вот, – ответил с ухмылкой Дерябин, – у нас, в Рязани, ворчунов ерохами зовут.
Жаковцев метнул на Дерябина осуждающий взгляд: как же можно с командиром взвода, старшим по званию и отцом по возрасту вот так, бесцеремонно? Он бы, наверное, отчитал Дерябина, но прапорщик, поняв это, успокоил Жаковцева:
– Ничего, Илларионыч, я не серчаю. – Потом обратился к Дерябину: – Память, Сергей Авксентьевич, больно у тебя однобокая, в этом беда. С самого лета шутку мою помнишь, а вот о чем на перевале полчаса назад договаривались – запамятовал будто. По очереди, говорили, на столбы полезем. Чей теперь черед?
– Мой.
– Особого приглашения ждешь?
– Покурить нельзя, – недовольно проговорил Дерябин; бросил сигарету, взял у Жаковцева когти и, утоптав снег у столба, стал неторопливо крепить когти к валенкам.
Прапорщик видел, что Дерябин делает все нехотя, словно из-под палки, но правильно, – не упрекнешь, не заставишь переделать, – и это раздражало Ерохина. Однако он не подавал вида. От возникшего сомнения: «Прав, видать, командир, не следовало бы брать его с собой», – отмахнулся, как кот от назойливой мухи. Снова, в какой уже раз, подумал: «Не тыкаться же ему всю службу, как слепому котенку. А без соли, без хлеба, какая беседа? Попеняешь ему с грош, а с него, как с гуся вода».
Когда Дерябин прибыл во взвод и доложил о себе, он поначалу понравился Ерохину. Открытое доброе лицо, умные глаза, серые, с голубизной. Высок, плечист.
«Все при нем», – подумал тогда Ерохин о новичке. А тот словно разгадал мысли своего командира и сказал весело:
– Жертва аксельрации. До двух метров самый пустячок не дотянул.
– Дотянешь. Все впереди у тебя, – вполне серьезно ответил Ерохин и добавил: – В самый раз прибыл. На Хабар-асу гроза прошла. Свежая сила позарез нам нужна.
Тогда они только закончили тяжелую работу: сменили столбы на болотистом участке. Восемь километров болот. Почти месяц грызли связистов комары, а гнилой воздух дурманил до тошноты. Но с каждым днем сопка Карева с красным флагом на вершине приближалась. Там кончалось болото, там ждал их отдых. И вот наконец вкопан и укреплен на сухом островке среди зловонной тины последний столб, натянут последний провод, и сразу расслабились солдаты, побросав инструменты, повалились на траву. Солнце вмиг высушило их потные волосы, оголенные до пояса тела и начало нещадно припекать, но ни у кого не было желания встать и пройти двести метров до сопки, укрыться в ее тени. Даже Ерохин, который нет-нет да и ворчал недовольно: «Эх, как прижигает. Что в аду. В прохладу бы теперь», – оставался лежать на солнцепеке.
Больше часа валялись связисты на горячей траве. Начали поднимать головы лишь когда над Хабар-асу загремел гром и ослабленный расстоянием ветерок донес едва ощутимую прохладу. А прапорщик Ерохин встал и, посмотрев на чернобрюхую тучу, ползущую к перевалу, спросил будто самого себя:
– Пронесет? Или подбросит неплановой работенки?
Зацепилась за перевал туча и, словно обозлившись на то, что вольное ее движение затормозили скалы, зарычала угрожающе, вытянула огненные щупальца, силясь отшвырнуть прочь горы, разрушить их огнем, размыть водой.
Долго бесновалась туча, потом съежившаяся, обессиленно ворча, переползла через Хабар-асу и скрылась за гранитными скалами, а перевал заискрился под солнцем, как будто над чем-то весело рассмеялся.
– Ишь, радостно ему. Сияет, как яичко пасхальное. А столбы уберег ли? – сердито спрашивал прапорщик, глядя на искрившийся перевал. Потом окликнул Жаковцева: –Илларионыч, давай на столб. Подключись, работает линия?
Жаковцев поднялся и легко, вроде и не было никакой усталости, полез на столб.
«Молодец какой, а! – мысленно похвалил Ерохин солдата. – Посмотришь, как девушка холеная, а усталости не знает».
Действительно, лицо у Геннадия Жаковцева пухлощекое, загар его отчего-то не брал. Среднего роста, по-девичьи стройный, в плечах неширокий, силой своей Жаковцев удивлял всех. «Крест» с двухпудовыми гирями держал больше десяти минут. Только щеки розовели. На маршбросках по нескольку автоматов и противогазах взваливал на себя, помогая уставшим товарищам. Не знал устали и в работе. Прапорщик Ерохин не мог нахвалиться солдатом. Частенько говаривал командиру роты:
– Связист он – что надо! Золото. Клад… – И бавлял неизменно: – Опасаюсь, разведает о нем начальство, заберут. Драться за него буду. Ох, драться!
Драться прапорщику пока еще ни с кем не приходилось – солдат продолжал служить во взводе, охотно делал все, что приказывали командиры, отлично учился, а по вечерам или читал приключенческие романы, или решал задачи по физике и математике. Не изменял своему правилу даже когда взвод работал в поле и жил в палатках.
Забравшись на столб, Жаковцев непрочно, чтобы можно было сдернуть, прикрепил к проводам вплотную к изоляторам концы от телефонного аппарата и, быстро спустившись вниз, крутнул ручку.
– Ну что, Илларионыч? – нетерпеливо спросил Ерохин. – Есть связь?
– Наш дежурный отвечает, а соседний отряд молчит.
– Так и предполагал, – безнадежно махнул рукой Ерохин и сам подошел к аппарату, чтобы поговорить с дежурным.
Знал, что не обманулся Жаковцев, но тайную надежду «а вдруг?» – питал. Послушал, как дежурный тщетно пытался дозвониться до соседнего отряда, вставил в гнездо трубку и, захлопнув крышку аппарата, сказав со вздохом:
– Придется седлать коней.
Пока Ерохин решал, кого еще кроме Жаковцева взять на перевал, пока распоряжался, чтобы не забыли взять блоки, термитно-муфельные шашки для сварки проводов, пока сам отбирал изоляторы и крюки, на дороге показался грузовик. Он торопливо убегал от пыли, которая выхлестывалась из-под колес и коричневым шлейфом расстилалась по дороге.
Грузовик скоро подрулил по целине к связистам, из кабины вылез высокий красивый солдат, огляделся, увидел прапорщика и лихо вскинул к козырьку руку:
– Рядовой Дерябин прибыл для прохождения службы!
Ерохин смотрел на солдата с восхищением.
«Таким и я был, только пониже ростом. – Глянув на свой туго напиравший на ремень живот, подумал с неприязнью: – В креслах не рассиживаюсь, а вот пучится с чего-то. – Но тут же успокоился: – Возраст. Пятый десяток разменял».
Спросил Дерябина:
– На лошадях приходилось ездить?
– В мечтах, когда «Чапаева» читал.
– Тогда примешь сегодня крещение. Вон тот перевал нас ждет.
– Ух, красотища. Под небом! А флаг вот здесь, товарищ прапорщик, что символизирует?
– Не символизирует он. Память о герое. Отсюда пограничник Карев на верную смерть, почитай, пошел. Банда по ущелью рысила за кордон, а Карев увидел ее. Винтовка, да три гранаты у него. Написал карандашом: «Спешите на помощь», – прикрепил записку к ножке голубя. Тогда связь на голубях держалась. Скатился, стало быть, с сопки, на коня и – банде наперерез. Четыре раны получил, а держался, пока застава не подоспела. Вылечился потом. Он еще служил, а сопку и ущелье его именем звали. А когда домой время подошло, пограничники в его память флаг поставили. Почти ровесник мне этот флаг.
– Ух, ты! – восхищенно воскликнул Дерябин. – Вот это служба! Не изоляторы к столбу прикручивать.
Посуровел Ерохин, спросил недовольно:
– А что в связисты потянулся?
Дерябин будто не услышал вопроса, неотрывно смотрел на флаг. Потом вдруг спросил:
– Разрешите, товарищ прапорщик, на сопку подняться! Я мигом.
– Если мигом – позволю.
Дерябин легко вскочил в кузов, достал из вещмешка фотоаппарат и, перемахнув через борт, побежал к сопке. Остановился на минутку у подножия, посмотрел на крутой, почти вертикальный склон с острыми, как огромные наконечники стрел, камнями, между которыми петляла едва приметная тропка, перекинул фотоаппарат через плечо, закрепил его ремнем и, ловко лавируя между камнями, начал быстро подниматься вверх.
В нескольких метрах от вершины остановился, примостил на камне фотоаппарат и кинулся к флагу. Встал рядом в горделивой позе, ожидая, пока щелкнет взвод.
– Ишь, ты, – ухмыльнулся Ерохин, наблюдавший за Дерябиным. – Домой небось пошлет?
А Дерябин уже спускался вниз и вскоре, запыхавшийся, возбужденный подбежал к прапорщику.
– Вот это да!
– Верно, геройски поступил солдат. Когда в болоте комары нас грызли, поглядывали мы на флаг.
– Силу черпали? – не то серьезно, не то с иронией спросил Дерябин. – Своей маловато, что ли?
– Ладно болтать. По коням. Возьми проволоку, когти, клещи и блоки, – приказал прапорщик и направился к своему коню.
Когда связисты по крутой каменной тропе поднялись на перевал и, сбатовав коней, принялись обкапывать разбитый столб, чтобы заменить его на новый (десятка два их загодя натаскали сюда волоком), в это время из недалекого ущелья пополз прозрачный туман.
– Вот-вот, как раз ее нам и не хватало! – сердито проворчал Ерохин.
А Дерябин удивленно спросил:
– Кого, товарищ прапорщик?
– Грозы.
– Чудно, – еще больше удивился Дерябин. – Гром с ясного неба?
– Взять плащи и – за мной! – крикнул солдатам прапорщик, и те сразу же, побросав лопаты, быстро пошли к лошадям. Отстегнули от седел плащи, раскатали, понадевали, повели затем подальше от столбов лошадей.
– А ты особого приглашения дожидаешься? – спросил Дерябина прапорщик. – Давай-ка, поспеши.
Ерохин уводил солдат в лощинку, а туман густел, наливался свинцовой тяжестью, грозно подбирался к солнцу. Прикоснулся к нему лохматым краем, заурчал сердито, будто ожегся, но не остановился. Через минуту уже таинственный полумрак окутал горы, и, раскатистым эхом разносясь по ущельям, зарокотал гром. Прапорщик прибавил шагу.