а. Население целых континентов было порабощено или жестоко уничтожаемо: инки и ацтеки Центральной и Южной Америки, индейцы Северной Америки, коренные африканцы. Последних именно из-за их цвета кожи с помощью поверхностно-рационалистического толкования некоторых библейских положений легко и просто зачисляли в категорию недочеловеков[117]. В самой Европе дискриминировали евреев, во многих странах их репрессировали и преследовали. Даже в XIX веке, проникнутом идеями Просвещения, эти тенденции продолжали крепнуть и развиваться: с какой-то лихорадочной поспешностью были колонизованы последние белые пятна на карте мира, а их население подвергнуто самой губительной эксплуатации. Достаточно вспомнить чудовищное разграбление, учиненное Бельгией в Конго. Что же касается США, первой страны Нового времени, осознанно положившей в основу своей государственности идеи Просвещения, то она вплоть до второй половины XX века ввозила на свою территорию рабов из Черной Африки.
Если же отвлечься от этих «частностей», Европа переживала в XIX веке пору своего расцвета. В 1815 году на Венском конгрессе были заложены основы для беспримерной политической стабильности, колонизация и промышленная революция довели общее благосостояние до прежде небывалого уровня. В большинстве стран буржуазия постепенно перенимала у аристократии политическую власть. Высокая культура больше не зависела от благосклонности церковных покровителей и меценатствующих аристократов, повсюду создавались симфонические оркестры, в крупных европейских городах строились оперные театры неслыханного великолепия. С появлением новых университетов образовалась институциональная инфраструктура, которая обеспечила бурный рост самых разных наук, от физики и медицины до новых дисциплин, как, например, сравнительная филология. Запад мог теперь по праву гордиться тем, что не только превратился в недосягаемый центр силы, но и создал высочайшую цивилизацию в истории человечества, то есть воплотил предвидения мыслителей эпохи Просвещения[118].
Самодовольство, однако, слетело с Европы в ходе двух мировых войн и начавшегося распада колониальной системы. По замечанию историка Нила Фергюсона, чтобы наглядно убедиться в этом, достаточно бегло сравнить атлас мира по состоянию на 1914 и 1980 годы. В начале ХХ века под управлением стран Запада было около двух третей всей земной суши, и хотя Португалия и Испания потеряли свои колонии в Южной Америке, западные державы по-прежнему правили в Африке, Австралии, Индии, а равно и в Юго-Восточной Азии. Семьюдесятью годами позже от этих империй практически ничего не осталось. Потеря Великобританией в 1977 году китайского Гонконга стала символическим концом колонизационного процесса.
Но не только свертывание колониальной империи, а с тем и потерю силы и влияния пришлось пережить Западу в XX веке. По нарциссическому автопортрету центра мировой цивилизации поползла глубокая трещина. «Великая война» 1914—1918, как именовали Первую мировую вплоть до 40-х годов, явила Европу уже не как недосягаемую культурную державу, а как очаг шовинизма и технологического варварства – поля Европы до глубины пропитались кровью миллионов солдат. Вскоре Великая война по необходимости была перекрещена в «Первую мировую»: Вторая оказалась еще ужаснее своей предшественницы, она стоила жизни гораздо большему числу людей, среди которых преобладало гражданское население. Европа десятилетиями с огромным трудом пыталась вписать эту катастрофу в общее представление о самой себе. И в первую очередь это относится к зачинщице бедствия Германии. Если также принять во внимание, что студенты Гарварда, Оксфорда и Йельского университета еще в 20-е и начале 30-х только и мечтали о Тюбингене, Гейдельберге и Берлине, где преподавали многие лауреаты Нобелевской премии, то станет окончательно ясно, что в 1945 году Германия была не только физически разрушена бомбардировками, но и потеряла статус ведущей культурной державы. Многие видные немецкие ученые эмигрировали в США. Перед разделенной надвое страной стояла не только задача восстановления экономики, но и необходимость осознанного преодоления преступлений, совершенных нацистами. Историк Тони Джадт убедительно показал[119], что Германия вовсе не была единственной страной, которой пришлось осознавать свою национальную вину: для Франции это был вишизм и коллаборация с нацистами при уничтожении французских евреев, для Италии – собственное фашистское прошлое и союзничество с Германией, для Австрии – восторженное приятие аншлюса, Нидерланды также запятнали себя коллаборационизмом, Польша – убийством миллионов евреев еще во времена оккупации. Этот список можно продолжить. Ко всему этому нужно добавить, что западноевропейские страны не своими силами сбросили с себя ярмо национал-социализма, для этого понадобилась помощь Америки.
Европейский континент как целое предстал перед кардинальным вопросом: если Кант, Гете, Шиллер и Бетховен не смогли уберечь нас от воцарения нацистов, а офицеры СС услаждали себя фугами Баха, если Декарт, Расин, Вольтер и Виктор Гюго не помешали режиму Виши и если оказалось мыслимым, что Данте, Микеланджело, Монтеверди и Пуччини как-то ужились с Муссолини, то какие же у нас основания приписывать западной культуре какую бы то ни было высокую ценность? Ведь по замыслу гуманистический образовательный идеал – это не просто статусный символ высших слоев общества; западная высокая культура от Платона до Брамса была призвана не только развивать людей интеллектуально и эстетически, но и воспитывать в них нравственное начало[120]. И неслучайно британцы – с долей самолюбования – говорили о «бремени белого человека», видевшего свой долг в том, чтобы осчастливить «дикарей» плодами западной культуры. Даже Джон Стюарт Милль, один из крупнейших мыслителей либерального толка, возражал против снятия британского господства в Индии, поскольку считал, что ее население не сможет своими силами поддержать тот цивилизационный уровень, на который англичане подняли эту страну. После 1945 года эта взятая на себя европейцами внешне самоотверженная миссия была окончательно дискредитирована как фальшивый повод для политической и экономической эксплуатации других стран: белый человек оказался хуже всякого зверя.
ВОЗНИКНОВЕНИЕ И РОСТ ПОЛИТИЧЕСКОЙ КОРРЕКТНОСТИ
К числу тех немногих, кто хоть отчасти достоверно мог утверждать, что, во всяком случае, не принимал участие в этом шабаше зла, принадлежат коммунисты, которым удалось остановить фашистскую машину в Западной Европе. Их моральное самодовольство поддерживается тем фактом, что Красная Армия приняла решающее участие в победе над Гитлером и заплатила за это дорогую цену. Коммунисты изначально скептически относились к буржуазной культуре и отказывались видеть в ней гарант гуманизма и цивилизованности. С марксистской точки зрения эта культура – лишь надстройка над базисом, задающим отношения экономической эксплуатации и скрытым под ложным сознанием, словно под тонким слоем лака. Неслучайно в Советском Союзе буржуазное искусство рассматривалось как декадентское и было вытеснено социалистическим реализмом, воспевающим пролетарскую революцию и трудовой народ. Как бы то ни было, марксизм-ленинизм сделался – по неувядаемой формуле Раймона Арона – опиумом для западных интеллектуалов[121], которые после своего морального банкротства во Второй мировой войне принялись судорожно искать истину, в которую они могли бы поверить. Некоторые корифеи мысли, в их числе Сартр, усмотрели в социализме единственную морально-политическую систему, способную привести человечество к истине и справедливости. Левые заняли позицию моральных проповедников и начали внушать Западу, как мало тот сделал, чтобы уберечь мир от бездны, разверзшейся перед ним в эпоху фашизма. Марксистский опиум настолько замутил сознание изрядного числа левых интеллектуалов, что они не прислушались ни к такому проницательному мыслителю, как Артур Кестлер, который уже в 40-е годы предупреждал об ужасе сталинизма, ни к Ханне Арендт, выявившей глубинную связь между фашизмом и коммунизмом. Но потом левые словно прозрели и сменили вектор на беспощадное обличение Запада в коррумпированности – с марксистских позиций.
В 60-е и 70-е годы эта практика начинает давать слабину. Даже те, кто пропустил мимо ушей хрущевские разоблачения Сталина, не могли не признать, прочитав «Архипелаг ГУЛАГ» Александра Солженицына (1973), что идеализированный ими Советский Союз в действительности никакой не рай, а – если повторить немецкий перевод названия другой его книги – «Первый круг ада». Немалое число западных коммунистов отреагировали на эту ситуацию тем, что сползли еще левее и предались маоизму, хотя для этого им пришлось сильно сгладить ландшафт маоистского Китая: забыть о миллионах жертв политики Большого скачка, о пытках и лагерях перевоспитания, учрежденных китайской культурной революцией. Все это не могло продолжаться слишком долго, и уже в поздние 60-е годы интеллектуалы и честные люди из левых сочли для себя невозможным оставаться в рядах коммунистов. Однако многие из них настолько сжились с ролью беспощадных критиков Запада, что не смогли так просто выбросить ее за борт вместе с марксизмом. Но что еще оставалось делать левым интеллектуалам, если они решили больше не обличать западную культуру в том, что она зиждется на ложном сознании, самообмане и нелегитимных властных структурах? С каких позиций можно было ее критиковать, если теперь и марксизм утратил доверие и моральный авторитет? Существует ли вообще какая-либо альтернатива либеральной, капиталистической демократии? В образовавшемся вакууме постмодернистский релятивизм многим стал казаться единственной приемлемой позицией. Все системное уже не годилось. В постмодерне, согласно Жану Франсуа Лиотару, осталось единственное – скепсис по отношению ко всем вообще большим нарративам