[185]. Принцип цивилизованного презрения нужно понять как подспорье принципиально незавершимому Просвещению и продумать его именно в этом контексте. Но акт презрения можно считать цивилизованным, лишь если в его основе лежат научные знания и связная аргументация, со временем подвергаемые все более строгой критике, и если он не используется как инструмент унижения людей, думающих иначе, и ограничения их прав.
Я не могу в рамках данного очерка разбирать сложный вопрос, насколько полно идеал Просвещения совместим с другими культурами, да и вообще – является ли желательным и легитимным всюду его насаждать. Я уже отмечал, что современная политология в основном не разделяет надежду на то, что либерально-демократическая экономика завоюет мир, в ней преобладает мнение, что нынешние конкурирующие модели, вероятнее всего, сохранятся и в дальнейшем[186]. Идея либерального международного порядка, которую Кант проповедовал еще в конце XVIII века и которая должна была воплотиться в жизнь такими институциями, как ООН, также, видимо, отодвигается в далекое будущее. ООН сегодня – общепризнанно дисфункциональная организация, которая, будучи не в состоянии реализовать идею универсального правового порядка, вместо этого превратила себя в площадку взаимного соперничества великих держав и региональных блоков, преследующих собственные политические интересы и по возможности блокирующих друг друга. Свободный мир, то есть группа государств, которым удалось осуществить либеральные принципы жизнестроительства (свободные и равные выборы, разделение властей, свобода выражения мнений и другие основные права, наличие независимого гражданского общества, культура ответственных суждений), сегодня в основном совпадает с территорией, которую мы обозначили словом «Запад». Институции, гарантирующие свободу, сегодня, разумеется, действуют и в таких странах, как Япония, Южная Корея и Индия, но сказать, что процесс распространения свободного правового порядка охватил весь мир, мы не можем. Представление о том, что свободный правопорядок ассоциируется именно с западной культурой, которая выстроила его в процессе исторического развития, нельзя просто отбросить по требованию политкорректности, так как об этом свидетельствуют многие эмпирические показатели. Которые, кстати, побудили великого французского историка Фернана Броделя задолго до Сэмюэла Хантингтона охарактеризовать Запад как особую цивилизацию, в средоточии которой находится понятие свободы[187].
Но исходный посыл этого очерка состоял в том, что как раз люди Запада, который в тяжелой исторической борьбе отвоевал принципы либеральной политической философии и учредил соответствующие ей институты, теперь перестают интересоваться масштабными идеями и, поддавшись влиянию идеологии политкорректности, сами лишили себя инструментов, необходимых для защиты западных ценностей.
Этот вывод во многих отношениях напоминает наблюдение Фридриха Ницше, который в конце XIX века констатировал, что западная культура готовится породить «последнего человека»:
«Счастье найдено нами», – говорят последние люди, бессмысленно моргая. Они покинули страны, где было холодно, ибо нуждались в тепле. Они еще любят ближнего и жмутся друг к другу – потому только, что им нужно тепло.
Болезнь и недоверчивость считаются у них грехом, ибо ходят они осмотрительно. Только безумец может натыкаться на камни и на людей! Время от времени – немножко яду: он навевает приятные сны. И побольше яду напоследок, чтобы было приятнее умереть.
Они еще трудятся, ибо труд для них – развлечение. Но они заботятся о том, чтобы развлечение это не утомляло их чрезмерно[188].
Этот окрашенный резиньяцией диагноз подхватил после падения Берлинской стены политолог Френсис Фукуяма, провозгласив обещанный Гегелем конец истории[189]. Наступает, получается, век ницшевского «нового человека», венцом желаний которого является «Тойота Камри», автомобиль, характер которого состоит в его бесхарактерности: он надежен, экономичен, может быть выгодно застрахован. Четверть века спустя можно добавить: кому теперь нужна пролетарская революция, если «пролетарии» имеют айфон, 50-дюймовый телевизор с плоским экраном, показывающий сотню каналов, и членский билет фитнес-студии? Последний человек озабочен только тем, чтобы понадежнее минимизировать риски, даже те, что связаны с экстремальными видами спорта; их он страхует особым высокотехнологичным оборудованием, – пока вся жизнь не превратится в упражнение по избеганию ущербов, и как хотелось бы прожить ее здоровым и желательно без особых непредвиденных случайностей! Политика сводится к искусству гладкого менеджмента. В парламентских трениях безраздельно доминируют экономические темы[190]. Налоговые ставки и отчисления на социальное страхование, устойчивая структура доходов, стабилизация валюты и сокращение безработицы – вот ключевые вопросы всех избирательных кампаний. Последний человек больше не хочет ни творить большую историю, ни жить в ней, ведь это повлекло бы лишь нестабильность ситуации, дисбаланс пенсионного фонда, да и нарушило бы планы провести отпуск на Карибах, не говоря уж о покупке нового автомобиля. В промышленно развитых странах главным поводом для беспокойства становится финансовое будущее детей, так как само по себе окончание университета или даже защита докторской диссертации уже не означает автоматически, что ты получаешь место с гарантией приличного дохода и социального статуса. Конечно, эта проблема возникает лишь при наличии детей: последний человек уразумел, что дети могут стать очень тяжелым экономическим бременем. Если в прежние времена наличие детей давало дополнительную рабочую силу в крестьянском поле или в семейном бизнесе, то теперь наоборот: приходится копить огромные суммы, чтобы обеспечить их образование. Дети тяготят и в эмоциональном плане: они уже вовсе не чувствуют обязанности всю жизнь благодарить и уважать родителей за один только факт своего рождения. Вместо этого они осыпают их бесконечными упреками за черствость и неотзывчивость – ведь поэтому они лишены того счастья, которое полагается им по праву рождения[191]. При столь мрачных перспективах финансового и эмоционального ущерба последний человек все чаще приходит к выводу, что тяжело доставшиеся деньги вкупе с его не беспредельной энергией лучше потратить на курсы йоги, горнолыжный курорт или пластическую операцию.
Это описание может показаться чересчур заостренным, но зерно истины в нем есть. Последний человек хочет одного – чтобы его оставили в покое, а он бы сосредоточился на своей карьере, семье и любимых развлечениях, не питая политических и иных страстей. Великие идеи, говорит Ницше, не волнуют последнего человека, он взыскует лишь безопасности. Но как раз его безопасности угрожает столкновение разных мировоззрений и культур, и тогда последний человек оказывается лицом к лицу перед вопросом, которого сам он охотно бы избежал: как можно с энтузиазмом оправдывать и защищать правовой порядок либерализма и ценности Запада и не впасть при этом в повторение прошлого, не совершить старых грехов расизма и колониализма? и неужели граждане либеральных государств приговорены к тому, чтобы превратиться в апатичных последних людей, которые не испытывают никаких экзистенциальных страстей вне сферы управления рисками, помимо карьеры и развлечений? На этом этапе скептицизм, безусловно, оправдан: психологические и социологические исследования не оставляют сомнений в том, что религии и политические доктрины спасения создают более глубокие смыслы, чем в состоянии дать либеральный порядок, что вполне естественно[192]. В этом состоит великий парадокс и внутренняя слабость либерального мировоззрения. Последнее исходит из посылки, что религии и политические идеологии, хотя и способствовали в исторической перспективе образованию идентичностей и прочных коллективов, все же явились причиной нескончаемых страданий, то есть всех мыслимых форм религиозного принуждения, инквизиции, религиозных войн, притеснения инакомыслящих, и, наконец, привели к тоталитарным режимам, которые во имя некоей всегда единственной истины творили ад на земле. Либералы взирают на эти явления прошлого с ужасом. Фанатизм великих доктрин спасения они расценивают – и вполне резонно – как опаснейшую угрозу. Либерализм заключает отсюда, что идеологиям вообще не место в политике. На их место он ставит индивидуальную свободу, право личности строить жизнь по своему усмотрению, открыто выражать свое мнение и не пасовать перед авторитетами. Проблема в том, что осмысленная страсть к свободе охватывает нас лишь тогда, когда свобода под угрозой или подавляется. И точно так же дело обстояло в начале эпохи модерна. Спиноза, во многих отношениях первый настоящий философ модерна, вынужден был писать свои труды втайне и решил не публиковать при жизни свой главный труд, «Этику», чтобы не подвергнуться дальнейшим репрессиям. Век спустя Вольтеру пришлось бежать из Франции от преследований, возбужденных его острой критикой французской монархии. Иммануил Кант, один из первых великих философов, преподававших в университете, с великой щепетильностью соблюдал ритуал поклонения Фридриху Великому из боязни навлечь на себя немилость монарха[193]. Так же и в XX веке свобода по-прежнему нередко сохраняла характер приключения, вспомним ли мы об участниках французского Сопротивления или о советских диссидентах Андрее Сахарове и Натане Щаранском. Но начиная с 1945 года борьба за свободу постепенно (если оставить в стороне некоторые особые случаи, как борьба против расовой сегрегации в США и за декриминализацию гомосексуализма в некоторых европейских странах) стала превращаться на Западе в сюжет, который можно было найти в книгах по истории и в газе