ровати, занимавшей чуть-что не полкомнаты, дико оглядѣлся и остановилъ взглядъ на стѣнныхъ часахъ, стрѣлки которыхъ показывали пять минутъ десятаго.
«Ахти мнѣ — вотъ заспался!.. Грѣхъ-то какой!» — прошепталъ онъ, осѣняя себя крестнымъ знаменіемъ.
Голова его была тяжела, во рту чувствовалась горечь и сухость. Онъ свѣсилъ ноги съ перины и сталъ припоминать, сначала смутно, а потомъ все яснѣй и яснѣй, обстоятельства и подробности вчерашняго вечера. Наконецъ, онъ вспомнилъ все — и ударилъ себя рукой по лбу.
«Что жъ это я, безпутный, надѣлалъ?!. Петиметръ… вѣдь, это не въ сонномъ видѣніи — наяву было… съ пьяныхъ глазъ я того петиметра сцапалъ, въ домъ приводовъ и въ чуланъ заперъ… Вѣдь, онъ, поди, и по сіе время тамъ… можетъ, со страху Богу душу отдалъ. И кто онъ таковъ?.. Теперь въ отвѣтѣ буду… засудятъ… въ Сибирь… на каторгу… Господи, не попусти!.. А можетъ, все сіе мнѣ только померещилось?..»
Съ этой слабой надеждой захватилъ онъ свою одежду и отыскалъ въ карманѣ ключъ. Сомнѣній не оставалось — петиметръ въ чуланѣ.
Наскоро одѣвшись, Иванъ Парамоновичъ вышелъ изъ спальни, быстро соображая планъ дѣйствій. Но не успѣлъ онъ принять какого-либо рѣшенія, какъ столкнулся съ Ефимычемъ, мозглявымъ старикашкой, самымъ своимъ довѣреннымъ приказчикомъ, жившимъ у него въ домѣ. Надо сказать, что Иванъ Парамоновичъ вотъ ужъ лѣтъ десять какъ вдовѣлъ и была у него единственная дочь, хорошенькая Маша. Послѣ смерти жены онъ взялъ къ себѣ въ домъ свою сестру, старую дѣвицу, весьма разумную и во всякомъ дѣлѣ искусную. На рукахъ этой старушки выросла и воспиталась Маша. Тетка пріучила дѣвочку ко всевозможнымъ рукодѣльямъ, соленьямъ и вареньямъ, обучила ее грамотѣ и письму, а когда, около года тому назадъ, Машѣ минулъ шестнадцатый годъ, старушка, будто исполнивъ задачу своей жизни, взяла да и померла. Съ тѣхъ поръ всѣ ея обязанности по дому раздѣлили между собою Ефимычъ и Маша. Маша отличалась не одной красотою, но и разумностью, и добрыми, нравомъ. Отца она любила; только всегда робѣла передъ нимъ и не могла слышатъ его криковъ; когда же онъ, въ рѣдкихъ случаяхъ, возвращался домой нетрезвый, она тряслась со страху и пряталась отъ него куда попало, пока онъ не проспится. Держалъ онъ ее въ большой строгости, рѣдко выпускалъ изъ дому, всячески оберегалъ отъ разныхъ петиметровъ и амурниковь. Жизнь была Машѣ не больно веселая — иной разъ, съ тоски да скуки, по часамъ она слезами заливалась. Знала она, какъ и всѣ въ Москвѣ знали, про богатство отцовское, да что проку слыть милліонщицей, когда приходится жить въ скучномъ, всегда запертомъ домѣ, вдали отъ всего, что радуетъ и веселитъ дѣвичье сердце…
Ну, такъ вотъ, столкнулся Иванъ Парамоновичъ съ Ефимычемъ и сразу увидѣлъ, что на Ефимычѣ лица нѣту.
— Еще что? — растерянно произнесъ Планъ Парамоновичъ.
— Да ужъ и не знаю, батюшка, какъ сказать твоей милости… такое дѣло… — запинаясь и трясясь началъ Ефимычъ.
— Что? что? Говори!..
— Марья-то Ивановна, нѣтъ ее… весь вечеръ дома была, ворота на запорѣ… сторожа… никакъ не могла выйти… нынче вотъ съ утра и нѣтъ ее… какъ иголка пропала… И постели не примята… не повѣрилъ Малашкѣ — самъ ходилъ смотрѣть… не примята постеля, не ложилась Марья Ивановна…
— Что ты?! что ты!.. Врете вы всѣ… Какъ такое быть можетъ! Куда ей пропасть? — гаркнулъ Иванъ Парамоновичъ, даже хорошенько и не понимая, а вѣрнѣе — стараясь не понимать того, что ему возвѣстилъ Ефимычъ.
Дочь убѣжала изъ дому! Съ такимъ горемъ, съ такимъ срамомъ онъ бы и не справился. Но быть того не можетъ, не должно быть — и нѣтъ. Врутъ… пустое… дочь… А тамъ петиметръ запертъ! Блѣдный, на себя не похожій, совсѣмъ ошеломленный, кинулся Иванъ Парамоновичъ во вчерашнюю горницу, подбѣжалъ къ дверцѣ чулана, дрожавшей рукой вложилъ ключъ, отворилъ дверцу, заглянулъ въ чуланъ — и отступилъ, но вѣря глазамъ своимъ.
Изъ чулана вышли: сначала нарядный петиметръ въ бѣломъ парикѣ съ косицей, а за нимъ — а за нимъ… Маша.
IV
Маша закрыла лицо руками и во мгновеніе ока, выбѣжала изъ горницы. Что же касается петиметра, онъ остановился передъ Иваномъ Парамоновичемъ и, повидимому, бѣжать вовсе не собирался. Со вчерашняго вечера въ немъ произошла значительная перемѣна: въ лицѣ его и позѣ не замѣчалось никакого страху и смущенія. Онъ горделиво поднялъ голову и строго глядѣлъ на пораженнаго, окаменѣвшаго Ивана Парамоновича.
— Почтеннѣйшій, ты былъ вчера пьянъ! — сказалъ петиметръ свысока, пренебрежительнымъ тономъ и растягивая слова.
Этотъ тонъ, эта манера растягивать слова были уже знакомы Ивану Парамоновичу: такъ говорили воѣ петиметры, и вотъ этотъ-то ихъ говоръ всегда особенно раздражалъ его и заставлялъ отплевываться. Но теперь онъ оставался недвижимымъ истуканомъ. Петиметръ продолжалъ:
— Да, ты былъ пьянъ, какъ послѣдній мужикъ и, пользуясь своей силой, совершилъ такой поступокъ, за который самое меньшее наказаніе — ссылка въ Сибирь… Одно мое слово — и ты будешь въ Сибири… Завѣряю тебя, что я сказалъ бы это слово, если бы въ чуланѣ, куда ты меня втолкнулъ и гдѣ заперъ, не оказалось твоей дочки. Но она оказалась тамъ, ибо, напугавшись твоихъ стуковъ и криковъ, спряталась, слыша твое приближеніе. Съ ней я не скучно проводъ время. Ночью было темно, но утромъ въ чуланъ, сквозь щель двери, проникало достаточно свѣту, и мы могли разглядѣть другъ друга. Твоя дочка весьма пріятная и миловидная дѣвица, я обѣщалъ ей не поднимать этого дѣла… А за симъ прощай, да смотри, не напивайся, ибо иной разъ и Маша не поможетъ!..
Петиметръ еще горделивѣе закинулъ голову и, ловко набросивъ на себя бывшій у него въ рукахъ мѣховой плащъ, собирался выйти изъ горницы. Но тутъ Иванъ Парамоновичъ очнулся и загородилъ ему дорогу.
— Какъ, ты за вчерашнее?.. Трезвый и среди бѣла дна?.. Берегись! — воскликнулъ петиметръ, рѣшительно не страшась извѣданной имъ силы Ивана Парамоновича.
Но тотъ вовсе не желалъ прибѣгать къ своей силѣ. Онъ заговорилъ такимъ умоляющимъ голосомъ, какого ннкто отъ него отродясь и но слыхивалъ:
— Батюшка, да развѣ я что!.. Сдѣлай ты мнѣ божескую милость: присядь на минуту… дай потолковать…
— О чемъ мнѣ еще толковать съ тобой?.. Пусти!
Но Иванъ Парамоновичъ пустить не могъ.
— Сдѣлай ты мнѣ божескую милость… на самую малую минуту! — убѣдительно повторялъ онъ, и въ то же время глаза его ясно говорили, что онъ петиметра, хоть тамъ что, а такъ не выпуститъ.
И петиметръ это понялъ. Онъ вдругъ усмѣхнулся, сбросилъ на кресло плащъ и самъ присѣлъ на то же кресло.
— Ну, о чемъ же ты еще со мной толковать желаешь?
Иванъ Парамоновичъ приперъ двери, потомъ сѣлъ насупротивъ петиметра и проговорилъ:
— Перво-на-перво дозволь, сударь, спросить тебя: кто таковъ будешь?
— А зачѣмъ тебѣ это?
— Какъ зачѣмъ! дѣло не шутка… Господь по грѣхамъ наказуетъ… поправлять надо… Кто жъ ты таковъ, сударь?
— Я — князь Волынцевъ, — наконецъ, проговорилъ петиметръ.
«Князь!.. ну, плохо мое дѣло!» мелькнуло въ головѣ Ивана Парамоновича, но черезъ мгновеніе лицо его прояснилось. Онъ опустилъ глаза, будто боясь выдать ими свои соображенія, и спросилъ:
— Покойникъ князь Митрій Сергѣевичъ сродни будетъ вашей княжеской милости?
— Я сынъ его… Ну, что же дальше?
Иванъ Парамоновичъ внезапно рѣшился.
— Дальше-то что?!. Чего тутъ по-пусту слова да время терять… Ваше сіятельство, вступи ты въ законный бракъ съ дочерью моей, Марьей.
Петиметръ даже вскочилъ со стула.
— Что это ты, почтеннѣйшій, или еще не вытрезвился? — воскликнулъ онъ. — Ты знаешь, кто я, а я знаю теперь, изъ разговора съ твоей дочкой, кто ты… Мы съ ней не пара…
Иванъ Парамоновичъ понурился и съ глубокимъ вздохомъ выговорилъ:
— Вѣстимо, не пара… да, видно, такъ Господу угодно… противъ Его святой воли не пойдешь, ничего не подѣлаешь… Мой грѣхъ, мой грѣхъ… Такъ ты вотъ и женись на Марьѣ, ваше сіятельство… что ужъ тутъ!.. Никакъ невозможно этакой срамъ оставить… вѣдь, весь домъ, чай, знаетъ, не утаишь такого дѣла. Одно слово, срамъ и позоръ… Такъ ужь ты женись, ваше сіятельство!
— Да я-то въ чемъ тутъ виноватъ! Напился пьянъ, учинилъ дебошъ и дерзость великую, заперъ меня въ темный чуланъ съ дочкой… Въ Сибирь ты долженъ идти… Я тебѣ прощаю… Такъ мало тебѣ и этого? Ты еще и подъ вѣнецъ меня тащить хочешь… силою что ль, по вчерашнему?
— Зачѣмъ силою? — очевидно рѣшивъ внутри себя всѣ сомнѣнія и уже совсѣмъ спокойнымъ голосомъ сказалъ Иванъ Парамоновичъ:- зачѣмъ силою?.. А ты вотъ что разсуди, ваше сіятельство: ты князь, а я купецъ, сынъ купецкій, — и все жъ таки намъ съ тобою породниться, при такомъ Божіемъ попущеніи, очень возможно. Покойный твой батюшка, царствіе ему небесное, — вѣдь знавалъ я его, — отъ родителей изрядное получилъ наслѣдство: и вотчинъ не мало, и палаты на Басманной улицѣ богатѣющія… А что онъ твоей княжеской милости оставилъ? — Немного, вѣдь… да и то немногое — гдѣ оно? Вѣдь, палаты то твои княжескія нынѣ, либо завтра продашь, съ долгами не раздѣлаешься, а самъ голъ какъ соколъ останешься… Какой же гы тогда, прости Господи, петиметръ будешь? Невѣсту богатую изъ дворянскаго рода искать станешь? Такъ, вѣдь, найдешь, либо нѣтъ… А тутъ тебѣ невѣста готова, моя Марья. Хоть купеческая дочь, да и передъ княгиней-графиней въ грязь лицомъ не ударитъ. Вѣдь, пойми, ваша милость, единственная она у меня дщерь, единственная наслѣдница, а достатки мои ты считалъ?
Петиметръ небрежно позвякивалъ своей золотой часовой цѣпочкой и загадочно глядѣлъ на Ивана Парамоновича.
— Не считалъ ты моихъ достатковъ! — горячо воскликнулъ старикъ:- да и самъ я имъ, поди, счетъ терять начинаю… Да и считать нечего! За Марьей выдамъ я тебѣ вѣрнымъ дѣломъ четыре милліона, а тамъ, какъ отзоветъ меня Господь, все вамъ же останется… Только чуръ, жалѣть да любить Марью, беречь ее, она дѣвка добрая, ласковая и разумная… Изъ себя, самъ знаешь, Богъ красотой не обидѣлъ, вальяжная княгиня будетъ, особливо при такихъ моихъ купецкихъ капиталахъ…
Иванъ Парамоновичъ замолчалъ и началъ пристально глядѣть на петиметра. Прошла минута, прошла другая. Въ комнатѣ царило глубокое молчаніе. Наконецъ, петиметръ тряхнулъ головою и улыбнулся.