– А как же иначе? – вопросом на вопрос ответил прапорщик. – Сам же говорил: поют от радости провода. Всю линию в ущелье обобъем.
Больше пяти километров прошли связисты по пояс в снегу, несчетно раз поднимались на столбы. До долины – рукой подать. Всего десять пролетов. Дальше провода чистые, там ветер сдувает с них снег. Но из этих десяти пролетов два пустых. Не ждал Ерохин, что два обрыва, а увидел их, даже обрадовался: «Не подумает теперь Дерябин, что жму на него. Не ответит, почему, дескать, мне варить. Двоим работа поровну. Кто первый только?» – задал себе вопрос Ерохин и тут же распорядился:
– Первый обрыв варит Дерябин. Освобождайте провода, я пока к линии подключусь.
Ерохин видел, как утомлен Дерябин. Делал тот теперь все медленно не от того, что не хотел спешить, a от усталости. Руки его едва сжимали плоскогубцы, лапки блоков не хотели отчего-то захватывать провода, инструменты падали из рук. Прапорщик хотел помочь солдату, но сдерживал себя. Он несколько минут говорил с дежурным по отряду, а окончив разговор, неторопливо спустился вниз к солдатам. Дождался, пока они приварили вставку, потом приказал Жаковцеву:
– Давай, Илларионыч, второй пролет готовь к сварке. Тут Сергей Аксентич теперь сам управится. А при нужде, я подсоблю.
Не спешил, однако, помогать. Сказал только: «Не дави, не дави сильно на клещи», – и тут же обругал себя: «Ну, что суешься? Толковал же обо всем этом на занятии. Показывал». Молча стал смотреть сквозь темные очки на снежно-белый огонь термитной шашки. Удержался, не стал подсказывать Дерябину, когда тот с запозданием (термитная шашка почти уже догорала) начал сжимать провода клещами.
«Не получится шов», – определил Ерохин и не ошибся. Только лишь Дерябин ослабил блок, провода разлетелись.
Все пришлось повторить. И когда Дерябин, сделав новую вставку, полез на столб, Жаковцев уже закончил ремонт своего пролета и, вернувшись, попросил прапорщика:
– Разрешите, я сварю. Сергей пусть передохнет. На перевал подниматься еще.
Дерябин остановился. Он смотрел вниз и ждал, что скажет прапорщик. Солдат готов был сейчас же спуститься вниз, упасть в снег и лежать, забыть эти столбы, не держать ледяные провода, от которых коченеют руки, не видеть эти зубастые скалы, этот белый-белый снег и ослепительно-белый огонь термитных шашек – Дерябин даже затаил дыхание и мысленно молил прапорщика: «Разреши Геннадию! Разреши…»
– Нет, – ответил Ерохин. – Не стоит человека обижать. Получается, вроде он – никудышный.
Дерябин, пересиливая гневное разочарование и усталость, полез дальше, а Ерохин пошел к телефонному аппарату, чтобы, как только Дерябин сварит провода, проверить связь. Но прапорщик еще не дошел да аппарата, как тот резко и длинно зазвонил. Ерохин побежал.
– Слушаю! – схватив трубку, выпалил он и тут же ответил: – Ясно. Так точно! – Крикнул Дерябину: – Начальник отряда срочно связь требует. У соседа граница нарушена.
– Понятно, – ответил Дерябин, который уже натянул провода и готовился паять.
Словно ветром сдуло с солдата медлительность и будто подменили его. Движения Дерябина стали стремительными, однако неумелость его была заметна. Когда он зажег шашку и начал сжимать клещами провода слишком резко, прапорщик даже крикнул:
– Легче! Легче!
Поздно. Термитная шашка, будто взорванная изнутри, разлетелась на десятки сверкающих белизной кусочков, и те со змеиным шипом посыпались в снег.
– Клещи не отпускай! – крикнул Ерохин и взял трубку.
Линия жила. Как он и предположил, провода «схватились».
На столб полез сам, повторяя: «Держи, держи, Сергей Аксентич», – а когда закрепил к линии концы от телефона, взял из дрожащих от усталости рук Дерябина клещи. Приказал:
– Вниз. – Потом крикнул Жаковцеву: – Как разговор прекратят, доложи сразу.
Ерохин держал клещами провода, чтобы не нарушать едва скрепленный шов, Жаковцев слушал разговор на линии, а Дерябин, спустившийся вниз, так и остался стоять у столба. Не отстегнул даже цепь.
– Линия свободна, – доложил Жаковцев.
– Понятно, – ответил Ерохин и, сбросив рукавицы, принялся затачивать концы проводов.
Через минуту вспыхнула термитная шашка. Проверив крепость сварки, Ерохин крикнул Дерябину:
– Что, аника-воин, столб, как мать родную обхватил? Посторонись-ка, пусти меня на землю. – А когда спустился, сказал с ухмылкой: – Вот так, Сергей Аксентич, не в достатке своих-то силенок у тебя. А на вид – богатырь.
Не стал дожидаться ответа, знал: не вдруг, не сразу меняются у человека убеждения. Подошел к телефону, послушал и проговорил удовлетворенно:
– Вот и ладно.
Постоял минуту-другую расслабленно, потом, проворчав недовольно: «Кто их придумал, эти горы? Карабкайся теперь под самое небо», – начал укладывать инструменты в вещмешок. Поторопил и солдат:
– Поживей собирайтесь. Солнце на покой нацелилось.
Оно и в самом деле, казалось, спешило переплыть долину и укрыться поскорей за дальними вершинами. Косые его лучи словно простреливали ущелье и, коснувшись снега, рассыпались на сотни искр самых разных цветов и оттенков.
– Эх, расшалились перед закатом, – добродушно заметил Ерохин и позвал связистов: – Пошли.
Они медленно пошагали вверх по пробитой ими тропе, а их тени все вытягивались и вытягивались, обгоняя их; вот тени слились в одну длинную колышащуюся полосу, конец которой потерялся среди скал. Ерохин пошел побыстрей, но вскоре увидел, что Дерябин отстает. Остановился и подождал солдата. Спросил:
– Подкашиваются ноженьки, Сергей Аксентич? Дай-ка вещмешок Илларионычу, а мне автомат…
– Я бы сам, товарищ прапорщик…
– Ишь, как легко сказать: я сам. Только право на это получить нужно. У самого себя. Пока же, скидывай вещи. Стоишь ведь едва.
Дерябин и впрямь дышал, как запаленная лошадь, поднимался следом за прапорщиком, пересиливая себя. Не ночевать же здесь, на снегу, среди хмурых холодных скал.
Начало быстро темнеть. Ночь в горах всегда, а зимой особенно, наваливается сразу. Вот и сейчас буквально через несколько минут скалистые стены ущелья словно слились с темнотой. Только снег белел под ногами. Казалось, ничего, кроме этого пушистого снега, в мире не существует. Ерохин пошел побыстрей, но Дерябин сразу же отстал.
– Берись за пояс, – подождав солдата, приказал Ерохин. – Крепче! – И добавил недовольно: – На перевале в обогревателе, по твоей милости, ночевать придется. Если еще туда дотянем.
Дерябин виновато молчал. Ему хотелось сесть, съежиться, уткнув лицо в колени, как делал он это дома, когда считал, что его незаслуженно обидела мать. Но здесь не было мягкого уютного кресла, приходилось слушать упреки прапорщика, обижаясь на них и в то же время вопреки обиде чувствуя их справедливость.
Ерохин понимал, что Дерябин обижен. Но все же, когда прапорщик остановливался, чтобы дать передохнуть Дерябину, всякий раз говорил, что идти бы им нужно побыстрей, да вот вынуждены плестись, как мягкотелые улитки. Но потом непременно добавлял:
– А если поразмыслить – мелочь все это. Переживем как-нибудь. Главное – связь дали. Теперь заставам полегче взаимодействовать в поиске нарушителей. Радио хорошо, конечно, но телефон куда сподручней.
До домика на перевале добрались они лишь к полуночи. Жаковцев принялся разжигать плиту, прапорщик, достав мясные консервы, стал открывать их, Дерябин же безвольно опустился на скамейку, прижался к холодной стене и моментально заснул.
– Как думаешь, Илларионыч, поход наш пойдет ему на пользу? – кивнув на спящего Дерябина, спросил Ерохин. И сам же ответил: – Думаю, начнут поворачиваться мозги на свое место. Ну а если нет, тогда…
Не договорил Ерохин. Не решился повторить чужие слова: «Неисправимый лодырь». Пока еще он продолжал верить себе, своей оценке, надеялся, что взыграет самолюбие у Дерябина после этого похода. Не знал, да и не мог знать Ерохин, что хотя Дерябин и в самом деле по-иному начал думать о себе, о своем месте в армии, кончательный переворот в его душе произойдет через несколько часов. Во время пурги. Обычной для этих мест зимой.
Началась она перед рассветом. Завыла в трубе, зашуршала хлопьями снега по стенам, забарабанила по стеклам, да так громко, что разбудила связистов.
– Ну, началось, – недовольно проворчал Ерохин, надевая ватник и валенки. – Взбесились бесы, чтобы нам служба медом не казалась. – А подумал иное: «Нет худа без добра. Случится что с линией, мы тут. И Дерябину еще один урок». Приказал строго:
– Вставайте! Илларионыч, топи плиту и готовь завтрак, а мы с Сергеем Аксентичем прозвоним линию. В отряд доложим.
Жаковцев откинул одеяло, спрыгнул на пол и начал резво одеваться, словно спал не четыре часа после трудного дня, а выспался вволю. Дерябин же поднимался с трудом. Руки и ноги непослушны, как чужие, в голове неприятный шум, а веки – свинцовые.
Прапорщик же был безжалостен:
– Не в детсадик мама будит. Поспешай, Сергей Аксентич. Линия нас ждет.
«Нарочно он, что ли? – вяло думал Дерябин. – Можно же еще поспать немного. Вот так сразу и порвет провода? А если бы нас не было здесь?»
Прапорщик же, будто угадывая мысли солдата, все настойчивей торопил:
– Ты можешь, аника-воин, попроворней? Порвать, вдруг и не порвет, но чем черт не шутит…
Ветер как будто поджидал связистов. Только они захлопнули за собой дверь, он принялся рвать их за полы полушубков, швырять снегом в лицо, наталкивать его за воротник, в рукава, под ушанку – снег неприятио холодил тело, но избавиться от этого было невозможно. Приходилось мириться и идти навстречу снежному хаосу.
Вот и первый столб. Дерябин остановился возле него и посмотрел вверх. Ни проводов, ни даже изоляторов не различить в этой круговерти. А прапорщик подает концы от телефонного аппарата и приказывает:
– Цепляй.
Делать нечего, придется лезть. Пусть ветер старается оторвать от столба, набивает за ворот пригоршни снега.
Вот взялся за изолятор, обкрутил мягкую медь вокруг проводов, крикнул вниз: