Пашка осторожно шевельнул ружьем. Прорезь прицела и мушка сошлись на бугре между глазными впадинами. Он нажал на спусковой крючок, и в то же мгновение кот метнулся вперед, к нему. Трезубец впился в широкую блестящую спину. Кот взмахнул хвостом, и Пашка почувствовал, даже услышал резкий и сильный удар по стальному трезубцу. Кот рванулся вперед. Пашка изменил положение — стал вертикально и заработал ластами. Спустя секунду он убедился, что и на метр не сдвинулся с места. Воздуха уже не хватало…
Черноморские коты — рыба донная. У них нет плавников на лепешкообразном теле: передвигаются они, шевеля боками, тоненькими и эластичными, словно резиновыми. Двигаясь только по прямой, они не могут повернуть вверх или вниз. Их тело-лепешка всегда параллельно дну, и поднимаются они, постепенно набирая высоту, подобно тяжелому самолету на взлете. «Хорошо еще, что он не может утянуть меня вниз», — подумал Пашка.
В ушах начало звенеть. Ноги онемели в икрах. В метре от поверхности Пашка подумал, что можно было давно бросить ружье и выскочить. Передохнуть. Кот не смог бы далеко уйти. Так было бы легче. Вода посветлела и стала теплой. Еще одно усилие — и он кое-как продул трубку и вдохнул свежего воздуха.
«Ну-ка, вылезай, голубчик!» — пробурчал про себя Пашка.
Кота почти не было видно: его скрывало бурое облако расплывшейся по воде крови. Пашка потянул на себя линь — и вдруг почувствовал резкий рывок. Пустой гарпун свободно болтался под ним. Кот опускался медленно, как сорванный ветром с дерева лист. Нервно вздергивая тонкими боками, стал на дне. Он и не собирался удирать. Он ждал врага.
Пашка вставил гарпун в ружье и, упершись рукояткой в живот, натянул боевую резину. Высунул голову из воды. Шлепая веслами по воде, шлюпка быстро шла к нему. Алик спешил. «Бить только в глаза, — решил Пашка. — Если его тяжело ранить и сразу поднять кверху голову, будет легче вытаскивать. Да и гарпун из башки не выскочит, там хрящи». Он медлил. Вентилировал легкие. Отдышавшись, снова нырнул. На этот раз спокойнее, увереннее.
Кот не двигался с места. Только бока его колыхались да кончик хвоста вздрагивал.
Точно нацеленный гарпун вонзился в глаз. Пашка резко дернул за линь, и громадная лепешка кота встала вертикально. Пашка устремился вверх. На этот раз он поднимался легко. Кот бил хвостом, работал боками, но только помогал Пашке. Когда Пашка вынырнул, кот перестал биться. Алик греб во весь дух, и скоро шлюпка была рядом. Пашка навалился на корму и, не выпуская ружья, влез в лодку. Потом, пересадив Алика на нос, стал вытаскивать линь. Кот был тяжел даже в воде. Алик сидел с раскрытым ртом и молча смотрел на Пашкину спину. Когда голова кота показалась над кормой, Пашка перешел ближе к носу и втащил кота в шлюпку.
— Ух-х ты!.. — закричал Алик.
Пашка снял ласты. Правый был рассечен вдоль почти до ноги. Наверное, это случилось, когда Пашка поднимался наверх и его ноги оказались в опасной близости от кота.
Пашка покрутил ласт в руках, хмыкнул и протянул его Алику.
На берегу их встречал весь лагерь. Кот не уместился в лодке, хвост его свешивался в воду. Он был около метра в диаметре, и хвостище не меньшей длины. По всему видать, это был редчайший экземпляр. Такого огромного чудища не видывали даже местные старожилы. Из черной, холодной глубины его, наверное, выгнал недавний шторм. Прогретые солнцем и насыщенные кислородом воды побережья, видно, понравились ему, и кот стал выплывать погреться. Кто знает, скольких людей покалечил бы он?..
На берегу Пашка взял у Марты Васильевны кухонный топор и отрубил коту хвост. Подождав, покуда сойдет кровь, он ополоснул свой трофей в море и отправился в изолятор. Витька уже все знал. Он встретил Пашку радостным воплем.
— Держи, инвалид, — сказал Пашка, — на память.
— Гляди-ка! — крикнул Алик. Он схватил метровый хвост и провел им по подоконнику. Посыпалась деревянная стружка.
— Ну, дела!.. — ахнул Витька и попытался согнуть хвост. Не тут-то было! — Вот это будет меч! — обрадовался Витька. — Теперь держись, шестой стол!
В. КАРПОВПАРТИЙНОЕ ПОРУЧЕНИЕ
Ранним апрельским утром 1942 года в расположении гитлеровцев появились огромные белые флаги с черной свастикой. Прикрепленные к тонким длинным шестам с явным расчетом, чтобы их видели наши бойцы, они развевались на высотах позади немецких траншей.
Первым заметил флаги командир взвода разведчиков лейтенант Ковров. Он готовил поиск и провел всю ночь на наблюдательном пункте вместе с рядовым Голощаповым. Они изучали поведение «объекта», на котором предполагалось взять «языка». Лейтенант следил за режимом огня, выявлял ракетчиков, засекал вспышки пулеметов, примечал ориентиры, чтобы потом в темноте вывести группу точно к объекту нападения.
Ночь была сырая и знобкая. Пахло талым снегом. Наблюдательный пункт представлял собою продолговатую яму в мокрой земле; на дне ямы кисла солома, втоптанная в липкую грязь.
Ковров, крепкий, коренастый, обычно выглядел довольно красивым молодым человеком. Но сегодня, после бессонной ночи, лицо его было одутловатым, под покрасневшими глазами набрякли мешочки, щеки покрылись белесой щетиной. Лейтенант промерз, хотел есть, выпить чаю, согреться и поспать.
Белая дымка утра рассеивалась, когда Ковров закончил работу и собирался уходить с переднего края «домой» — в землянку, где жил с разведчиками. Вот в этот момент, посмотрев в сторону противника, он и обнаружил флаг. Вначале один, против обороны своего полка, а потом расширяющийся световой горизонт утра открыл еще два флага — перед соседними частями, — справа и слева.
Земля во многих местах уж очистилась от снега, мутные лужи за ночь подернуло ледяной корочкой. Рощи и кусты стояли голые — лист еще не пробился. Белые флаги плавно колыхались на сыром апрельском ветру.
— Опять нам где-то морду набили, — мрачно сказал Голощапов.
— Ты вчера сводку Информбюро читал? Где у немцев наступление шло? — спросил Ковров.
Голощапов что-то проворчал, за ночь он тоже промерз и намаялся. Да не только за ночь — всю зиму сорок первого мотался с полком по лесам и полян на свирепом морозе. Устал, иногда подумывал: «Хоть бы ранило — отоспался бы в госпитале на чистой постели, в бане настоящей попарился…»
Лейтенант не стал с ним спорить, позвонил по телефону и доложил о флагах начальнику разведки капитану Новикову. У начальника разведки взял трубку комиссар полка майор Абакумов. Комиссар, как обычно, говорил спокойно и не торопясь:
— Как ведут себя немцы?
— Тихо.
— Ночью движения не отмечалось?
— Нет.
Майор помолчал, потом задумчиво добавил:
— День сегодня такой, можно ждать от них любой подлости.
— А что за день? — спросил Ковров.
Он ждал, слышал, как Абакумов дышит над трубкой. «Что-то его сдерживает, не говорит прямо о случившемся». Наконец комиссар сказал:
— Сейчас приду на НП, расскажу. Дождитесь меня там, пожалуйста.
Он всегда говорил в таком тоне: «прошу вас», «было бы очень хорошо», «пожалуйста». Все знали, что еще недавно, до войны, Абакумов был секретарем райкома где-то на Алтае. Огромного роста, с очень добрым выражением крупного, несколько располневшего лица, комиссар, несмотря на военную форму, воспринимался окружающими человеком гражданским, сугубо партийным. Отдавая распоряжения, Абакумов не стоял по стойке «смирно» и сам не требовал ее у подчиненных. Он отлично понимал — это будет выглядеть у него неестественно и покажется напускным или даже смешным. Поэтому комиссар держал себя просто, занимался делом без лишних формальностей и некоторых чисто внешних военных правил. Но это совсем не значило, что его обходили и не слушались в делах служебных. Совсем наоборот! Уж если Абакумов сказал: «Прошу вас», — то человек бросит все и выполнит распоряжение.
Была в Абакумове какая-то государственная непререкаемость. Он мог послать человека в огонь без колебания, если того требовало общее дело. Ни у кого ни на минуту не появлялось сомнения в необходимости такой жертвы. Каждый был уверен, если сказал комиссар, то это единственно правильно, неизбежно и честно. И вместе с тем Абакумов мучительно стеснялся, когда ему приходилось обременить человека какой-нибудь личной или неслужебной просьбой.
Ковров видел однажды, как Абакумов покашливал и мялся, маскируя смущение, прежде чем обратился к офицеру, уезжавшему в отпуск по болезни. А просьба-то была пустяковая, всего и сказал: «Пожалуйста, бросьте мое письмо где-нибудь подальше в тылу, в настоящий почтовый ящик. Здесь очень долго пробиваются по фронтовым дорогам… А дома ждут… дети, жена».
Протиснувшись из хода сообщения в яму НП, комиссар поздоровался с Ковровым и Голощаповым за руку. От него веяло приятным домовитым теплом. Глаза смотрели на разведчиков приветливо и доброжелательно, в них не было начальственной неприступности.
Абакумов долго разглядывал флаги и о чем-то думал. Лицо его стало строгим, на лбу образовались бугорки и ямочки. Наконец он сказал:
— Празднуют! Эти флаги, товарищ Ковров, фашисты вывесили в честь дня рождения Гитлера — сегодня его день рождения, понимаете?
Ковров раньше никогда не задумывался над тем, что у фашистов есть свои праздники и знаменательные даты. Даже любопытно стало. «У нас годовщина Октября, Первое мая, День женщин, а у них что? День путча? День поджога рейхстага? Придется разобраться с их праздниками, пригодится в работе». И вдруг у Коврова мелькнула мысль: «Вот бы украсть этот флаг. Было бы здорово!»
Ковров посмотрел на Абакумова и понял — комиссар думал о том же.
Майор действительно соразмерял необходимость, пользу и степень риска, которые повлечет похищение флага. Флаг сам по себе не представлял никакой ценности — это было не боевое знамя, а простое белое полотнище с нарисованной на нем свастикой. Но снять его означало сбить спесь с фашистов с одной стороны, с другой — поднять боевой дух наших воинов. А сделать это очень нужно! После долгих отходов и тяжелой зимы нужно всколыхнуть людей и, воспользовавшись общим подъемом, повести бойцов вперед. Похищение флага на глазах у всех могло послужить этим самым, так необходимым, толчко