й корректности. Но концепция цивилизованного презрения нацелена вовсе не на религию и даже в первую очередь не на религию. Мы не должны забывать о существовании и других контекстов непримиримого отношения к критике. Президент России Владимир Путин злоупотребил судебной властью, чтобы под ложным предлогом лишить свободы олигарха Михаила Ходорковского, который начиная с 2000 года все более остро критиковал политический режим в стране. Гарри Каспаров, оппозиционер и экс-чемпион мира по шахматам, также неоднократно по указанию Путина подвергался аресту на короткие сроки; случай активисток Pussy Riot, осужденных на два года лишения свободы по обвинению в «хулиганстве по мотивам религиозной вражды», привлек к себе пристальное внимание мировой общественности.
В США фундаменталистски настроенные противники абортов также порой прибегают к насилию. Так, еще недавно они поджигали клиники, где производятся аборты, увечили врачей-гинекологов. В Израиле я чуть ли не каждый день сталкиваюсь с тем, что ультраортодоксальные раввины, с одной стороны, выражают свое презрение к целым социальным группам (когда, скажем, утверждают, что неевреи созданы Богом лишь для того, чтобы служить евреям, или приравнивают гомосексуалов к животным, или заявляют, что светские судьи не имеют права судить правоверных иудеев), с другой – смертельно обижаются, когда их взгляды характеризуют как примитивные, аморальные или иррациональные. Неспособность переносить критику и в этих случаях моментально обращается в насилие. Мой коллега Зеэв Штернхель, колумнист газеты Haaretz (где сотрудничаю и я), резко критикующий оккупационную политику Израиля, был в сентябре 2008 года ранен бомбой, подброшенной в его дом; позднее в этом преступлении сознался один из поселенцев-ультраортодоксов. В наш век глобализации нам просто необходимо – в качестве условия мирного сосуществования – распространять и настойчиво поощрять культуру претерпевания обиды. Если мы склонимся перед радикальным исламом, который из Тегерана или Карачи объявляет нам войну из-за карикатур, напечатанных в Дании, или романа, изданного в Британии, и тем оправдывает акты насилия в Копенгагене, Осло и Париже, то свободно говорить и писать нигде на планете станет уже невозможно. Уже случай Рушди показал, что чрезмерная готовность потакать религиозной обидчивости – плохая тактика. Если какой-то коллектив людей – идет ли речь о мусульманах, обиженных карикатурами на Пророка, или о христианских фундаменталистах, громящих абортарии, или о еврейских ультраортодоксах, выталкивающих из автобуса женщин, занявших «не те» места, – если эти люди начнут убеждаться, что такими действиями можно своего добиться, то либеральный общественный порядок подвергнется большой опасности.
СТРАСТНЫЙ ПОРЫВ К СВОБОДЕ
Данный очерк, быть может, кого-то побудит заподозрить, что принцип цивилизованного презрения – это лишь завуалированная версия привычного тезиса о превосходстве Запада над другими цивилизациями и знаменует, по сути дела, впадение в прежние грехи. Отвечать на этот упрек придется комплексно: я уже указывал на то, что движения, сходные с просвещенческим, имели место и за пределами Европы, и общим для них было умение придавать своей критике цивилизованное выражение, равно как цивилизованно переносить чужую критику. Но и в политическую корректность я здесь впадать не буду, ибо это означало бы противоречить моему собственному основному тезису: никто не может всерьез отрицать, что начавшееся в XVII веке европейское Просвещение имело результатом необратимую трансформацию человеческой цивилизации посредством развития науки, техники, организационных форм и политических институтов европейского происхождения[176]. К тому же было бы лицемерием оспаривать, что Запад по-прежнему занимает лидирующие позиции в науке и технике и что английский язык в научном мире сегодня играет роль lingua franсa, как когда-то латынь, но теперь на истинно глобальном уровне[177]. В наше время даже русские, китайские, японские или, к примеру, пакистанские ученые, если они хотят быть услышанными своими коллегами, должны публиковаться на английском, и это относится не только к представителям неевропейских стран, но, скажем, и к Франции, чей язык в XIX веке был дипломатическим языком международного общения, что придавало этой стране статус великой нации, который она оплакивает по сей день. И наконец, никто не подвергает сомнению, что политическая философия, заложенная в основу эпохи модерна, также зародилась в Европе. Эти факты могут вызывать обиду за пределами Запада, но даже идеология политической корректности не может их упразднить. Притягательное воздействие западных свершений не замыкается Европой и Северной Америкой: даже исламские, иудейские и индуистские фундаменталисты охотнее всего лечат своих детей современными антибиотиками и прибегают к компьютерной томографии – хотя, увы, не менее охотно берут на вооружение ядерные силовые установки и лазерно управляемые ракеты, немало не заботясь о том, кем эти технологии созданы.
Вопрос о том, можно ли считать такие человеческие проявления, как дух критики, склонность к инновациям, способность к эффективной организации, специфически западными чертами или, как считали просветители, во всем этом находит выражение универсальный человеческий разум, дискутируется уже десятилетиями[178] и здесь обсуждаться не будет. Утверждать, будто люди вне западной цивилизации принципиально неспособны мыслить критически и заниматься наукой – и это ввиду неоспоримых доказательств обратного и при огромном количестве выдающихся исследователей, художников и писателей из всех регионов мира было бы расистским безумием. И конечно, сохраняется опасность того, что маска цивилизованного презрения может таить в себе примитивные побуждения вроде ненависти к чужому, расизма или религиозной нетерпимости. XIX век породил немалое число псевдонаучных дискурсов, именно это и означавших. Так, психиатрия в своих разных аспектах пыталась доказать, что жители колониальных стран биологически и интеллектуально уступают белым. Как показала Ханна Арендт в своем классическом труде о происхождении тоталитарных форм господства[179], тем самым империализм не только легитимирует свою политику, но и превращает ее в свой моральный долг. И в самой Европе используются похожие аргументы: историк культуры и медицины Сандер Гилман убедительно показал, как современный антисемитизм переводит традиционную ненависть к евреям на язык биологии. Отсюда уже недалеко до расовых теорий Альфреда Розенберга и их использования нацистским режимом. Попытки придать примитивным инстинктам рациональный облик с помощью псевдонаучных теорий очень опасны.
Такое превратное использование науки на потребу расовым теориям, как это происходило в конце XIX века и затем, еще в большей мере, при нацизме, подводит многих авторов к ошибочному заключению, что Просвещение изначально несет в себе потенциал дегуманизации и технически налаженного массового истребления людей. «Диалектика Просвещения» Хоркхаймера и Адорно – лишь ранний и особо показательный пример такого рода[180]. Этот тезис убедительным образом оспорен в крупнейших исторических и философских трудах, посвященных зарождению фашизма как такового и национал-социалистической идеологии как его частности (это в первую очередь книги Джорджа Мосса, Зеэва Штернхеля, Питера Гэя, Эрнеста Геллнера и многих других[181]). Фашизм обязан своим рождением больше всего политической мысли романтизма, по которой Народ, Культура и Почва предстают своеобразной святой троицей нации. В конечном итоге это была отчаянная попытка защитить идеализированную концепцию «естественного», «укорененного» сообщества от неизбежных последствий модернизации, ответственными за которую часто назначали евреев как лишенных корней, городских жителей, наемных работников. И примерно то же самое было свойственно другой разновидности тоталитарного режима, сталинизму, превратившему теорию Маркса, вполне доступную для анализа, в неприкасаемую догму.
Просвещение – это не безуспешный проект, но, как настаивал Хабермас, проект незавершенный[182]. Но он и не может быть завершен, ведь само представление о Просвещении как о политической «доктрине спасения», которая в итоге принесет освобождение всем людям, являет собой ложную интерпретацию, уже не раз приводившую к катастрофическим последствиям. Просвещение в собственном смысле есть принципиально незавершимый процесс, в ходе которого человечество снова и снова убеждается, что ни одна проблема не имеет окончательного решения. При этом термин «окончательное решение» я употребляю совершенно сознательно и с полемической целью[183]. Знание, доступное человеку, всегда имеет предварительный характер, поэтому готовность отвечать на критику корректировкой собственного знания только и обеспечивает нам возможность разрешать вновь и вновь возникающие проблемы. Среда, в которой этот нескончаемый процесс обучения функционирует наилучшим образом, – это открытое общество в том смысле, какой придавал этому понятию Карл Поппер[184].
Лишь тот, кто понимает Просвещение как телеологическую доктрину спасения, долженствующую в обозримом будущем привести человечество в лучший из миров и установить на Земле вечный мир, как о том мечтал Кант, – лишь такие люди способны испытать разочарование, осознав, что райская жизнь нам до сих пор не устроена. Именно это разочарование стало причиной недоверчивого отношения к Просвещению Вальтера Беньямина и Теодора Адорно, и по этой же причине постмодернисты заклеймили и отринули Просвещение, ошибочно поняв его как инструмент политики властвования и контроля. Сползанию в тоталитаризм может воспрепятствовать лишь более трезвое понимание Просвещения и осознание ограниченности человека как животного, наделенного самосознанием и способностью к цивилизованному существованию