Мы не хотим идти в саманную избушку, а ставим палатки на окраине поселка. Дерева здесь нет. Камней сколько угодно — и гранитов, и розоватых мраморов, и тусклых песчаников. К ним и привязываем растяжки.
Солнце ушло. Краем гор обходит нас золотистая заря. Надуваем резиновые матрацы, стелем спальные мешки. Юрик деловито вспарывает охотничьим ножом консервные банки для бульона.
— Ой, мальчики, мне плохо! — вдруг заявляет Лялька.
— Так и знал! — произносит Стас. — Никогда нельзя брать с собой женщин. Из-за них погибали лучшие экспедиции.
Я молчу, уставясь на красноватый костер. И мне плохо. Непривычен для нас, жителей равнины, горный воздух, в котором очень мало кислорода.
На огонек заворачивает к нам всадник. Он проворно выбрасывает из седла свое маленькое гибкое тело, подходит к костру.
— Салам алейкум, — произносит он, с любопытством рассматривая нас.
— Салам, — отвечает Юрик.
— Геология?
— Искатели, — бурчит Стас.
Юноша-киргиз понимающе кивает головой.
— Мы можем нанять лошадей здесь до Тамбекского перевала? — спрашивает Юрик, подавая гостю кружку бульона.
— Зачем нанять? Сам пойду.
— Одной лошади не хватит.
— У меня три.
Нашего неожиданного попутчика зовут Авезов Мамед. Он работает в здешнем колхозе и завтра собирается ехать к чабанам за мясом. Договариваемся, что он разбудит нас на рассвете. Добрые здесь живут люди...
По-южному быстро темнеет. Тишина опускается на дотлевшие угли костра, на камни, к которым прижались палатки.
...Мамед резвым щелканьем бича дает знать о себе. Вылезаю наружу — и замираю на месте, пораженный странным светом гор, неба, земли. Все синее.
— Мы на планете Гончих Псов! — кричит Стас, прыгая на одной ноге, пытаясь надеть брюки.
Мамед равнодушно оглядывается — его не удивляет знакомый ему мир. Он ловко вьючит лошадей нашими рюкзаками.
Перед отъездом заезжаем к председателю колхоза Балыкову Актабаю — тощему киргизу с седой жиденькой бородкой, темным лицом и умными глазами, полуприкрытыми верхними тяжелыми веками. Не спеша он проверил наши документы и сказал, что там, куда мы держим путь, никого нет, полнейшее безлюдье. Правда, в пятнадцати километрах к югу — погранзастава. Если что случится, то нужно обращаться туда.
— Как найти ее?
Председатель скептически осматривает нашу карту и показывает на тропу, которая, отделяясь от тропы Тамбекского перевала, ведет через ледник к долине, где и находится застава.
— А геологи или топографы там не работают? — спрашивает Юрик.
— Нет, — твердо отвечает Балыков. — Повторяю, вы там одни, так что будьте очень осторожны. В горах опасно. Метель, обвал, холод.
— Нуждаетесь ли вы в чем-нибудь? — спрашивает на прощание Балыков.
Мы ни в чем не нуждались. Поблагодарив, отправляемся в путь.
Некоторое время еще виднелся внизу глинобитный кишлак, но вскоре он исчез за поворотом. Мы круто забирались в гору.
...Тропинка то расширяется, то сужается, но неизменно держится берега реки. Видимо, тот, кто прокладывал ее первым, опасался безводной возвышенности и вязал петли вместе с рекой. Иногда тропу можно срезать, но Мамед энергично протестует:
— Не знаешь гора, не ходи гора!
— Но почему? — возмущается Стас.
— Первый шел не дурак. Лучше знал, чем мы с тобой.
Мы смолкаем, догадываясь о восточном, почти фанатическом уважении к тропе. Тропа — это единственная безопасная дорога.
Губы стягивает непривычная сухость. Подковы лошадей звенят на камнях. Мы идем, стараясь делать размеренные шаги. Горные ботинки, огромные и тяжелые, как утюги, выматывают нас.
Стас прыгает с камня на камень.
— Горы не любят дураков! — кричит Мамед.
Юрик идет впереди. Невысокого роста, какой-то квадратный от широченной штурмовки. Размеренны его шаги. Дыхание глубокое, ровное. Он не чувствует усталости. Мы же то и дело сбиваемся с шага, семеним, торопимся.
Иногда тропа бежит по самой кромке обрыва. Мамед в этих случаях берет переднюю лошадь под уздцы. Лошадь косит печальным фиолетовым глазом на обрыв, осторожно переставляет копыта, помахивая хвостом от волнения. Иногда тропа разбегается до ширины доброй арбы, и кони приободряются, весело пофыркивают, пытаются ущипнуть придорожный кустик.
Постепенно мы замечаем, что на пути все меньше встречается лужаек, заросших травой, все темней становится небо, и больней саднит обгоревшая кожа на лице и руках. Солнце жарит без милосердия.
— Привал! — зычно кричит Мамед. — Это последняя лужайка, где есть трава.
Мы ложимся на теплую землю. Где-то свистят улары — горные курочки. Попискивает цыпленком маленький ручеек внизу под камнями. Ноги и плечи гудят, как орган. От яркого солнечного света закрываю глаза, и сразу наваливается сон. Что-то покалывает кожу. Идет снег! Лето, тепло — и вдруг снег. Он летит к нам с вершин — колючий, твердый горный снег.
Так тепло и покойно, что не хочется ни двигаться, ни ломать для костра колючий и жалящий, как крапива, верблюжатник, ни ставить палатки. Но дежурство сегодня выпадает на мою долю. Встаю и отхожу к кустам верблюжатника, надевая рукавицы. Даже сквозь брезент чувствую сотни крохотных колючек.
...Наш путь пересекает небольшая, но очень быстрая ледяная речка. Мамед сначала перевозит рюкзаки, потом берет с собой Ляльку. Лошадь разворачивается корпусом навстречу потоку и медленно идет по воде. Юрик тоже переправляется удачно. Но стопорится дело у нас со Стасом. Лошадь кружит вокруг нас, длинноногих седоков, отчаянно подкидывая задом. С трудом утихомириваем разволновавшегося конька и направляем его к речке. Животное, прогнувшись под нашей тяжестью, выходит на середину и сердито ударяет передней ногой.
— Милая лошадка, — уговаривает Стас, нервно поглаживая потный лошадиный круп.
Ноги наши попадают в воду и сразу деревенеют от судороги. О, если сейчас лошадка снова вздумает подкинуть задком!
Я наклоняюсь к самой морде и толкаю в тряпичные сухие губы кусок сахара, который у меня оказался в кармане штурмовки.
Лошадь, похрустывая сахаром, оглядывается назад, раздумывая, не вернуться ли ей обратно.
— Стас! Немедленно сахар!
— У меня нет. Он остался в рюкзаке!
Глажу, глажу грязную лошадиную холку:
— Ну, иди, голубушка, иди...
Вздохнув, лошадка трогается дальше, скользя на гладких подводных камнях. Она, наконец, вскакивает на кручу берега и с радостным ржанием мчится к своим товаркам. Нам удается спрыгнуть на ходу.
— Я не поседел? — Стас снимает берет.
— Кажется, нет, — неуверенно произношу я. —
По-моему, у рыжих и в глубокой старости не видно седины.
Вечером горы окрашиваются тревожным багрянцем заката. Снег становится алым. Воздух прозрачен и недвижим. Нагромождения камней, выступы скал, крупная осыпь изменяют форму, издали выступают фантастические фигуры драконов. Под ногами угрожающе, как заклинание, шуршит сухая трава.
И мы здесь одни.
Далеко впереди вижу какие-то искорки. Цок — искра. Цок — искра.
— Что это? — шепчу Мамеду.
— Подковы высекают, — тихо отвечает Мамед.
Даже привычное вдруг становится загадочным и страшноватым.
Тропинка нам кажется канатом, который вытягивает за шею в гору. И чем круче она поднимается вверх, тем сильнее стягивается петля. В горле что-то скребет. Рядом с огромными скалами, с чудовищными цирками и трещинами мы походим на муравьев, орудующих в каменной завали.
Под слоем морены — лед. Иногда вдруг особенно гулко начинают бухать наши ботинки. Значит, идем над пустотой, образованной водой, которая проточила в твердом тысячелетнем теле ледника и гроты, и глубокие щели, и цирки, и разные другие ловушки.
Часто щели выступают на поверхность. В некоторых цирках скопилась вода — прозрачная, едва уловимая глазом. Первое время мы пьем ее — нас мучает жажда. Вода безвкусная, без солей, не утоляет жажды. Только идти труднее.
Вдруг мы теряем тропу. Путь преграждают два гигантских цирка. Ледник в них обнажен до морены. Черные, влажные бока цирков круто уходят вниз и заканчиваются воронками с водой. Мамеду с лошадьми приходится возвращаться назад и искать другой путь. Мы же решаем идти по острому, как хребет у заморенного коня, краю одного из цирков.
Первым ступает на шаткую дорожку Стас. Камешки выскальзывают из-под ног и мчатся вниз, стуча, как кастаньеты. За ним трогаюсь я. Ботинки едва умещаются на ребре цирка. Лед покачивается, словно он вдруг потерял твердое основание и поплыл по волнам подземного моря. Стас садится и, перебирая руками, начинает двигаться. Вдруг он, сильно качнувшись, скользит к воронке. Пытается задержаться ботинками, но трикони не могут зацепиться за твердь льда. Секунда — и Стас с головой погружается в воду.
— Стас! Миленький!.. — кричит побелевшая от испуга Лялька.
Стас выныривает, отфыркиваясь, как морж. Он бьет изо всех сил руками по воде, стараясь удержаться на плаву, но мокрая одежда тянет его в глубину.
Ледорубы у нас уехали с лошадьми. Юрик выхватывает из ножен свой охотничий нож и, торопливо делая ступеньки, спускается на помощь. У меня на поясе реп-шнур. Разматываю его и бросаю конец Юрику.
Каким-то чудом Стас умудряется зацепиться за край воронки.
— Ребята, вода крутит, вниз тянет! — жалобно кричит он.
Юрик работает яростно и быстро. Нож звенит о лед.
— Ножом зацепись! — кричит Лялька Стасу.
— Я не могу, я уже...
Зажатый судорогой в ледяной воде, Стас никак не может догадаться воткнуть свой нож в край льда, тогда бы было легче держаться ему на плаву. Лялька кричит на него. Стас только жалобно стонет. Силы покидают его.
Юрик все прорубает ступеньки. Как медленно опускается он! Но Юрик знает: если сорвется — обоим крышка. Несчастные дилетанты! Пижоны! Вот когда доходят до нас мудрые слова Мамеда о том, что тот, кто прокладывал первую тропу, был не глупее нас и тропе надо всегда доверять.
Наконец Юрик добирается до Стаса и подает ему руку. Стас почти повисает на ней. Даже коротконогий, словно вросший в землю, Юрик качается от напряжения. Кажется, еще мгновение, и он бухнется в воду вместе с тяжелым, длинным, неподвижным, как куль, Стасом. Но нет, выволок, ложится на лед, зацепившись носками ботинок за свои крохотные ступеньки. В это время я наращиваю реп-шнур ремнем. Хоть на метр, но Юрику будет легче.