Приключения 1970 — страница 2 из 24

БРАУНИНГ №…1

Этим браунингом с вороненой рукояткой владелец никогда не пользовался, хотя жизнь его неоднократно подвергалась опасности, а врагов было множество. Пожалуй, ни у кого во всем мире не было столько врагов, ненавидящих, злобных, жаждавших его смерти. И все же он ни разу в жизни не выстрелил из своего пистолета. Правда, у него было другое оружие, смертельно разящее, оружие, которого враги боялись пуще огнестрельного. Этим оружием было его слово. Оно разило наповал.

Теперь уже трудно установить, кто и когда вручил ему этот браунинг. Может быть, еще в те дни, когда, скрываясь от ищеек Временного правительства, обещавшего крупную сумму за его голову, он должен был уйти в подполье? Может быть, это оружие лежало в его кармане, когда тревожным вечером 24 октября он шел в Смольный, оставив хозяйке последней своей конспиративной квартиры записку:

«Ушел туда, куда Вы не хотели, чтобы я уходил»?

Пистолет, вероятно, был при нем и в тот зловещий день 30 августа 1918 года, когда в него стреляла эсерка Каплан, но он не успел его даже выхватить…

Где сейчас этот браунинг — неизвестно. Он так и не был разыскан, хотя никогда и никому Владимир Ильич Ленин не передавал своего оружия. Только однажды оно попало в чужие и опасные руки при обстоятельствах весьма драматических.

Этой истории и посвящена настоящая повесть.

I

Январь 1919 года стоял на редкость морозный и снежный, зима словно обрадовалась, что некому расчищать улицы, и завалила Москву снегом. Прохожие протоптали на тротуарах узкие тропинки, извозчики и немногочисленные авто ездили по трамвайным колеям, с трудом сворачивая в сторону, когда приходилось уступать дорогу отчаянно трезвонящим вагонам.

В Москве было пусто — все, кто мог держать в руках винтовку, ушли на фронт: против Колчака, Деникина, Краснова, против интервентов на севере, юге, востоке… Со стен давно не крашенных домов плакаты тревожно вопрошали:

«Ты записался добровольцем?»

В Москве было голодно, слепые строчки газет, печатавшихся на серой оберточной бумаге, извещали:

«Сегодня по карточкам вместо одной восьмой фунта хлеба выдается полфунта овса».

В Москве было холодно, совслужи в своих учреждениях сидели в пальто и шапках, замерзшие бледно-лиловые чернила разбавляли кипятком. В домах топились «буржуйки», огню предавались библиотеки, мебель красного дерева, уворованные заборы.

В Москве было опасно: по вечерам улицы оглашались криками «Караул, грабят!», но обыватели только крепче запирались на запоры, боязливо бормоча: «Господи, помилуй, господи, пронеси!»

Утром в очередях шептались:

— Слыхали? Вчера-то на Цветном бульваре кафе «Тверь» обчистили.

— Это что! Третьего дня из конторы завода «Богатырь» взяли шесть миллионов. Шесть! Кассира ухлопали.

— Гришка Адвокат орудует. Или Сабан.

— Вы, господа, то есть, извиняюсь, граждане-товарищи, совершенно не в курсе дела. Никакой не Гришка Адвокат, не Сабан, а Янька Кошелек.

— Ну? Опять он? А сказывали, будто изловили.

— Как же! Они изловят. Мальчишки безусые. Да что там!..

— А вы, часом, не из бывших полицейских?

— Тебя не касаемо.

— Эх, что ни говорите, а с полицией было лучше. Бывало, крикнешь: «Городовой!», тотчас перед тобой он и явится, руку под козырек и — «Чего изволите-с, господин?»

— А вы, стало быть, из господ?

— Не ваше дело. Гм…

— Да-а… Ми-ли-ция! Какой же ты милиционер, ежели заместо формы на тебе одна нарукавная повязка?

— Нет, не изловить им Яньки Кошелька!

Янька Кошелек отнюдь не был мифической личностью. Его самого и его банды боялся не только московский обыватель, но и свои уголовники. Летом ходил он, перекинув через правую руку плащ, прикрывавший маузер со взведенным курком. Зимой не вынимал рук из карманов пальто. В любую минуту он готов был стрелять — в банковского кассира, недостаточно быстро поднявшего руки вверх, в случайного прохожего, показавшегося ему похожим на агента угрозыска, в своего же сообщника, скорчившего недовольную мину при дележке добычи.

Подобно тому как бывают потомственные слесари и токари, потомственные портные и пекари, Яков Кошельков был потомственным бандитом. Первый раз он был осужден вместе со своим отцом еще в 1912 году. Бежал. Через несколько месяцев был осужден вторично. Год спустя судился дважды. В 1914 году его судили в пятый раз. Он снова бежал. В начале 1917 года Кошельков имел уже десять судимостей. Но тут, на его счастье, подоспела всеобщая амнистия, объявленная Временным правительством.

Указ об амнистии, подписанный министром юстиции Керенским, предоставил свободу всем ворам, грабителям, бандитам и убийцам. Господин министр призывал амнистированных граждан, «которые впали в уголовные преступления, к защите родины и отечества».

Газета «Утро России», захлебываясь от восторга по поводу «свободы», сообщала, что из московской губернской тюрьмы выпущено 800 рецидивистов, из пересыльной — 400, из женской — 250.

Прошло совсем немного времени, и то же «Утро России» уже без всяких восторгов в небольшой заметке под заголовком «Экспроприация в Купеческом клубе», самым обыденным тоном сообщала:

«В 2 часа ночи в Купеческий клуб ворвались 25 человек. Оставив одного на страже, грабители собрали с пяти карточных столов все деньги, отобрали у игроков бумажники, часы, кольца, согнали всех в одну комнату и приказали не выходить в течение 20 минут. В комнате, где играли в «железку», двое грабителей открыли стрельбу… У офицеров грабители отобрали оружие. Все гости клуба были ограблены дочиста».

В другой, еще более лаконичной заметке говорилось:

«Шайка грабителей днем совершила нападение на помещение Союза московских потребительских обществ, находящееся на Преображенской улице. Грабители подъехали на машине, заняли все входы и выходы, перерезали телефонный кабель. В это время в различных помещениях союза находилось более 70 человек. Грабители обошли все здание, забрали 100 тыс. руб. и уехали».

Такого рода заметки стали появляться одна за другой: ограблены контора Московского военно-промышленного товарищества, касса Управления железных дорог, парфюмерный магазин. Разгромлена пересыльная тюрьма, все заключенные разбежались, грабители захватили 8 тысяч рублей и оружие. Господин Керенский лично следит за ходом розысков. Преступники не пойманы.

Банды присваивали себе клички, смахивавшие на названия кинобоевиков: «Девятка смерти», «Черный ворон», «Руки на стенку», и даже совсем откровенное. «Деньги ваши — будут наши».

И среди всех этих банд самой опасной, самой кровавой считалась банда Кошелькова. При одном имени Янька Кошелек обыватель вздрагивал и испуганно озирался.

II

…Вечером 18 января компания Кошелькова собралась в одном из притонов Хитрова рынка. В задней комнате ночлежки сидели сам Янька Кошелек, его ближайшие подручные Сережка Барин, Козуля, Колька Заяц, Ванька Конек, Ленька Сапожник… На столе стояли бутылки не с паршивым самогоном, а с настоящей «смирновкой». Хлеб нарезан был не осьмушками, а щедрыми ломтями, на тарелках разложена вполне приличная закуска — сало, ветчина, рыбец, кислая капуста: на Сухаревке за бешеные деньги можно было купить что угодно. А денег Кошельков не считал: если надо, мог платить золотом, бриллиантами.

Впрочем, пили сегодня умеренно: банда собралась, чтобы обсудить предстоящую операцию.

— Нужна машина, — объявил Кошельков. — С машиной нам и работать сподручнее, и от легавых в два счета уйдем. — Он помолчал, обводя присутствующих тяжелым взглядом, и продолжал: — В центре брать не будем, шухеру много, надо где-нибудь на окраине.

— В Петровско-Разумовском, — предложил Козуля. — Там у меня своя хаза, есть где собраться.

— Хазу провалить хочешь? — покосился на него Кошелек. — Не пойдет. В Сокольниках, — определил он. — Там в случае чего и скрыться легче. — Он задумался, что-то соображая, и распорядился: — Козуля, пойдешь на Каланчевку, прихвати с собой кого-нибудь из ребят, у вокзалов всегда есть шанс остановить машину. Конек, Сапожник и Заяц пойдут со мной к Калинкинскому заводу. Сбор ровно в пять. Все.

На этом короткое совещание было закончено. Все потянулись к водке.

Кошельков пил мало. Сидел насупленный, хмурый, катая желваки на щеках. Сообщники с опаской поглядывали на своего главаря, который вдруг ни с того ни с сего скрипел зубами.

Последнее время Янька Кошелек ходил мрачнее тучи. Настроение его испортилось после того, как два месяца назад работники угрозыска арестовали Ольгу. Ольга знала довольно много о похождениях своего «кавалера», но не настолько, чтобы серьезно повредить ему на допросах. Впрочем, не этого боялся бандит. Да он и вообще-то ничего не боялся, превосходно понимая, что рано или поздно все равно ждет его пуля. Он был озлоблен, озадачен, но, пожалуй, больше всего растерян: его не устраивала эта новая власть. В общем-то плевать ему было на всякую власть, как бы она ни называлась. Российская империя? Очень хорошо. Во-первых, у людей были деньги, драгоценности, золото, плотно набитые бумажники. Одним словом, было чем и у кого поживиться. А банки, а шикарные магазины! Какие сейфы случалось ему взламывать, какие кассы очищать!.. Во-вторых, полиция — и не только обыкновенные городовые со своими дурацкими «селедками», но и кое-кто повыше, в белых лайковых перчатках, — охотно брала взятки. Существовала даже известная такса: городовому — зелененькая, сыщику из уголовной полиции — четвертной, ну, а их благородию уж никак не меньше сотенной. Ладно, дали царю по шапке. Так при Временном-то было еще того лучше. Во-первых, амнистия. Во-вторых, порядка меньше, то и дело в городе какая-нибудь заваруха, и, пока где-то митингуют, орут, чего-то требуют или прут куда-то с красными флагами, очень удобно заниматься своим делом. А полиция еще сговорчивей стала.

И вот, пожалуйста, Советская власть. «Кто был ничем, тот станет всем…» Тьфу!.. Приличные люди, у кого был капитал, смылись, банки национализировали, шикарные магазины закрыли. Да и вообще черт знает что творится. Сколько раз, бывало, остановит он с ребятами прилично одетого господина, расстегнут на нем хорьковую шубу, чтобы пощупать карманы, а под шубой солдатская гимнастерка да рваные портки, а в кармане — вошь на аркане. Спросили одного такого: «Спер, что ли, шубу-то?» — «По ордеру, — отвечает, — выдали. Потому как пролетарского происхождения». Еще и гордится, дурак. Ну, шубу, конечно, все равно отобрали. «Был ты ничем и оставайся ни с чем». Другой случай — еще того обиднее. Давно присматривался Кошельков к одному особнячку на Пречистенке. Особнячок явно жилой: окошки по вечерам освещены, каждое утро кухарка с кошелкой идет на базар. Ладно. Ночью аккуратно взломали они замок, вошли, мешки с собой прихватили. Маски даже нацепили, как дураки, хотя заранее решено было: если добыча будет приличная, хозяев «пришить». Оказалось, хозяйка-то в особняке — та самая кухарка да двое сопливых ребятишек. В подвале раньше жила, муж у нее в Красную гвардию ушел служить, а ее, видите ли, в барские апартаменты переселили. Стукнул он тогда со злости эту бабу по башке так, что она с копыт долой, плюнул, и ушли они ни с чем, даже мешки свои забыли. Вот какие дела!

Попробовал он подъехать к нынешней полиции — к милиционерам. Мальчишки безусые, получили шпалеры, нацепили повязки нарукавные и думают, будто они сила. Ладно. Уговорил он одного такого в гости к нему зайти после дежурства. Прикинулся, будто сам он с фронта, после тифа в отпуске. Привел на хазу, выставил угощение такое — у парня слюнки потекли. Девочку фартовую рядом посадил, велел кофточку попрозрачнее надеть. Выпили — и не дрянного самогона, а настоящей «смирновки». Потом девку он отослал и попробовал с парнем по-хорошему поговорить: дескать, помоги кое в чем, не пожалеешь, долю честную предложил — двадцать процентов. Куда там! Взвился парень, о пролетарской чести залопотал. Потом целую лекцию стал читать насчет отсталого элемента, несознательности и прочей чепухи. С повинной идти советовал, честно трудиться. Кошелькову стало смешно. Смешно и скучно. Милиционера он убил, чтобы не оставлять свидетеля собственной неосторожности и глупости.

Вспоминая все это, Кошелек испытывал злобу до скрежета зубовного. Ух как ненавидел он эту пролетарскую власть, смешавшую все его карты и готовившую — он это чуял — гибель всему его миру! Ладно, пока он жив, он будет мстить.

Сейчас он строил самые разнообразные планы мести. Больше всего ему хотелось совершить налет на угрозыск, перестрелять, а еще лучше, вырезать всех легавых, сколько их ни будет. Он уже предлагал эту операцию своим дружкам, но те струсили. Сейчас он обдумывал другой план мести: стрелять в постовых милиционеров, убить сколько удастся. Они еще попомнят Кошелькова, эти «легаши»! Именно для этого дела и нужна была ему машина. Сообщникам он решил пока не говорить ни слова о своем плане. Завтра, когда будет машина, он все равно сделает задуманное, и пусть хоть один посмеет пикнуть — первый же получит пулю.

— Кончай гулять! — вдруг распорядился Кошелек. — Козуля, выгляни-ка на улицу, проверь. Мы с Колькой Зайцем уходим, остальным — спать.

III

Утром 19 января Владимир Ильич Ленин позвонил Бонч-Бруевичу:

— Владимир Дмитриевич, здравствуйте! Уговор помните? Превосходно! Все достали? А игрушки не забыли? И самое главное, побольше хлеба, если возможно: надо порадовать ребятишек. Вы когда выедете? Часа в три? Ну, а я постараюсь около пяти. Предупредите Надю, чтобы не беспокоилась. Договорились?

Об этой поездке — в Сокольники, в одну из детских лесных школ, где отдыхала больная Надежда Константиновна Крупская, — было договорено еще несколько дней назад.

— Хотите участвовать в детском празднике? — спросил тогда Бонч-Бруевича Владимир Ильич, хитро щурясь. — Ну так доставайте где угодно костюмы, маски, хлопушки, всякие игрушки и обязательно хлеба, а если можно, пряников и конфет. Поедем навестим Надю, а заодно и детишкам праздник устроим. Только, чур, все в складчину. Вот вам моя доля.

Доставь все это в ту трудную пору было не так-то легко. Тем не менее Бонч-Бруевич сумел выполнить просьбу Владимира Ильича и заблаговременно отправил подарки в Сокольники.

Несмотря на воскресенье, день у Владимира Ильича, как всегда, был крайне напряженным. Прежде всего сводки с фронтов. В последнее время они были обнадеживающими: во-первых, после революции в Германии, после аннулирования «похабного» Брестского договора немецкие войска, теснимые Красной Армией, вынуждены были поспешно оставить оккупированную Украину; на Восточном фронте вот-вот будет освобожден от белогвардейцев Оренбург, и тогда восстановится связь с Советским Туркестаном; на Дону сломлен фронт Краснова и уже начато наступление.

Впрочем, благополучие было кажущимся, и Ленин прекрасно это понимал: слишком сильны белогвардейцы, поддерживаемые Антантой, не окрепла Красная Армия, созданная менее года назад. Переставляя флажки на висевшей на стене большой карте, Владимир Ильич сосредоточенно хмурился.

Был еще один фронт, со своими войсками, сражениями, ежедневными сводками: фронт продовольственный. Вести с этого фронта были плачевными. «Хлеба, хлеба, хлеба!» — требовали люди. «Хлеба, хлеба, хлеба!» — настоятельно требовал Владимир Ильич от всех продовольственных органов и ежедневно самолично следил за продвижением продовольственных маршрутов к голодающей Москве. Нераспорядительности в этом деле, малейшего проявления бюрократизма, даже когда дело касалось хотя бы одного вагона хлеба, хотя бы одного воза, привезенного крестьянином на хлебопункт, Ленин не прощал.

Время от времени вспыхивала лампочка, и сердитым шмелем начинал зуммерить телефон. Заходил дежурный секретарь с почтой.

Среди всех этих забот «Владимир Ильич улучил минуту, чтобы заглянуть домой и проверить, куплено ли молоко для Надежды Константиновны. Молоко — полный бидон — уже было приготовлено и стояло на подоконнике в кухне. Дома он застал Марию Ильиничну, которая только что прибежала из редакции «Правды».

— Володя, может быть, пообедаешь?

— После митинга, Маняша. И сразу поедем к Наде.

Да, митинг… Сегодня они проходили по всей Москве. Событие, вызвавшее их, болью отозвалось в душе Ильича: четыре дня назад, 15 января, германские белогвардейцы зверски убили Карла Либкнехта и Розу Люксембург. Тяжелая потеря…

Выступая с балкона Моссовета, Ленин говорил:

— Сегодня в Берлине социал-предатели ликуют, — им удалось убить Карла Либкнехта и Розу Люксембург. Эберт и Шейдеман, в течение четырех лет гнавшие рабочих на убой ради грабительских интересов, теперь, взяли на себя роль палачей пролетарских вождей.

Демонстранты стояли тихо, сняв шапки, вглядываясь в лицо любимого вождя, который и сам менее полугода назад чуть не погиб от эсеровских пуль. И в этой настороженной тишине Владимир Ильич продолжал:

— На примере германской революции мы убеждаемся, что «демократия» есть только прикрытие буржуазного грабежа и самого дикого насилия. — Он остановился па мгновение и, выбросив вперед руку, закончил: — Смерть палачам!

— Смерть палачам! — грозно отозвалась толпа.

Домой Владимир Ильич вернулся около четырех и сразу позвонил в гараж.

— Товарищ Гиль? Прошу вас, приготовьтесь, через полчаса поедем.

Через полчаса, наскоро пообедав, он спустился к подъезду вместе с Марией Ильиничной, осторожно несшей бидон с молоком. Машина уже стояла на месте. Это был черный крытый автомобиль, примечательный тем, что, когда в него садились и захлопывали дверцы, вместе с ними автоматически поднимались и подножки.

— Здравствуйте, товарищ Гиль! Поедем в Сокольники, к Надежде Константиновне. А это кто с вами? Ага, товарищ Чубаров! Вы тоже с нами? Помощником Гиля? Гм-гм…

Скажи Гиль, что Чубаров назначен в охрану, Ленин наверняка высказал бы неудовольствие: он терпеть не мог ни опеки, ни особой охраны.

Комендант Кремля Павел Мальков, на которого Оргбюро ЦК возложило ответственность за безопасность Ильича, только за голову хватался, узнавая в очередной раз, что Владимир Ильич ушел или уехал из Кремля, ускользнув от охраны. Дошло до того, что посту у Спасских ворот был отдан приказ не выпускать Ленина из Кремля, если он поедет без охраны. Не помогло! В первый же раз, когда часовой остановил машину с Лениным, а Мальков поспешно выскочил из комендатуры, чтобы вместе с чекистами сопровождать Ильича в специальной Машине, Владимир Ильич устроил коменданту полушутливый разнос.

— Что это еще за фокусы, товарищ Мальков?

— Не фокусы, Владимир Ильич, а решение Оргбюро ЦК: не выезжать вам из Кремля без охраны.

— Гм-гм! Решение? Что-то я его не видел. Может быть, потому, что я не член Оргбюро?

— Вы езжайте спокойно, Владимир Ильич, а я вслед за вами. Тогда нас сразу и пропустят.

— Ну уж это совсем ерундистика: гонять вторую машину! И нечего смотреть на меня. Извольте садиться, всем хватит места в одной машине. Поехали!

Приходилось пускаться на всякие хитрости. Вот и Гиль под видом помощника сажал рядом с собой чекиста Чубарова.

— Товарищ Чубаров! — обратился к нему Владимир Ильич. — Вам нетрудно будет взять вот этот бидон? Только держите, пожалуйста, поосторожней, не расплескайте молоко.

Машина тронулась. Владимир Ильич сидел задумавшись, не произнося ни слова: он был еще под впечатлением недавнего митинга. Потом мысли перенеслись в Лесную школу. «Как там Надюша? Как хорошо, что удалось уговорить ее поехать. Лесной воздух должен ей помочь». Он вспомнил о ребятишках, представил себе, какой радостью засветятся их бледные личики, когда получат они подарки, когда заведут вокруг елки хоровод. Как всегда при мысли о детях, лицо его осветилось ласковой улыбкой.

По Театральному проезду поднялись на Лубянскую площадь. Гиль озабоченно поглядывал по сторонам: ехать приходилось по трамвайной колее, свернуть в сторону из-за сугробов не было почти никакой возможности. В летящем снеге смутно виднелись темные дома, маячили силуэты прохожих. Гиль подумал, что надо бы протереть стекло, решил, что сделает это поближе к Сокольникам.

Едва проехали Орликов переулок и стали поворачивать на Каланчевку, как кто-то крикнул: «Стой!», размахивая руками, побежал к машине. Гиль только прибавил скорость, круто повернул. Вслед раздался пронзительный свист, где-то далеко впереди кто-то откликнулся таким же свистом. Все это Гилю не понравилось.

— В чем дело? — послышался голос Владимира Ильича.

— Пьяный, наверное, — пожал плечами Гиль.

— Гм… А не патруль?

Гиль промолчал.

Благополучно миновали вокзалы, выехали на Сокольническое шоссе. Стали приближаться к Калинкинскому пивному заводу. Здесь хотя и была трамвайная колея, но снегу намело порядочно, машину стало подбрасывать. Чубаров, старательно державший бидон с молоком, тихо бормотал: «Тише ты!», но Гиль не только не замедлил ход, а даже газанул, напряженно всматриваясь в дорогу, посредине которой вдруг замаячило несколько невесть откуда взявшихся фигур.

— Стой! — послышался крик. — Стой, кому говорят! — Человек размахивал руками.

«Патруль? Не похоже, — тревожно думал Гиль. — У патрульных винтовки да и нарукавные повязки. А это… хотя в такой снегопад ни черта не разглядишь».

— Ванька, не бандиты ли? — шепотом спросил он у Чубарова.

— Степка, постарайся проскочить, — встревоженно прошептал Чубаров и, придерживая одной рукой бидон, другой схватился за пистолет.

— Стой! Стрелять будем! — послышался новый окрик.

— Товарищ Гиль, остановитесь, в самом деле! — подал голос Владимир Ильич. — Давайте выясним, в чем дело. Надо же соблюдать дисциплину!

«Черт, а может, и в самом деле патруль? — на мгновение усомнился Чубаров. — Еще начнут стрелять по машине и, не дай бог…» — он уже собрался схватить Гиля за руку, но тот и сам затормозил: сработал автоматизм, привычка слушаться Ленина, немедленно выполнять его указания.

У самого моста машина остановилась. Тотчас к ней бросились несколько фигур с криками:

— Выходи! Живо!

— В чем дело? — спросил Владимир Ильич, приоткрывая дверцу.

— Выходи, не разговаривай! — Неизвестный схватил Ленина за рукав, дернул к себе.

Все еще уверенный в том, что это только обычная проверка и недоразумение сейчас разъяснится, Владимир Ильич спокойно вынул свое удостоверение.

— В чем дело, товарищи? Кто вы?

И тут Гиль, уже смекнувший, что на них напали бандиты, уже приготовивший пистолет, с ужасом увидел, что двое бандитов приставили к голове Ленина револьверы, а третий грубо его обыскивает, вытаскивает из бокового кармана бумажник и браунинг, вырывает из рук удостоверение. «Стрелять? Ну хорошо, одного, а то и двоих я ухлопаю, но эти, что держат под прицелом Владимира Ильича, немедленно выстрелят. Ленин будет убит!.. Нельзя рисковать, не имею права. Эх, не надо было слушаться Ильича, вполне могли бы проскочить!»

Тем временем Мария Ильинична, вместе с Чубаровым тоже вышедшая из машины, но не понимавшая еще, как и Владимир Ильич, всей опасности происходящего, бросилась к бандитам с возмущенным возгласом:

— Какое вы имеете право обыскивать! Ведь это же товарищ Ленин! Предъявите ваши мандаты.

— Мандаты? — ухмыльнулся один из налетчиков. — Уголовным, мадам, никаких мандатов не надо. Вот наш мандат! — потряс он пистолетом и загоготал.

Тут налетчики заметили, что шофер все еще сидит на своем месте.

— А ну выкатывайся! Да поживей!

Гиль, едва успев сунуть в карман своей кожаной тужурки пистолет, неохотно покинул машину. Тотчас на его место забрался один из налетчиков, остальные вскочили на подножки, продолжая держать под прицелом высаженных. Машина рванулась с места…

С минуту все стояли ошеломленные, обескураженно глядя на опустевшую дорогу.

Первым опомнился Владимир Ильич.

— Да, ловко! — сказал он не без иронии. — Вооруженные люди и просто так, за здорово живешь, отдали машину.

Гиль быстро повернулся, чтобы объясниться, но Владимир Ильич успокаивающе поднял руку:

— Нет, нет, вы совершенно правильно поступили, что не стреляли. Тут силой мы ничего не сделали бы. Очевидно, мы и уцелели только благодаря тому, что не сопротивлялись. Жизнь или кошелек! — усмехнулся он. — Да разве тут есть выбор?

«Боже мой! — только сейчас испугалась Мария Ильинична. — Ведь жизнь Володи была на волоске». Она побледнела и на минуту закрыла глаза. Отвлек ее голос брата:

— Товарищ Чубаров! А вы что же, молоко все-таки спасли? — В голосе Владимира Ильича слышался едва сдерживаемый смех.

Все взглянули на Чубарова, который стоял, бережно держа в руках бидон с молоком. Вид его, несмотря на драматизм положения, показался настолько комичным, что все дружно расхохотались. Смеялся своим чудесным искренним смехом Владимир Ильич, махая руками и приговаривая: «Уморил, совсем уморил!», не выдержала и рассмеялась Мария Ильинична, вдруг почувствовавшая облегчение оттого, что опасность миновала, гулко хохотал Гиль, наконец, мотая головой, засмеялся и сам Чубаров.

Это маленькое происшествие разрядило атмосферу.

— Ну-с, так что же будем делать? — спросил Владимир Ильич, оглядываясь по сторонам. — Надо дать знать в Чека. Необходимо позвонить. Откуда только?

— А тут, по-моему, рядом Сокольнический райсовет.

— Хорошенькое дело! Значит, нас под самым носом у районного Совета ограбили? Ну и ну! Что ж, пойдемте.

IV

Тем временем машина, похищенная бандитами, мчалась на предельной скорости. За рулем ее сидел Колька Заяц, недаром еще имевший и кличку Шофер: он действительно был опытным шофером, давно уже, впрочем, переменивший свою честную специальность на профессию налетчика. В машине сидели главарь шайки Янька Кошелек и его ближайшие подручные: Павлов по кличке Козуля, Волков — он же Ванька Конек и Кириллов — Ленька Сапожник.

— Куда править? — спросил Заяц главаря.

— Погоди, — отмахнулся тот, вертя в руках совнаркомовский пропуск. — Какую фамилию назвала та баба?

— Левин какой-то, — сообщил Козуля.

— Балда! Не Левин, а Ленин, — перебил Ванька Конек.

— Ленин? — удивился Ленька. — Тот самый?

— Ну да! — усомнился Кошельков. — А ну остановись-ка! — Торопливо зажегши спичку, он развернул совнаркомовское удостоверение Владимира Ильича. — Фью! Ах, идиоты, фраера дешевые, это мы самого главного большевика упустили! Поворачивай назад! — вдруг заорал он, придя в крайнее возбуждение.

Шофер не без труда развернулся, и машина по той же колее помчалась обратно.

— Давай, жми, жми! — нетерпеливо торопил Кошельков, привстав с сиденья и вглядываясь в дорогу. Он был как в лихорадке. — Ну попадись он нам в руки! Вот это фарт! Еще и переворот может получиться, вернется старая жизнь, наступит время золотое. А главное, на нас, уголовников, никто и не подумает, скажут, дело политическое… Нас и искать не станут. Гони, Заяц!

Через несколько минут машина оказалась на месте, и вся банда выскочила на дорогу. Улица была пустынна, снег замел все следы. Проваливаясь в сугробы, бандиты порыскали вокруг, заглядывали даже в ближайшие дворы. Кошельков простить себе не мог такой промашки. В конце концов, плюнув с досады, он махнул рукой и распорядился:

— Ладно, поехали!

— Куда? — спросил Заяц, усаживаясь за руль.

— Давай на Садовую.

В эту минуту к Сокольническому райсовету на полной скорости уже мчалась машина, полная вооруженных чекистов.

V

У входа в Сокольнический райсовет, расположенный в двухэтажном здании за мостом, стоял часовой в тулупе, валенках, с винтовкой в руках. Он преградил дорогу, строго потребовав:

— Пропуска!

— Вот что, товарищ, — обратился к часовому Владимир Ильич. — Нас только что ограбили в двух шагах от вас, отняли машину, у меня забрали все документы. Нам необходимо срочно позвонить по телефону.

Часовой с подозрением посмотрел на странную компанию, на человека, бережно державшего в руках бидон. Что-то не похожи они на ограбленных. Ежели их ограбили, почему не кричали «караул!», почему так спокойно держится этот товарищ в пальто с каракулевым воротником? И он упорно продолжал твердить:

— Пропуска!

— Степан Казимирович! — повернулся Владимир Ильич к Гилю. — У вас-то удостоверение есть? Покажите.

— Это же Ленин! — сердито сказал Гиль, доставая документ. — Не узнал, что ли?

Услышав имя Ленина, часовой опешил и смутился. Неужели это и в самом деле Владимир Ильич? И неужто это его, Ленина, посмели ограбить бандиты? Он взял протянутое ему Гилем удостоверение и, бегло взглянув на строчки — «гараж Совнаркома», отступил.

Комнаты Совета были пусты, только в коммутаторной дремал телефонист.

— Кто-нибудь из дежурных есть? — спросил Гиль.

— Никого! — встрепенулся телефонист. — А в чем дело, кто вы такие?

— Вызовите срочно председателя Совета или заместителя. Скажите, тут товарищ Ленин.

Телефонист изумленно взглянул на неожиданных посетителей и поспешно вызвал председателя.

Председатель — в распахнутой шинели, шапка набок, видно здорово человек торопился, — сразу спросил:

— Что случилось?

— Хорошенькие у вас порядочки! — сердито бросил Ленин. — Грабят под носом у Совдепа. — Он пожал плечами. — Разрешите нам позвонить, вызвать машину.

— Пожалуйста, ко мне в кабинет, товарищи! — пригласил оторопевший председатель. Ему, как и часовому, сначала не верилось, что перед ним действительно сам Председатель Совнаркома, Но портрет Ленина, висевший тут же на стене, не оставил сомнений.

К телефону подошел Гиль, но, раньше чем звонить в гараж, он назвал номер ВЧК.

— Вы к Дзержинскому? — поинтересовался Ленин. — Его нет в Москве, звоните Петерсу.

Выслушав взволнованное сообщение Гиля, спокойный и даже несколько флегматичный Ян Христофорович переполошился. Первым делом он закричал в трубку:

— Что с Владимиром Ильичей? Цел?

— Да, да, — успокоил Гиль. — Вот только о машине беспокоится.

— О машине? — с облегчением вздохнул Петерс. — Машину мы обязательно найдем, — Подумал и добавил: — И бандитов тоже поймаем. Скажите товарищу Ленину.

— А вот он сам берет трубку.

— Здравствуйте, товарищ Петерс! Безобразно у нас охраняется город, просто черт знает что такое!

— Владимир Ильич, может, дело-то политическое?

— Чушь! Если бы политическое, меня просто бы застрелили. А нас форменным образом ограбили. Да, да, пожалуйста, займитесь всем этим самым серьезным образом. Приедет Дзержинский, надо будет обдумать все меры, чтобы решительно покончить с бандитизмом.

Пока Гиль вызывал из совнаркомовского гаража машину и охрану, Владимир Ильич расхаживал по небольшому председательскому кабинету. Мария Ильинична сидела на диване, не сводя глаз с брата; она была бледна и в душе все еще переживала тревогу после случившегося.

— Никогда не думал и даже предположить не мог, что у самого порога районного Совета… — сердился Ленин. — И что ж, такие случаи в районе нередки?

— Да, случается… — мнется председатель.

— А что вы предпринимаете?

— Боремся как можем.

— «Как можем»! Видно, плохо боретесь, без должной энергии. — И, взглянув на подавленного председателя, который, видно, сквозь землю готов был провалиться, уже мягче добавил: — Надо, всем нам надо, товарищ, взяться за это посерьезней.

VI

В Лесной школе, в самой большой комнате первого этажа, была наряжена елка. Детишки, худенькие от недоедания, с бледными личиками, блестящими глазами смотрели на это чудо, давно забытое, а некоторыми никогда и не виданное. Главное, что среди всяких игрушек и блестящей мишуры висели на ниточках орехи и пряники, про которые говорят, что они сладкие. Ребята знали, что и елку с игрушками, и сладкие пряники устроил для них дядя Ленин, который не в первый уже раз приезжал к ним в гости. Вместе с детьми находились Надежда Константиновна и заведующая школой Фанни Лазаревна Халевская.

— Ну что же, играть будем? — спросила Надежда Константиновна.

— Нет, нет! — послышались голоса. — Подождем дядю Ленина.

— Владимир Дмитриевич! — обратилась Надежда Константиновна к вошедшему Бонч-Бруевичу. — Почему так долго нет Володи? Что случилось?

— Ровным счетом ничего! — успокаивал Бонч-Бруевич, тщательно скрывая собственную тревогу. Он уже звонил к Ленину домой и в совнаркомовский гараж, узнал, что Ленин давно уехал, и теперь сам не находил себе места. — Наверное, срочные дела задержали.

Посидев немного с детишками, Владимир Дмитриевич незаметно вышел. Тревога его все возрастала. Ленин — сама аккуратность и пунктуальность — никогда не опаздывал, и, если, его так долго нет, значит, случилось что-то из ряда вон выходящее. Надо на всякий случай позвонить к дежурному секретарю Совнаркома. Не заходил ли он туда? Нет, не заходил…

Крайне обеспокоенный, Бонч-Бруевич решил ехать навстречу. Незаметно одевшись, он вышел на крыльцо. Было очень темно. Дорогу, по которой он приехал три часа назад, совсем замело. На втором этаже засветилось окошко, это Надежда Константиновна поднялась в свою комнату.

Но вот вдали показались две светящиеся точки. Они быстро приближались, превращаясь в два ярких световых луча, косо исчерченных летящим снегом. Машина! Еще одна! Наконец-то!

Выйдя из машины, Владимир Ильич первым делом спросил:

— Где Надя?

— Наверху, у себя, Владимир Ильич. В чем дело, почему вы так задержались?

— Минуточку. Маняша! — обратился он к сестре. — Иди к Наде, она, наверное, беспокоится. Я сейчас. Что случились, говорите? А случилось, что по дороге напали на нас какие-то хулиганы и отняли машину. Только, прошу вас, ни слова Наде. Я сам потом ей все расскажу.

Бонч-Бруевич похолодел.

— Напали хулиганы? Отняли машину?.. Как это произошло? Где?

— Ну, названия улицы я не знаю, а произошло это под самым носом Сокольнического совдепа. И мы-то хороши, вооруженные люди, а машину просто так отдали. У меня еще и пистолет забрали, и бумажник, и пропуск.

— Надежда Константиновна очень волнуется, идите к ней.

— Да, да! Только молчок! — Владимир Ильич приложил к губам палец. — Ни слова. А машину жаль.

— Найдется машина! — уверил Бонч-Бруевич. — И бандиты будут пойманы.

— Вы думаете? Они небось уже и из Москвы укатили.

— Никуда они не укатят. С трамвайной колеи им не съехать.

— Ну, ну! То же самое утверждает и Гиль, — с этими словами Владимир Ильич, отряхнув снег, стал подниматься по деревянной скрипучей лестнице наверх.

Бонч-Бруевич тотчас отправился к телефону.

— Товарищ Мальков? Немедленно направьте сюда, на дачу, десяток вооруженных курсантов, обязательно коммунистов. На машине. — В голосе его, как он ни старался сдержаться, звучали нотки тревоги.

— Что случилось?

— По дороге на дачу на Владимира Ильича напали хулиганы, отобрали машину.

Всегда сдержанный и исполнительный, комендант Кремля, точно так же, как давеча Петерс, первым делом испугался за Ленина.

— Что с Владимиром Ильичем? Цел? Не ранен?

— К счастью, все обошлось. По-моему, он даже не испуган. На всякий случай надо взять под охрану дачу. Вышлите отряд.

— Есть! — по-матросски коротко ответил Мальков. Следующий звонок — в ВЧК. Петерс сразу сказал, что Ленин ему уже звонил и все необходимые меры приняты. На ноги подняты и чекисты и угрозыск, по городу расставлены усиленные патрули, угнанную машину ищут, и он, Петерс, каждые полчаса получает донесения.

Немного успокоенный, Бонч-Бруевич направился в комнату, откуда слышалось веселое щебетание детишек. Владимир Ильич с сестрой и женой уже были здесь. Глядя на Ленина, весело возившегося с детьми, Бонч-Бруевич в который уже раз подивился замечательной душевной щедрости Ильича. Будто ничего и не случилось, будто всего несколько часов назад жизнь его не подвергалась смертельной опасности, Владимир Ильич весь ушел в детский праздник, веселился не меньше, чем сами детишки, которые наперебой льнули к нему. Он водил с ними хоровод вокруг елки, на которой вдруг вспыхнули крохотные разноцветные лампочки, играл в «кошки-мышки», пел и заразительно смеялся. Всех он звал по имени и ни разу не спутал. Потом все пили чай с вишневым вареньем, и ребята наперебой угощали дядю Ленина.

Хлопнула входная дверь, и Бонч-Бруевич поспешно вышел в переднюю. В полутемной передней стоял крепкий и такой надежный Мальков, в полном вооружении и в бескозырке, с которой он не расставался даже зимой. Он сам прибыл вместе с курсантами и доложил, что уже в дороге встретил патрули и заставы, проверявшие все автомобили, что курсанты осмотрели все ближайшие дороги и просеки.

— Отлично, товарищ Мальков! — одобрил Бонч-Бруевич, пожимая руку коменданту Кремля. — Позаботьтесь, чтобы охрана не очень попадалась на глаза Владимиру Ильичу. Скоро поедем.

В девять часов вечера Владимир Ильич с Надеждой Константиновной и Марией Ильиничной сели в машину Бонч-Бруевича, а он устроился впереди, рядом с шофером. В некотором отдалении ехала машина с охраной.

По дороге машину несколько раз останавливали патрули, тщательно проверяя пропуска и вглядываясь в лица пассажиров.

VII

Вечером 19 января в Московский уголовный розыск и во все комиссариаты милиции была передана экстренная телефонограмма из ВЧК. Принимая ее, дежурные сразу тревожно выкрикивали: «Что? Напали на Ленина?! Как он, цел, не ранен?» — и, выслушав ответ, произносили облегченно: «Фу!», после чего торопливо записывали: «Сегодня, 19 января 1919 года, на Сокольническом шоссе отнят грабителями автомобиль товарища Ленина. Грабители разъезжают в нем по городу, а именно, по Садово-Кудринской, Зубовскому бульвару и проехали по направлению к Замоскворечью. Приметы автомобиля: № 10–48, черный, закрытый, при захлопывании дверок автоматически поднимаются подножки».

Через несколько минут из районных комиссариатов милиции торопливым шагом в город вышли милицейские патрули, на извозчичьих пролетках, заменявших автомобили, выехали усиленные наряды.

С Лубянской площади направились на автомашинах отряды чекистов, из ворот Кремля вышел отряд стрелков латышского дивизиона.

Москва была поднята на ноги.

В ВЧК к Петерсу и в МУР к его начальнику Трепалову стали поступать донесения: в Сокольниках убиты два милиционера, у Мясницких ворот тяжело ранен еще милиционер, ограблены прохожие в Мерзляковском переулке, на Кудринской площади, на Остоженке, один, попытавшийся сопротивляться, ранен и через час умер в приемном покое. Наконец уже ночью поступило важное сведение: машина № 10–48 найдена у Крымского моста, рядом с ней лежат убитые красноармеец Петров и милиционер Олонцев, пытавшиеся задержать бандитов.

Начальник МУРа Александр Максимович Трепалов созвал оперативное совещание. В кабинете его собрались ближайшие сотрудники и чекисты Данильченко, Мартынов, Беляев, Гуськов, Байков, Тыльнер, еще несколько человек. Отсутствовали только дежурные и те, что в этот час выполняли свою опасную работу: сидели в засадах, ловили воров и грабителей, обезоруживали бандитов.

«Горстка, — думал Александр Максимович, обводя взглядом присутствующих. — Всего лишь горстка… Ничего не поделаешь, фронт, война… — Он вздохнул и вдруг рассердился. — А у нас разве не фронт? Бандиты — та же контрреволюция». Он снова вздохнул и открыл совещание.

— Есть сведения, что нападение на машину товарища Ленина — дело банды Кошелькова. Какие будут соображения?

— За Ольгу свою мстит, — подал голос Мартынов.

Трепалов покосился на говорившего и покачал головой.

— Нет, тут дело посерьезней. Кошельков не просто грабитель и бандит. Он сводит счеты не только с теми, кто невесту его арестовал, а с Советской властью, которую ненавидит.

— Правильно! — воскликнул самый молодой из сотрудников Жора Тыльнер и смутился. — Я считаю…

— Ну, ну! — подбодрил его начальник. — Смелей!

— Я считаю, надо хотя бы одного из шайки Кошелькова взять. Например, Козулю. Тогда выйдем и на самого главаря.

«Вот ты им и займешься», — хотел было сказать Трепалов, но подумал, что молодому и еще неопытному парню не справиться. Кроме того, он вспомнил, что Козулей уже занялись товарищи из ВЧК.

Слово взял Данильченко:

— Полагаю, сегодня же надо организовать облавы во всех притонах.

— На Хитровке пошуровать, — поддержал Беляев.

— Правильно! — сказал Байков. — И еще: Ваньку бы Чемодана разыскать, он связан с Кошельком.

«И не только с ним, — мысленно продолжил Трепалов, — но, кажется, и с эсерами. Впрочем, надо будет проверить в ЧК».

— Значит, так, — заключил Александр Максимович, — Данильченко, Беляев, завтра возьмете людей — сколько будет возможно, — ночью пойдете на облавы.

— Почему не сегодня? — спросил Данильченко.

— Завтра узнаешь. Так. Мартынов, Байков, Гуськов, займетесь Чемодановым. Козулю из поля зрения не выпускать. Ясно?

— А я? — обиделся Тыльнер.

— Пока будешь патрулировать. А дальше посмотрим.

— Все? — Сотрудники стали подниматься.

— Нет, не все. — Трепалов встал и прошелся по кабинету. — Плохо мы работаем, товарищи! Из рук вон плохо. Если бы не такой случай, что ж, так и сидели бы сложа руки?

— Мы не сидим. Это вы напрасно, — послышался чей-то обиженный голос.

— В общем, конечно, не сидим, — согласился Трепалов. — Это я малость преувеличил, чтобы злее работали. Но банда Кошелькова действует? Сабан, Гришка Адвокат, Чума, Херувимчик да еще многие другие на свободе? Так что случай с Кошельковым — это нам напоминание, сигнал тревоги. Короче! — Он прихлопнул ладонью по столу. — С сегодняшнего дня, с сей минуты переходим на казарменное положение. Отлучка — только по особому разрешению. С бандитами должно быть покончено. Считайте, что вы на фронте.

— Так оно и есть! — откликнулся Мартынов, вставая.

Когда сотрудники ушли, Трепалов устало опустился в кресло, помял лицо ладонями и потянулся к телефону.

— Станция? Соедините с МК партии. — Услышав в трубке знакомый, чуть-чуть усталый голос, поздоровался: — Трепалов говорит.

— А, рабоче-крестьянская милиция! Что у тебя?

— Людей не хватает. Выручай.

— Людей всюду не хватает. Люди на фронте нужны.

— А у нас что? Секретарь помолчал и ответил:

— Да, и у тебя, конечно. — Он вздохнул. — И продовольствие тоже фронт, и топливо — фронт. Сейчас вся страна — фронт.

— Это я понимаю. В прошлом году мы милиционеров своих на колчаковский фронт дали. Два месяца назад десяток человек в продотряд направили. Ни один не вернулся. А теперь… Да ты и сам знаешь, какой разгул бандитизма в Москве.

— Знаю. В общем, понял тебя: к рабочему классу обратиться хочешь?

— Верно.

— Ладно. Помогу. Завтра жди, придут к тебе люди. Только на многое не рассчитывай.

— И на том спасибо.

VIII

Колька гнал вовсю: даже он, матерый бандит, имевший на своем счету немало загубленных жизней, был напуган. Несколько минут назад, еще не успел выехать из Сокольников, над самым ухом раздался пронзительный милицейский свисток. От неожиданности Заяц резко затормозил — машину повело юзом. Он выправил руль и обернулся.

— Это кто в мильтона играется? — зло ощерился он.

— Не твое дело! — бросил Кошельков, вынимая маузер и всматриваясь в снежную мглу. — Сволочи, никогда их нет на месте, когда нужно. — Он приоткрыл дверь и вновь засвистел. Откуда-то со стороны Красносельской послышались такие же трели. — Ага, бегут!

Через минуту в летящем снеге замаячили две неясные фигуры.

— Давай, давай скорее! — заорал Кошельков, и, когда патрульные торопливо приблизились так, что уже видны были их молодые, раскрасневшиеся от мороза и бега лица, Кошельков прицелился и хладнокровно всадил по нескольку пуль в каждого. Милиционеры нелепо взмахнули руками, стали валится набок, один несколько раз дернулся и затих. Снег под ним стал алеть.

— Будете, гады, знать Яньку Кошелька! — зло оскалившись, пробормотал главарь и, стукнув рукояткой маузера по спине шофера, хрипло приказал: — Жми!

Ванька, Ленька, Козуля, Колька Заяц с опаской смотрели на своего вожака.

— Ты что, Янька? — тронул его за рукав Козуля.

— Мстить буду! Понятно? — Он скрипнул зубами. — Я их всех ненавижу! Всю эту власть, так их… А ну, стой! — опять потребовал он и, открыв дверцу, вновь пронзительно засвистел.

От Мясницких ворот к машине поспешно бежал милиционер. В нескольких шагах он остановился и взял под козырек.

— Сыпь, легавый на тот свет! — издевательски бросил милиционеру бандит и выстрелил ему в живот.

Милиционер сломился пополам, стал падать, на безусом лице его были написаны удивление и боль.

Заяц рванул с места и повернул на бульвары. Ему было не по себе и захотелось перекреститься. Домчались до Никитских ворот, где, как показалось шоферу, стоял целый наряд. Он поспешно свернул на Большую Никитскую и сразу же в Мерзляковский переулок. По протоптанной в снегу тропинке шли гуськом четверо мужчин и женщина.

— Можете пощупать фраеров, — милостиво разрешил Кошельков, понимая, что надо дать сообщникам возможность сделать то, к чему они стремились, к чему привыкли.

Машина остановилась, все разом выскочили из нее, словно обрадованные.

— А ну-ка, граждане, спокойненько, руки вверх! — скомандовал Козуля, нарочно строя зверскую физиономию. — Кому говорят! — вдруг рявкнул он. — Или жизнью не дорожите?

Побелевшие от страха прохожие покорно подняли руки, прижались к стене дома; немолодая женщина трясущимися губами бормотала:

— Голубчики, все берите, только не убивайте! Ай! — взвизгнула она, когда Ванька Конек, грубо дергая, стал вытаскивать из ее ушей серьги.

— Мадам, просю без шухера! — строго предупредил грабитель. — Покажите пальчики. Эти кольца вам ни к чему, возьму их на память. И мантончик сымите.

— Барахла не брать! — распорядился Кошельков.

У мужчин в два счета были изъяты бумажники, кольца, часы. Садясь в машину, Кошельков предупредил ограбленных:

— Стоять смирно! Имейте в виду, вы на мушке, кто шевельнется, пока мы не уедем, получит пулю.

Заяц газанул, и через минуту машина уже мчалась по Поварской к Кудринской.

Всю добычу бандиты, по обычаю, передали главарю. Бумажники Кошельков быстро выпотрошил и выбросил в окно, деньги, драгоценности рассовал по карманам.

Все лихорадочно закурили.

— Вот это дела! — потирая руки, обрадовался Ленька. — А то мильтонов зачем-то… — И умолк, получив по затылку.

— Заткнись! — бросил Кошельков.

Откуда-то послышались милицейские свистки.

— Легавые! — испугался кто-то из бандитов.

Заяц погнал машину вовсю, выскочил на набережную. Тут автомобиль было забуксовал, но в умелых руках шофера выкарабкался и помчался, подпрыгивая на ухабах. Сзади кричали «стой!», свистели, раздалось несколько выстрелов.

— Пронюхали, гады! — ощерился Кошельков, вынимая маузер. — Выследили…

У Крымского моста наперерез машине бросились двое с винтовками. Всего лишь несколько шагов успели пробежать красноармеец Петров и милиционер Олонцев и упали, сраженные бандитскими пулями.

Машина проехала еще несколько метров и остановилась, упершись в сугроб. Бросив автомобиль, бандиты побежали по набережной. Сзади слышались крики, трели свистков, раздалось несколько выстрелов.

— За мной! — скомандовал Кошельков, сворачивая во двор дома. — Тут проходной.

Побежали через двор, перелезли через какой-то забор, попали на засыпанные снегом огороды, тяжело дыша и увязая в снегу, выбрались в переулок. Кошельков несколько раз оглядывался и, зло щерясь, стрелял в темноту. Попетляли на задах хамовнических домишек, наконец, остановились. Ванька Конек, держась за разбитую скулу — напоролся на забор, — тихонько скулил.

— Цыц! — огрызнулся на него Кошельков, напряженно всматриваясь в тьму и прислушиваясь. Было тихо, только где-то далеко тявкала собака. — Оторвались! — выдохнул Янька и презрительно усмехнулся. — Что, взяли? Вы еще долго будете Яньку Кошелькова вспоминать. Ладно, потопали до хаты, — заключил он, пряча за пазуху тяжелый маузер.

В МУР явилась группа рабочих с завода Гужона. Старый доменщик, расправив рукой усищи, нахмурил брови, тоже похожие на усы, и произнес короткую речь:

— Партия направила к тебе, начальник. Раз надо помочь — поможем. Восемь человек тебе привел. Только чего же ты раньше молчал? Шуточное ли дело, чтоб так бандюги в Москве разгулялись! А ты!..

Александр Максимович с удовольствием слушал сердитого доменщика. А тот вдруг спросил:

— Ты с какого года в партии?

— С тысяча девятьсот четвертого, — ответил Трепалов и поднялся во весь свой рост.

Старик оглядел с головы до ног его атлетическую фигуру и, заметив полоску тельняшки, выглянувшей из-за ворота гимнастерки, уважительно спросил:

— Матрос?

— Броненосного крейсера «Рюрик» гальванер. А раньше вальцовщиком был. Каторгу отбывал на «Грозящем». Брал Зимний. А теперь вот… — Он невесело усмехнулся.

— Извини, ежели чем обидел. — Доменщик покашлял и повернулся к пришедшим вместе с ним. — Вот тебе, начальник, рабочая гвардия в помощь. Давай командуй нами.

— Это дело! — обрадовался Трепалов. — Теперь более полусотни набралось.

Ночью по всей Москве были произведены повальные обыски. К гостиницам «Марсель», «Бристоль», «Лондон», «Люкс», «Гамбург» и еще десяткам подобных, к ночлежным домам, трактирам, подозрительным квартирам подходили группы рабочих во главе с агентом МУРа, занимали входы и выходы, и начиналась тщательная проверка документов.

Кое-где с дребезгом вылетали стекла и в окна прямо на тротуар или на крышу с грохотом выскакивали полураздетые люди, для которых встреча с представителями Советской власти была более чем нежелательна.

Задержали двести с лишним подозрительных личностей. Всех отправили в комнату приводов МУРа, где им предстояло пройти под пронизывающим взглядом знаменитого Савушкина.

Сыщик царской полиции, он охотно пошел служить в народную милицию, искренне стараясь помочь молодой Советской власти избавиться от уголовного элемента. Это был человек, обладавший феноменальной памятью. Стоило ему хоть раз увидеть чье-нибудь лицо, и он запоминал человека на всю жизнь. Запоминал не только лицо, но и фамилию, и все клички, и все уголовные «подвиги».

Вот перед ним-то и предстали все двести задержанных. Их по одному проводили перед Савушкиным, и он, спросив «Фамилия?» и услышав, допустим, «Еремеев», на секунду наморщивал лоб и бросал секретарше, ведавшей картотекой:

— Валя! Пиши: Ющенко, Александр Григорьевич, восемьдесят третьего года рождения, мещанин города Тулы, кличка «Сашка Скачок».

И тут опознанный вдруг бросал шапку о землю и восклицал, будто обрадованный приятной встречей:

— Верно, Владимир Матвеевич! Это точно я, Сашка Скачок. Берите со всеми потрохами!

Среди двухсот задержанных оказались шестьдесят пять крупных рецидивистов, налетчиков, воров, бандитов.

Допросом их занялся сам Трепалов. Кошелькова знали многие, и все его боялись. Где он скрывается? В ответ они пожимали плечами: или не знали, или не хотели говорить.

— Ищите Ваньку Чемодана, — сказал один бандит, по фамилии Федоров. — Кошелек сейчас с ним работает.

— Ванька Чемодан? — переспросил Петерс, когда Трепалов доложил ему о результатах допроса. — Кличка нам известна, есть такой знакомый у Марии Спиридоновой.

— У той самой? Которая «левыми» эсерами командовала?

— А ты чему удивляешься, Александр Максимович? Мы-то с тобой знаем: из ненависти к Советской власти они на все пойдут. Да мало ли бандитов в эсеровских и анархистских организациях? Есть же у них такой девиз: «Цель оправдывает средства» Одним словом, берем под наблюдение дачу Спиридоновой.

IX

Утром 20 января Владимир Ильич чувствовал себя нездоровым: разнылась раненая рука.

О вчерашнем происшествии он не вспоминал, с самого утра погрузившись в десятки срочных дел. Помимо этих дел, предстояло просмотреть тезисы сегодняшнего выступления на Втором Всероссийском съезде профсоюзов.

Об ограблении напомнили ему сперва Гиль, который с сияющим лицом сообщил, что машина найдена и приведена в порядок, а потом Петерс, кратко доложивший по телефону, что «меры по поимке бандитов приняты».

— А, позвольте узнать, какие? Бандиты-то на свободе?

— На свободе, — признался Петерс, помолчал и добавил: — Пока.

— И долго будет длиться это «пока»? Ян Христофорович, это совершенно нетерпимо. Поймите: бандиты не менее серьезные внутренние враги, чем любые контрреволюционеры. Они подрывают веру населения в нашу силу, в нашу способность положить конец кражам, грабежам и убийствам. Да, да, это очень серьезно. Нам следует незамедлительно принять меры, иначе нельзя…

Положив трубку, он придвинул к себе блокнот и быстро написал:

«Заместителю председателя ВЧК тов. Петерсу. В виду того, что налеты бандитов в Москве все учащаются и каждый день бандиты отбивают по нескольку автомобилей, производят грабежи и убивают милиционеров, предписывается ВЧК принять самые срочные и беспощадные меры по борьбе с бандитами».

Он подписался, вызвал дежурного секретаря и попросил:

— Пожалуйста, это распоряжение перешлите немедленно Петерсу и в «Известия».

Он задумался… «Жизнь или кошелек?» Гм… Пожалуй, эта дилемма далеко не обывательская, а даже политическая… Владимир Ильич встал и принялся расхаживать по кабинету: что-то в этом рассуждении его задело. «Пожалуйста: похабный Брестский мир разве не был дилеммой того же порядка? Тогда перед нами стоял тот же вопрос: «Жизнь или кошелек?» А условия, в каких мы находились? Это же пистолет, приставленный к нашему виску!.. Соглашение с империалистами? Да, соглашение. А вчера разве мы не вступили в соглашение с бандитами?» Он усмехнулся. Отдали бандитам оружие, деньги, автомобиль… Так что же: нас теперь обвинят в том, что мы соучастники бандитов? Чушь! Нет, есть соглашение и соглашение. Гм… Об этом еще стоит подумать.

Когда вечером, собираясь на заседание съезда, Владимир Ильич вышел на улицу, его ожидала машина, и Гиль в своей кожаной тужурке и в перчатках с раструбами, ласково похлопывая по радиатору автомобиля, точно коня по шее, торжествующе сказал:

— Я же говорил, найдут!

— Ну, а как по-вашему, товарищ Гиль, вчера мы правильно поступили?

— Конечно, Владимир Ильич! — Гиль живо повернулся. — Да разве умный человек станет выбирать: жизнь или кошелек? Черт с ней, и с машиной, и с деньгами!

— Выходит, мы с вами пособники бандитов? — Ленин хитро прищурился. — Ведь машину-то и оружие они могли пустить в ход.

— Ну уж!. — Гиль чуть не задохнулся от возмущения. — Так мы же не добровольно, ведь пистолет к виску!

— Ну и я так думаю, — Владимир Ильич рассмеялся. — Что ж, поехали.

В автомобиле сидели двое чекистов, имевших строгое предписание и Петерса, и Малькова: от Ленина — ни на шаг. Оба держали правые руки в карманах. Ленин собрался было возмутиться, но, заметив стоявшего неподалеку Малькова, на лице которого ыла написана непреклонная решимость, только вздохнул и сел в машину, хотя ему очень хотелось хоть немного пройтись. Пальто на нем было надето только в один рукав: раненая рука все еще ныла и была на перевязи.

Все-таки в Колонном зале, снимая пальто, он незаметно снял и повязку: очень не любил он, чтобы люди замечали его нездоровье.

Побаливала и голова, но эта боль с некоторого времени уже стала привычной, а к врачам он обращаться не хотел.

Увидев Ленина, зал встал и взорвался аплодисментами. Нетерпеливо переждав овацию, которую он несколько раз безуспешно пытался прервать, Ленин начал свое выступление словами:

— Товарищи, я должен прежде всего извиниться, что в силу маленького нездоровья должен буду ограничиться сегодня лишь небольшим выступлением…

«Небольшое выступление» продолжалось больше часа.

X

Один раз Кошельков все-таки попался. Два месяца назад его взяли в Вязьме. Взяли в самом центре города, да еще при обстоятельствах особых, в торжественной, можно сказать, обстановке. Короче говоря, арестовали его в церкви во время венчания. Стоял он рядом со своей невестой Ольгой, ничуть не подозревая, что мужем ее так и не успеет стать. Конечно, как всегда, он и здесь, в церкви, был настороже, и в карманах его лежали два нагана. Но разведка, произведенная заблаговременно, показала, что все как будто спокойно, за церковью никто не наблюдает, а о венчании знают только он с Ольгой да поп. Он и венчаться-то задумал не в Москве, а в Вязьме именно потому, что здесь его никто не знал. И дружкам своим ни слова не сказал о том, куда уезжает и зачем. Одним словом, чувствовал себя Кошельков относительно спокойно. Не знал он только одного: вчера на вокзале в Москве, в людской толчее, его приметили чекисты, и с тем же поездок, только в другом вагоне, ехали четверо, имевшие задание проследить, куда отправился бандит, и арестовать его при первом удобном случае.

Домишко, где Кошельков остановился у знакомой женщины на ночь и где его уже ожидала Ольга, взяли под наблюдение. Утром чекисты проследовали за парой и были крайне удивлены, когда очутились в церкви. Сейчас они смешались с толпой любопытных.

Обстановка несколько смущала чекистов. Больше всего их беспокоило то, что, если придется стрелять, можно задеть кого-нибудь из случайных свидетелей венчания. Поэтому решено было брать бандита в ту минуту, когда священник начнет совершать обряд и внимание Кошелькова будет отвлечено.

Потихоньку пробравшись вперед и став позади бандита, чекисты схватили его за руки в ту минуту, когда поп предложил жениху и невесте обменяться кольцами. Кошельков отчаянно рванулся, оглашая церковь ругательствами, но держали его крепко. Испуганная Ольга не оказала никакого сопротивления. Зашумевшим было прихожанам разъяснили: пойман опасный бандит. Задержанных быстро повели к выходу, оставив изумленного попа с воздетыми руками и открытым ртом.

Ольгу — она вдруг впала в истерику — оставили пока в Вязьме, а Кошелькова под конвоем сотрудников вяземской ЧК повезли в Москву.

По дороге на вокзал навстречу им попалась немолодая женщина — та самая, которая приютила Кошелькова на ночь.

Арестованный крикнул ей:

— Меня взяли! Скажи, чтобы хлебца принесли на московский вокзал. Хлеба! — повторил он. — Каравай!

Молодые чекисты не придали никакого значения этим как будто вполне невинным выкрикам арестованного. Тем не менее ему велели замолчать. Поезда в Москву пришлось ждать долго. Чекисты не спускали глаз с Кошелькова, который, впрочем, вел себя смирно.

На вокзале в Москве к конвойным подошла та же тетка, замотанная в платок по самые глаза, — очевидно, приехала она тем же поездом — и жалостливо, чуть не плача, попросила конвойных оказать такую милость, разрешить передать «бедненькому родственнику» хлебца. Конвойные переглянулись и, не усмотрев в просьбе ничего опасного, разрешили передать каравай.

Кошельков взял хлеб под мышку и, пока шли по перрону, направляясь к выходу, отщипывал по куску и жадно жевал. Перед самым выходом он неожиданно толкнул конвойных, выхватил из каравая запрятанный туда браунинг и всадил в чекистов по нескольку пуль. Через минуту он затерялся в вокзальной толкотне, среди переполошившихся пассажиров, крича вместе с ними: «Кто стрелял? Что случилось?»

…Обо всей этой истории, случившейся два месяца назад, вспоминал сейчас Кошельков с кривой ухмылкой, сидя в жарко натопленной комнате в квартире знакомого скупщика краденого. Была ночь, за стеной завывал ветер, бросался горстями снега в завешенные окна. Сообщники спали на полу, а он сидел за столом и, отодвинув пустые бутылки и тарелки с недоеденной закуской, писал в клеенчатой тетради Это был дневник, который он недавно завел по непонятной ему самому прихоти. Мыслей было много, сбивчивых, злых, излагать их на бумаге было трудно. И все-таки он писал. Писал о том, что живым его легавые никогда не возьмут, не такой он человек, чтобы даться им в руки, что погуляет он еще по белу свету так, что долго его будут помнить. Писал о своей ненависти:

«Я буду мстить без конца, я буду жить только для мести, мне ненавистно счастье людей».

Утром, растолкав Зайца, Кошельков велел ему раздобыть машину. Огрызнувшемуся шоферу — «Где я тебе возьму?» — с тихим бешенством приказал:

— Где хочешь. Тебе все гаражи знакомы. Бери Леньку Сапожника и действуй. Без машины и не думай являться.

Выпив по стакану водки и прихватив хлеба, Заяц с Сапожником ушли.

XI

Утром 22 января в кабинете заместителя председателя ВЧК Петерса было собрано экстренное совещание. Хозяин кабинета, чисто выбритый, с лицом замкнутым и усталым, с копной непокорных волос, прочел собравшимся письмо Владимира Ильича. Его слушали молча, потупившись, всем было стыдно, все чувствовали себя виноватыми: посреди бела дня бандиты нападают на Ленина, отнимают машину… А тут еще Петерс, нахмурившись, читает последнюю сводку: минувшей ночью банда Кошелькова убила несколько милиционеров.

Даже видавшие виды чекисты содрогнулись. Да, перед ними враг, сознательный враг Советской власти, жестокий, беспощадный, кровожадный.

Петерс суровым взглядом обвел присутствующих. Помолчал, постукивая карандашом по столу, медленно произнес:

— Стыдно, товарищи. Представляете, что думает о нас народ? Советская власть не может справиться с бандитами!

Кабинет загудел.

— Война бандитам! — сказал кто-то. — Беспощадная война!

На том же совещании была создана особая комиссия по борьбе с бандитизмом. В нее вошли ответственные работники ВЧК и МЧК, представитель Моссовета и начальник МУРа. Возглавил ее чекист Мартынов.

Было принято «Обращение к населению Москвы»:

«ВЧК настоящим доводит до сведения граждан Москвы и Домовых Комитетов, что ввиду усиливающихся бандитских налетов и грабежей, от которых много терпит подвергающееся большой опасности городское население, Чрезвычайная Комиссия считает себя обязанной повести самую решительную беспощадную борьбу с бандитами, вплоть до полного уничтожения их. Комиссия призывает Домовые Комитеты и все население немедленно сообщать обо всех подозрительных лицах, живущих без прописки и работы, ведущих широкую жизнь в притонах и ночных клубах. При обнаружении бандитов в домах и при несообщении своевременно о таковых Домовыми Комитетами, последние будут привлекаться к строжайшей ответственности…»

«Обращение» подписал Петерс. Вместе с предписанием Ленина оно было опубликовано в «Известиях».

XII

Утром у дежурного ВЧК раздался телефонный звонок.

— Слушай, гражданин начальничек, — просипел в трубку простуженный голос. — Мне бы с вашим самым главным побалакать.

— Кто говорит? — насторожился дежурный.

— Ты меня за это не спрашивай, а лучше главного давай.

— Сообщите, кто говорит, — повторил дежурный.

— Опять двадцать пять! Ты газеты читаешь? Ну и я тоже. Прочел вчера в «Известиях» одну писулечку. Подписано: Петерс. Вот с ним бы мне потолковать.

Дежурный задумался. Обращение Петерса? Уж не бандит ли пришел с повинной?

— Подождите минутку, — сказал он и по внутреннему телефону соединился с Петерсом.

— Предложите ему зайти ко мне, — сразу сказал Петерс. Подумал и добавил: — Повежливей.

— Слушаюсь! — И незнакомцу: — Вас приглашает товарищ Петерс.

В трубке помолчали, потом тот же сиплый голос сказал:

— Ты это брось: приглашает. Знаем мы эти приглашения. Ты дай мне с ним самим в трубку поговорить.

Петерс взял трубку:

— Слушаю вас, товарищ.

Сиплый голос произнес:

— Я бандит, гражданин начальник. Будешь со мной говорить?

— Буду.

— Ежели приду, не расстреляешь?

— Нет. Даю слово.

В трубке вздох.

— Приду. Вели пропустить.

Через четверть часа в кабинет Петерса в сопровождении дежурного коменданта вошел человек в видавшем виды пальто, старой шапке и сильно изношенных сапогах. Он густо зарос черной щетиной, колючие глаза смотрели настороженно.

— Здравствуйте! — протянул руку Петерс. — Раздевайтесь, садитесь.

Пришелец с недоумением посмотрел на протянутую руку и несмело пожал ее.

— Рабочий? — спросил Петерс.

— Был когда-то. А вы как узнали?

— Мозоли-то на руках сохранились.

Гость посмотрел на собственные руки и усмехнулся.

— Был когда-то рабочий, между прочим, неплохой токарь. А стал скокарем. В грабежах участвовал. — Он посмотрел на Петерса, желая узнать, какое впечатление произвело на него такое признание.

Лицо хозяина кабинета по-прежнему оставалось спокойным.

— Говорить дальше-то?

— Обязательно говорите. Все говорите. Вы ведь пришли сюда к Советской власти, чтобы рассказать правду. Так я вас понимаю?

— Это верно, — обрадовался пришелец. — Я ведь почему первый-то раз на воровство пошел? Жрать было нечего. А у меня жена болела, дитенок малый был. — Голос его вдруг задрожал. Он умолк, потом, махнув рукой, продолжал: — Ладно, я не плакаться сюда пришел. Помочь вам хочу.

Петерс бросил на говорившего быстрый взгляд.

— Не веришь? — забеспокоился тот.

— Я вам верю. Говорите.

— Понимаешь, совесть во мне заговорила, — вдруг перешел гость на доверительный тон. — Прочитал я твою писулечку в газете и подумал: верно ведь, сколько народ от нас терпит. Я к мокрым делам, слава богу, непричастный, грабил, это верно, но никого не убил. А знаю, кто это делает, знаю, кто на машину товарища Ленина напал, кто милиционеров пострелял.

— Что ж, и мы знаем, — спокойно подтвердил Петерс.

Гость немного опешил.

— Так надо же этих бандюг ликвидировать! — воскликнул он страстно. — Как земля такого убийцу носит?

— Где скрывается Кошельков, вам известно? — быстро спросил Петерс.

— Где сейчас Кошелек, я не знаю. Честно. Но вот где Козулю искать — знаю. Только об одном прошу: моего имени чтоб никто не знал. Пронюхает Кошелек, кто его заложил, хоть в тюрьме, хоть в лагере меня его рука достанет — и прости-прощай весь белый свет.

— Можете не беспокоиться. Я вам твердо обещаю: никому ваше имя не будет известно. И еще одно обещаю: если говорите правду, вы еще будете честно трудиться по вашей настоящей специальности. Мы вам поможем.

Пришелец посмотрел на Петерса долгим взглядом, положил руки на стол и сказал:

— Записывай, товарищ.

Через полчаса Петерс вызвал Зуева.

— Вот вам адрес, — сказал он. — В этом доме у своей любовницы бывает бандит Павлов по кличке Козуля. Его надо взять.

XIII

Чекист Ведерников привык к ночным вызовам Поэтому, когда ночью раздался длинный и настойчивый звонок в дверь, он сразу стал одеваться. Открывать пошла сестра.

— Кто там? — на всякий случай спросила она.

— Открывай! Из Чека, — послышался ответ. — Поживей!

Что-то удержало молодую женщину, показалось странным: чекисты никогда не говорили так грубо. В дверь продолжали звонить. Она вернулась к брату и сказала:

— Знаешь, я чего-то боюсь. Странные люди, непохоже, что чекисты.

— Глупости! — успокоил Ведерников, — Просто, наверное, дело срочное,

И сестра чекиста открыла дверь.

Когда в переднюю не вошли, а ворвались пятеро, она сразу поняла, что произошло непоправимое. Хотела крикнуть брату, предостеречь, но ей моментально заткнули рот, связали и заперли на кухне.

Между тем сам Ведерников уже кончал одеваться и крикнул:

— Заходите, товарищи! Я почти готов.

Когда двое вошли в комнату (остальные остались в передней), Ведерников натягивал сапоги.

— Кто вы? — удивился чекист, вскакивая.

Это были его последние слова. Две пули Кошелькова прервали жизнь чекиста.

Тотчас в комнату вошли остальные, начали шарить в шкафу, открывать ящики письменного стола.

— Идиоты! — презрительно бросил Кошельков. — Кого обчистить хотите? Это же чекист, у таких в кармане вошь на аркане да блоха на цепи. Пошли, пока шухер не поднялся.

Он быстро обшарил убитого, забрал пистолет, удостоверение.

— Вот она, та самая штучка, которая нам больше всего и нужна, — сказал он, показывая красную книжечку.

Той же ночью настойчивый и тревожный звонок раздался в квартире чекиста Королева. Привыкший, как и Ведерников, к неожиданным ночным вызовам, Королев, крикнув «Сейчас, товарищи!», накинул на плечи шинель и открыл дверь. Он был убит, не успев сказать ни слова.

Так у бандитов появилось еще одно чекистское удостоверение…

23 января на аффинажный завод, где выделяют золото, серебро и платину из сплавов, явились двое чекистов с вооруженной охраной, вызвали председателя завкома и объявили, что для государственных нужд немедленно требуются все имеющиеся в наличии запасы драгоценных металлов. Молодой и неопытный предзавкома, загипнотизированный словами «для государственных нужд», чекистскими удостоверениями и солидной охраной, занявшей все входы, повел «товарищей Ведерникова и Королева» в хранилище. Там «чекисты» изъяли три фунта золота, три с половиной фунта платиновой проволоки, составив по всей форме «акт». Правда, из кассы зачем-то были прихвачены еще и все имевшиеся в наличии деньги — 25 тысяч, но… «государственные нужды», — и предзавкома подавил возникшее было сомнение.

В тот же день и на следующий подобные операции были проведены еще на нескольких заводах. С соблюдением видимых формальностей там изымались деньги из касс. На председателей завкомов действовали магические слова «государственная необходимость» и непоколебимое доверие к чекистам.

Для борьбы с обнаглевшими бандитами нужны были чрезвычайные меры.

26 января в «Известиях» под заголовком «Москва на военном положении» был опубликован приказ окружного военкома Муралова:

«На основании чрезвычайных полномочий, предоставленных мне постановлением Совета Народных Комиссаров об объявлении Москвы на военном положении, приказываю:

1) Всем военным властям и учреждениям народной милиции в пределах Московской Окружной железной дороги расстреливать всех уличенных и захваченных на месте преступления бандитов, виновных в производстве грабежей и насилий.

2) Всем гражданам г. Москвы, имеющим какие-либо сведения о местопребывании преступных элементов и о готовящихся преступлениях, немедленно сообщить все им известное лично или по телефону.

3) За несообщение известных им сведений, виновные подлежат наказанию наравне с бандитами, коих они укрывают».

На площадях и перекрестках, в самом центре и на глухих окраинах появились усиленные патрули чекистских и милицейских отрядов, которым были приданы взводы солдат Московского гарнизона. В театрах и ресторанах, на площадях и рынках спешно установили сотню дополнительных телефонов. Московский уголовный розыск получил в свое распоряжение пять автомашин — три легковые и два грузовика. Каждое авто, пробивающееся по заснеженным улицам, по многу раз останавливали патрули, придирчиво проверяли документы и пропуска. Георгий Тыльнер с двумя сотрудниками остановили однажды за Триумфальными воротами черный крытый автомобиль, вежливо, но тщательно — так учил начальник МУРа Трепалов — проверили документы. Держа в руках книжечку в твердом переплете с надписью: «Совет Народных Комиссаров», Тыльнер с удивлением и радостным испугом прочел фамилию Ульянов-Ленин. Вспомнив, что пропуск этот был похищен бандой Кошелькова, на всякий случай сверил фотографию с личностью человека, сидевшего в машине, вдруг расплылся в радостной улыбке и, возвращая документы, взял под козырек:

— Извините за задержку, товарищ Ленин.

— И не подумаю! — сказал Владимир Ильич. — За что же вас извинять? За службу? Правильно поступаете. Давно бы так. — И тоже поднес руку к шапке.

Тыльнер, залившийся краской, вновь взял под козырек и долго стоял так, глядя вслед удаляющейся машине.

XIV

Была арестована любовница Козули. При обыске у нее был найден саквояж, полный драгоценностей. На допросе она призналась: Козуля назначил ей свидание в ресторане Николаевского вокзала в среду, приказав принести саквояж.

— Вот и поедете туда, — сказал Зуев. — А мы вас проводим.

В среду в вокзальном ресторане среди старых официантов появилось несколько новичков. Работали они старательно, хотя и неумело, и за каких-нибудь два часа успели переколотить столько посуды, что заведующий только за голову хватался. Но молчал — в точном соответствии с приказом, который накануне получил от ЧК.

Новым был и швейцар — атлетического сложения парень, на котором по всем швам трещала ливрея.

За столиком у окна сидела молодая женщина с испуганным лицом, все время поглядывая на дверь. На подоконнике рядом с ней стоял саквояж. Ей подали обед, она оставила его почти нетронутым.

Козуля появился только к вечеру. Он походил по площади, потолкался среди пассажиров и, наконец, решившись, заглянул в ресторан.

— Надо раздеться, гражданин! — сердито напомнил ему швейцар, выходя из-за барьера.

Козуля лениво повернулся, готовясь сбросить пальто на руки швейцару.

— Пожалуйте! — сказал тот, заходя ему за спину, и схватил бандита за локти.

Тут же подбежали «официанты», и Козуля был обезоружен.

«Швейцар», скинув ливрею; отправился за извозчиком. Бандита в сопровождении двух чекистов повезли в МЧК. В спешке они забыли в гардеробе снятое с бандита пальто, и всю дорогу Козуля ежился от холода и скрипел зубами в бессильной ярости.

На Лубянке его поместили в пустом кабинете следователя.

Молодые чекисты радовались: ближайший соучастник Кошелькова в их руках, теперь легче будет добраться и до главаря. Доложили Петерсу.

— Давайте его сюда, — распорядился Ян Христофорович.

Зуев тотчас отправился за Козулей. Кабинет, куда четверть часа назад поместили бандита, был пуст.

Козуля бежал. Бежал самым примитивным способом: он вышел в пустынный в эту минуту коридор и походкой очень торопящегося человека пошел к выходу. На окрик молоденького часового небрежно бросил:

— Свой! Не видишь, что ли, — замерз. Надену пальто и вернусь.

— Пойдете под арест! — сказал Зуеву Петерс. Помолчал и добавил: — После поимки бандита.

XV

30 января в Москву возвратился Феликс Эдмундович Дзержинский. По поручению ЦК партии он ездил на Восточный фронт.

Феликс Эдмундович приехал усталый, но прямо с вокзала отправился на Лубянку. И сразу же вызвал Петерса. Слушая доклад своего заместителя, он прохаживался по кабинету, держа в руках стакан с чаем. Услышав о нападении бандитов на Ленина, он остановился и тревожно спросил:

— Не ранен? — И, выслушав ответ, поставил недопитый стакан на стол. — Черт знает что! — Он сел, вставил папиросу в мундштучок, закурил, втягивая худые щеки. — Надо поставить знак равенства между бандитизмом и контрреволюцией, И бороться так же беспощадно. Принесите дело банды Кошелькова.

Через полчаса он был в Кремле.

— Феликс Эдмундович! — обрадовался Ленин, вставая из-за стола и крепко пожимая руку Дзержинскому. — Рад вас видеть! Когда приехали? Садитесь, рассказывайте. Да вы завтракали ли сегодня? Ой ли? Ну-ну!

Усаживаясь в глубокое кресло, Дзержинский с болью смотрел на посеревшее, измученное лицо Ленина и думал: «Плохо мы его бережем». Ленин же, глядя на втянутые щеки Дзержинского, на его покрасневшие веки, сам себе сказал: «Надо в ЦК поставить вопрос о его лечении. Сгорает наш Феликс».

— Ну-с, так что же произошло в Перми?

Доложив кратко обстановку на фронте, о принятых мерах, Дзержинский, в свою очередь, спросил:

— Владимир Ильич, что же произошло в Сокольниках?

— Э, бросьте! — отмахнулся Ленин. — Ну, напали какие-то хулиганы, отобрали машину. Важно другое: бандитизм в Москве действительно принял угрожающие размеры. Надо с этим кончать.

— Кончим! — твердо пообещал Дзержинский.

XVI

Трепалов смял папироску, бросил в переполненную пепельницу и, стараясь сдерживать раздражение, спросил:

— Долго молчать будешь, Ольга? Ты пойми: дни Кошелькова сочтены, не сегодня, так завтра мы его возьмем. Ты знаешь, скольких людей он погубил? Это же зверь, а не человек. С кем связала свою жизнь? Ты же из рабочей семьи, молодая, все у тебя еще впереди. Учиться будешь, за хорошего человека замуж выйдешь. Зачем тебе такой бандит? Он же поломал твою жизнь, а мы тебе помочь хотим. Помоги и ты нам.

Ольга передернула худыми плечами. Она была хороша собой; под бровями вразлет серые горящие глаза, губы яркие, чувственные, нежный овал лица, короткая стрижка.

Считалась она невестой Кошелькова, по сути же дела была «мадонной» крупной банды. (Так сами уголовники называли своих «дам».) Ради нее налетчики совершали самые дерзкие грабежи, ей дарили лучшие драгоценности, из-за нее резались ножами, Ольга занимала почетное место на разгульных вечеринках. Она умела пить стаканами водку, курила, нюхала «марафет», затейливо ругалась и любила говорить, что жизнь у нее «поломатая». А по ночам, случалось, кусала подушку, чтобы не разрыдаться, ей было страшно, и вся ее жизнь казалась кошмарным сном, от которого она не знала, как избавиться.

— Что молчишь, Оля? — устало сказал Трепалов. — Неужели тебе наплевать и на Советскую власть, и на собственную жизнь?

Ольга уронила голову и вдруг разрыдалась с такой силой, что Трепалов вскочил и, гладя ее по голове, стал приговаривать:

— Ну, успокойся, успокойся! Что ты как маленькая. На вот, попей воды.

Ольга сделала несколько глотков, стуча зубами о край стакана, и принялась ладонями смахивать слезы, вытирать лицо. Трепалов протянул ей свой платок, и она благодарно уткнулась в него.

— Хорошо, — сказала она и всхлипнула. — Я все, все скажу. И как он бил меня… и как за… заставлял водку пить, когда я еще… совсем не умела, и как…

Трепалов внимательно слушал, изредка подбадривая собеседницу и делая короткие заметки в блокноте. В сущности, Ольга мало что знала о Кошелькове и о его банде. Все же одно ее показание было ценным: Янька часто встречается с шофером Колькой Зайцем на даче, где хранится награбленное. Ольгу всего лишь однажды возили на эту дачу, название станции она не знает, но помнит расположение дачи.

Ольгу накормили обедом, и затем Трепалов, прихватив с собой Данильченко, Беляева, Гуськова, Тыльнера и еще несколько сотрудников, поехал вместе с ней на вокзал.

Пригородные поезда ходили нерегулярно, были переполнены, но Трепалов, договорившись с работниками железнодорожной милиции, отвоевал места в вагоне. Ольгу усадили у окна. Старенький вагон мотало из стороны в сторону, из окон дуло. Ольга не отводила взгляда от открывавшегося за окном вида. Пейзаж был унылый: сперва тянулись остовы вагонов, застывшие паровозы, опустевшие корпуса заводов с пустыми глазницами окон. Потом пошли покосившиеся заборы, заколоченные дачи, избы под соломенными крышами. От ветра сугробы курились снежной пылью, качались сосны в белых шубах. Вот снялась с телеграфного столба галка, полетела, криво сносимая ветром. «Господи, до чего же хорошо быть галкой, — тоскливо думала Ольга. — Лети себе куда хочешь… А я? Отлеталась». Ольга тяжело вздохнула и вдруг почувствовала на своем плече руку Трепалова. Рука была тяжелая, но какая-то надежная, успокаивающая. А может, и в самом деле все еще будет хорошо и жизнь начнется снова?

Не доезжая станции Сетунь, Ольга стала беспокоиться, всматриваясь в местность. Кажется, здесь… Да, да, вон приметная дача с обвалившимся крылечком, а дальше, в переулочке, и тот дом, куда ее возил Кошельков, где противный, жадный дед с трясущимися руками таскал в подпол привезенное ими барахло.

На станции вышли из вагона. Трепалов велел Тыльнеру отвезти Ольгу обратно, взять побольше людей и вернуться сюда на грузовике.

Тыльнер с отрядом вооруженных рабочих приехал уже к вечеру. Трепалов и остальные сотрудники, насквозь промерзшие, встретили их у пустого пакгауза, в котором они прятались от холодного ветра.

Грузовик оставили на месте, пошли переулками к даче. Поселок казался вымершим, только изредка из-за плетней брехали собаки. Дача тоже казалась опустевшей, дым из трубы не шел, окна были темные. Рабочим Трепалов приказал стать за деревьями, чтобы с улицы никто не заметил, впускать в дом всякого, кто придет, следить за окнами.

На крыльцо поднялись Трепалов с тремя сотрудниками. Тыльнер вынул наган, взвел курок, уверенный, что без перестрелки не обойтись. Постучали. Сразу послышались осторожные шаги, кто-то тихо спросил:

— Ты, Яков?

Трепалов налег могучим плечом, дверь затрещала и распахнулась. Сразу из глубины дома раздались выстрелы, какая-то тень метнулась к окну, выбила раму и спрыгнула на снег. Тыльнер прижал кого-то, стоявшего за дверью, приставив к его груди наган. Кто-то подкрутил в комнате едва горевшую на столе керосиновую лампу, и Тыльнер увидел, что держит трясущегося от страха, заросшего седой бородой старика. Во дворе раздалось несколько выстрелов, послышались хриплые крики, шум возни, и через несколько минут в дом ввели человека в разорванном пиджаке, с рассеченной бровью, вывалянного в снегу. Это был Заяц.

— Где Кошельков? — сразу спросил его Трепалов.

— А ты сам его спроси!

— Спрошу, — пообещал Трепалов. — Отпустите его, — распорядился он. — Будете сидеть тихо, Зайцев, или завязать вам рот?

— Чего уж, отшумел свое. — Заяц подошел к столу, налил из початой бутылки стакан самогона, выпил, криво усмехнулся: — За твое здоровье, начальник!

Приступили к обыску, стараясь не шуметь. Старик, хозяин дачи, которого ввел в комнату Тыльнер, все время мелко крестился, притворно удивлялся: «Батюшки-светы, а я-то ничего такого и не ведал», когда из тюков, извлеченных из подпола, стали вынимать меха, манто, бобровые воротники. Кто-то тихо свистнул, заметив на горностаевой накидке следы запекшейся крови. В туго набитой грязной наволочке оказались золотые вещи, царские монеты, пачки николаевских денег.

В эту ночь Кошельков так и не явился. Не пришел он и на следующую…

XVII

В Проточном переулке, в воровском притоне, чекисты и агенты МУРа задержали бандита Волкова. На допросе Ванька Конек сообщил, что Козуля вчера уехал к своей знакомой Кирилловой в деревню Жадичи.

В тот же день в деревню Жадичи приехали заготовители кож. Пошли по дворам, ненавязчиво расспрашивая, не согласится ли кто продать по сходной цене товар на полушубки для воинов Красной Армии. Крестьяне — кто соглашался с охотой, кто мялся, ссылаясь на разные обстоятельства.

Между прочим, заготовители попросили указать им дом Кирилловой. Босой мальчишка проводил их к хорошей избе. Зашли. Поговорили с хозяйкой — вдовушкой в возрасте, но еще приятной внешности. Не отказались от угощения, хотя поначалу помялись. Сели за стол, живо выхлебали чугунок щей. Закурили. Потом как-то так оказалось, что приезжие будто и с дочкой хозяйской знакомы, в Москве встречались, и дружка дочкиного хорошо знают. Хозяйка даже руками всплеснула:

— Батюшки, что бы вам чуток раньше, заявиться. Они вот только недавно в Кудиново ушли, на свадьбу их пригласили.

— Не сходить ли и нам в Кудиново? — спросил спутников заготовитель с усиками.

— А пойдите, пойдите, — присоветовала хозяйка. — На свадьбе гостям завсегда рады. Свадьба богатая, хозяин сына свово женит. А до Кудинова всего-то две версты.

Подходя к Кудинову, заготовители вынули и проверили пистолеты. Тот, что с усиками, распорядился:

— Данильченко, вы с Зуевым постарайтесь пробраться в избу, проверьте, там ли Козуля. Я и Беляев останемся во дворе.

Пройти в избу, ходившую ходуном от свадебного веселья, оказалось просто: в толпе гостей, званых и незваных, никто не обратил внимания на двух мужчин в брезентовых плащах. Через минуту они вышли, и Данильченко сообщил:

— Сидит как миленький рядом с женихом. И краля его там.

— Пьян?

— По-моему, нет, хотя, видимо, выпил изрядно.

— Будем брать? — спросил Беляев.

— Н-да… Положеньице. Полна изба народу, а пальба обязательно поднимется. — Мартынов нахмурился и решил: — Нет, подождем, пока разойдутся.

Все четверо спрятались за амбаром.

Расходиться начали не скоро. Четверо чекистов имели «приятную» возможность еще часа два слушать нестройное пение, дробный грохот сапог, взвизги — одним словом, разливанное свадебное веселье.

Наконец дверь широко распахнулась, и гости, поддерживая друг друга, стали вываливаться на свежий воздух. Козули среди них не оказалось. Значит, остался ночевать. Подождали еще немного и решили уже было идти в дом, как дверь снова отворилась и появился человек без пиджака, в расстегнутой рубашке, вгляделся в темноту, растер лицо ладонями. Потом стал закуривать; огонек спички осветил угрюмое губастое лицо и спутанные волосы, нависшие на лоб. Это был Козуля. Сойдя с крыльца, он направился к амбару, осторожно переставляя ноги.

Беляев выскользнул из-за угла и ударил Козулю рукояткой нагана. Падающего бандита подхватили, зажав ему рот. Через минуту он лежал связанный, безоружный, с кляпом во рту.

Мартынов и Беляев пошли в избу, где хозяева уже готовились ко сну. Кириллова стояла перед зеркалом, вынимая из пышных волос шпильки. Она с удивлением посмотрела на человека, который извлекал из карманов пиджака Козули, висевшего на стуле, два пистолета и самодельную бомбу. Другой человек подошел к ней и тихо шепнул:

— Выйди! Козуля велел.

Ничего не понимая, Кириллова накинула шаль и вышла.

— Не шуметь! — приказали ей, когда она чуть было не вскрикнула, увидев связанного Козулю.

Беляев вынес из избы два пальто, и бандита с его подругой задами деревни повели к станции.

XVIII

С лета 1918 года, после подавления восстания «левых» эсеров, Мария Спиридонова жила в Новогирееве. Жила на свободе, дав честное слово не принимать впредь участия в политической жизни. Время от времени кто-то к ней все-таки приезжал, и тогда, запершись, она подолгу оставалась дома.

После крушения всех своих планов эта красивая женщина, высокая, стройная, с гладкой прической, с фанатически горящими глазами, всегда опрятно и со вкусом одетая, стала понемногу опускаться. Она уже не следила за свежестью своих блузок, часто ходила непричесанная и выкуривала множество папирос.

Комиссар Данильченко с Мартыновым и двумя сотрудниками угрозыска, с некоторого времени ведшие наблюдение за дачей, изредка видели Спиридонову, прогуливающуюся по саду перед дачей, с накинутой на плечи шалью и неизменной папиросой во рту.

Никто давно не приезжал к Спиридоновой, словно, всеми позабытая, никому она больше не была нужна. Данильченко уже подумывал было снять наблюдение, когда однажды утром возле дачи появился мужчина в хорошем пальто и шляпе, небрежно сдвинутой набок. Мужчина быстрым шагом прошел мимо дачи, свернул за угол, потом появился вновь и на этот раз прошелся неторопливо, бросая внимательные взгляды по сторонам. Не заметив ничего подозрительного, он уже взялся ва щеколду калитки. В этот момент его схватили за руки. С мужчиной пришлось повозиться — здоровый оказался мужик.

В МУРе, куда его тотчас привезли, Иван Чемоданов сперва буйствовал, ругался и даже грозил, что «за него отомстят». Трепалов молча ходил по кабинету, терпеливо ожидая конца этой истерики, и когда Ванька Чемодан вдруг стих и как-то съежился, словно надувной шарик «уйди-уйди!», из которого выпустили воздух, Александр Максимович уселся напротив и негромко, но внушительно сказал:

— Слушайте, Чемоданов, ваша песенка спета. Со всеми бандитами мы, Советская власть, решительно покончим в ближайшее же время. Хватит. Больше терпеть мы не будем. Поняли? Так вот, лучше сами скажите, где скрывается Кошельков. Тогда суд учтет ваше добровольное признание.

— За суку считаете? — огрызнулся бандит. — Кошелька не выдам.

Трепалов вызвал дежурного, что-то шепнул ему, и через минуту конвойный ввел в кабинет Федорова — одного из тех, кто попался во время облавы еще зимой.

— Чемоданов, знаете ли вы этого гражданина?

Ванька Чемодан отрицательно мотнул головой.

— Брось, Ванька, — тихо сказал Федоров. — Хана наше дело. Выкладывай все начистоту. Все равно нам не впервой за решеткой сидеть. Только тут, я тебе скажу, не то что в старой полиции. Сколько нас раньше лупили, помнишь? А меня пальцем никто не тронул, хотя я, конечно, немало крови попортил лега… то есть сыщикам. Дадим им Кошелька, может, и простят нас. А Янька давно пули просит.

Он не успел договорить: Чемоданов вскочил и ударил его по лицу. Федоров поднялся с пола, вытер кровь с рассеченной губы и сказал Чемоданову, которого уже скрутили, одно только слово:

— Дурак!

Три дня Чемоданов отказывался давать какие-либо показания. Сидел на койке в одиночке и, уставившись в одну точку, молчал, о чем-то мучительно размышляя. Когда конвойный первый раз принес ему обед — пшенный суп с кусочками размочаленной воблы и четвертушку черного глинистого хлеба, предупредив, что хлеб — паек на весь день, — заключенный брезгливо отодвинул еду и зло буркнул:

— Сами небось не то жрете.

На что конвойный спокойно ответил?

— Дурак! У нас, да и в Чека, как и во всей стране, паек один для всех.

Так. Второй раз оказался он дураком. Было над чем подумать.

На четвертый день Ванька Чемодан, вызвав конвойного, потребовал отвести его к начальнику.

— Садитесь, Чемоданов, — пригласил Трепалов. — Надумали?

— Сегодня в четыре часа назначена у меня встреча с Кошельком в парке, в Сокольниках. Берите Яньку. Хватит ему… — Он не договорил, закусив губу.

Ровно в четыре Ванька Чемодан, умытый и побритый, сидел в парке на условленной скамейке, заложив ногу за ногу и попыхивал папироской. Агенты угрозыска гуляли по аллеям, издалека наблюдая за Чемодановым.

Уже стояло лето, парк был весь в зелени, пронизанной солнечными лучами, весело гомонили птицы, по зеленым лужайкам бегали дети.

Чемоданов закинул голову, подставив лицо солнечным лучам, и, казалось, задремал.

В четыре Кошельков не пришел. Не было его и в пять, и в шесть. В семь часов Чемоданова повезли обратно в МУР.

— За нос нас думаете водить? — строго спросил Трепалов.

— Нет, начальник, не вожу. Осторожный он очень, Янька. Наверное, что-нибудь его спугнуло. У нас так было условлено: если сегодня в парке не увидимся, завтра встречаемся на Божедомке, на одной хазе. Повезете — покажу. Он не один придет, с Сережкой Барином. Хотели мы договориться одно дело в Щелкове сделать. Но, видимо, не судьба…

XIX

Бандит Павлов, по кличке Козуля, сидел на предложенном ему стуле, опустив голову.

На Лубянке ему дали помыться, остригли наголо, накормили. Безмолвно хлебая пшенный суп с воблой, он вспоминал вчерашнее свадебное пиршество и вдруг пожалел, что так и не отведал жареной поросятины, а теперь уж, видно, никогда и не поест.

Теперь он сидел в кабинете Дзержинского и давал показания. Если бы допрашивал его не сам председатель ВЧК, Козуля, наверное, не скоро бы «раскололся». А тут он как-то сразу почувствовал, что упорство его тает, растворяется в воле этого человека, в глаза которого он не смел смотреть, хотя время от времени, задавая очередной вопрос, Дзержинский требовал: «Поднимите глаза, Павлов, я хочу знать правду». Козуля поднимал, но тут же снова опускал голову. И говорил правду.

Ничего не обещал ему этот человек со втянутыми щеками и покрасневшими от бессонных ночей глазами, ничего не сулил, не угрожал, допрос вел без всяких «подходцев». Только вопросы иногда задавал странные, к делу будто и не относящиеся: «Кем были родители?», «Какая у вас профессия?», «Учился ли в школе?»

— Для чего это вам? — спросил, наконец, Козуля, на мгновение поднимая глаза. — Бандит я, и все.

— Вы не родились бандитом. Я хочу знать, почему люди вроде вас, становятся врагами Советской власти. У таких, как вы и Кошельков, руки по локоть в крови. Но не все же такие. Некоторых еще можно перевоспитывать.

И вдруг вопрос в лоб:

— Вы убили главаря одной из шаек Сафонова по кличке «Сабан»?

— Убрал я его, — мрачно буркнул Козуля. — Два медведя в одной берлоге…

— А кто «убрал» бы вас, оставайся вы на свободе?

Козуля наморщил лоб, обдумывая неожиданный вопрос и шевеля губами.

— Наверное, Кошелек, — пожал он плечами.

Дзержинский помолчал, свернул папироску, вставил в мундштук, но не закурил.

— Отвечайте, — негромко потребовал он, — когда у вас назначена встреча с Кошельковым?

— В пятницу.

— На Божедомке?

«Все знает», — мысленно ахнул Козуля и покорно кивнул.

Дзержинский вызвал конвойных.

— Уведите! — коротко приказал он. И когда конвойные с арестованным были уже у двери, вдруг остановил их: — Минуточку! — Конвойные повернулись, и Дзержинский обратился к младшему из них, безусому пареньку с испуганными глазами: — Как на этот раз, не уйдет от вас задержанный?

Паренек, отсидевший уже под арестом за непростительную свою доверчивость, залился краской, но смело посмотрел в глаза Дзержинскому и ответил:

— Никто от меня теперь не уйдет, товарищ Дзержинский! Никогда.

XX

Тихо на Божедомке, тихо и пустынно. Ночь. Все притаилось кругом. Даже старые липы в садах не шелохнутся, будто дремлют до утра. Только запах их разносится по всей округе, но этот нежный аромат кажется совсем лишним притаившимся чекистам и муровцам.

Во всех домах распахнуты окна, только в одном они закрыты. Хозяева этого дома еще днем были арестованы и на первом же допросе признались: верно, сегодня ждут Кошелька вместе с Сережкой Барином, условлено, что стукнут они в окошко один разок, а немного спустя — еще два раза.

Теперь в квартире сидит засада. Засада и в старом сарае, и в домах, выходящих окнами в тот же двор. Хочется курить, но нельзя, хочется спать, но об этом и думать нечего.

Третий час ночи. Темно и тихо. В четвертом часу начинает светать, и проснувшиеся галки снимаются с деревьев и, громко каркая, улетают куда-то по своим делам. Тихо, и кажется, никто не придет в старый дом на Божедомке и напрасно сидят в засаде муровский комиссар Данильченко, и чекисты Мартынов и Зуев, и молодой Жора Тыльнер, и еще с десяток человек.

Ровно в пять во дворе дома появились две бесшумные тени. Вошли и замерли у ворот, настороженно оглядываясь. У Сережки Барина в руке наган, у Кошелька — плащ, перекинутый через руку, под плащом наверняка тяжелый маузер,

В последнее время Кошельков все больше и больше нервничал, чувствуя, что вокруг него сжимается кольцо. Он уже знал: чекисты взяли Зайца, попался Козуля, завалился на какой-то хазе Ванька Конек. Конечно, при желании он мог бы сколотить другую шайку, но, похоже, приходит конец большим делам. Ладно, кое-что у него припрятано на черный день, вот сделают они с Сережкой и с Чемоданом последнее дело, надо будет на время исчезнуть из Москвы, убрав, конечно, своих сообщников. Пусть тогда легавые его поищут… Кошельков еще раз оглядывается. Кажется, все спокойно, можно идти в дом. Он подталкивает Сережку: иди стукни в окно. Как будто все в порядке, вот Сережка постучал, раздался ответный условный стук, и Сережка идет к тихо, без скрипа открывающейся двери. И вдруг он сдавленно вскрикивает: «Шухер!» — и стреляет. В ответ раздаются два выстрела, и Сережка падает. Кошельков успевает метнуться за сарай и, сбросив с руки плащ, стреляет веером по всему двору. Поздно! Из окон напротив раздаются ответные винтовочные выстрелы. Кошельков рвет из кармана бомбу, швыряет к входной двери в дом. В эту секунду пули настигают его. В угасающем сознании два слова: «Все, конец…»

В тот же день по Москве пойдет не шепот, а громкий разговор:

— Слыхали? Кошелька ликвидировали!

— Но!

— Точно, ухлопали. Драгоценностей при нем найдено награбленных — страсть!

Из кармана убитого Кошелькова действительно были изъяты 63 тысячи рублей, золотые вещи и два пистолета, один из них — был маленький браунинг с вороненой рукояткой — оружие, принадлежавшее Владимиру Ильичу Ленину.

— Вот! А говорили — не поймают, говорили — мальчишки безусые.

— Так им же сам Ленин приказание дал.

— Ох-хо-хо… Ежели бы так да с Деникиным справиться, да с Колчаком.

— Дай срок, и с ними совладаем.

— Это кто же совладает?

— Мы!

— Мы… Да кто это «мы»?

— Мы, стало быть, Советская власть.

…На моем столе стоит магнитофон. Если включить его, можно услышать чуть глуховатый голос полковника милиции в отставке Тыльнера. Речь его медлительна и вдумчива. Георгия Федоровича уже нет в живых. Кажется, я был последним, кому он рассказывал о своих былых делах. Их было много за пятьдесят лет работы в уголовном розыске, и каждое из них могло бы стать сюжетом увлекательнейшей повести. Можно смело сказать, что по крайней мере половина нынешних работников МУРа — ученики Тыльнера: одни начинали под его руководством свой трудный и опасный путь, другим он постоянно помогал советами, третьи слушали его лекции в Высшей школе милиции.

Нелегкая у нас с ним была беседа, нелегкая потому, что о себе Георгий Федорович рассказывать не любил, почти каждая история, которую удавалось из него вытянуть, начиналась словами: «Да что тут рассказывать…»

Точно так же начал он рассказ и о своем участии в ликвидации банды Кошелькова. Надо признаться, на этот раз роль его и в самом деле была невелика: восемнадцатилетний сотрудник МУРа только начинал свои первые шаги в уголовном розыске. Но та часть его воспоминаний, где он касается судьбы браунинга Владимира Ильича Ленина, очень любопытна. Привожу слова Георгия Федоровича Тыльнера почти дословно:

«Пишущая машинка в те годы считалась непростой техникой, поэтому печатать на ней доверяли преимущественно мужчинам (а не машинисткам, или «пишбарышням», как позже их стали называть шутники).

Вот такому «машинисту» и диктовал начальник МУРа Трепалов, расхаживая по кабинету, свой рапорт. В кабинете на диване сидела тройка свободных от дежурства работников МУРа, среди них и я. Все мы еще не остыли от ночной операции — первой серьезной операции в моей жизни.

Рапорт был адресован председателю ВЧК Дзержинскому. Слушал я внимательно, стараясь запомнить каждое слово, потому что дело, в котором я участвовал, казалось мне самым важным из всех, какие когда-либо проводил МУР. Вот какие слова Трепалова мне особенно запомнились:

— Прошу вас, Феликс Эдмундович, вручить препровождаемый при сем браунинг товарищу Ленину. Считаю необходимым отметить, что в операции по ликвидации данной опасной преступной группы много усилий затратили как работники Московского уголовного розыска, так и сотрудники группы МЧК».

XXI

Где сейчас браунинг №… — неизвестно. В фондах Музея Ленина, где хранятся немногочисленные личные вещи Владимира Ильича, его нет.

Вернул ли этот пистолет Дзержинский Ленину?

Один из старых чекистов, изучавших дело о бандитском нападении на Председателя Совнаркома, высказал такое предположение:

— Вполне возможно, что этот браунинг Феликс Эдмундович оставил у себя. Да и зачем был Ленину пистолет? Органы безопасности Советской власти были достаточно сильны, чтобы уберечь Ленина от всяких случайностей, оградить его от нападений. Тем более что к началу двадцатых годов с бандитизмом было практически покончено.

Что ж, можно предположить и такое. Можно представить себе, как в очередном докладе, рассказывая о важных делах, Дзержинский сообщает Владимиру Ильичу и о ликвидации самой опасной в Москве бандитской шайки. Можно представить себе, с каким вниманием слушает Дзержинского Ленин и потом задает вопрос:

— Ну, а документы мои нашли?

— Нет, Владимир Ильич. Наверное, бандиты их уничтожили.

— А браунинг?

Конечно, и о браунинге Дзержинский мог сказать, что он не найден. Но, человек исключительной правдивости, он, вероятнее всего, сказал так:

— Браунинг у меня, Владимир Ильич. Но вы его не получите

— Это почему же? — удивляется Ленин и хитровато щурит глаза.

— А потому, что вам он ни к чему. Впредь вы без охраны чекистов — ни шагу. А у них достаточно оружия.

— Ну-ну-ну! — сердится Ленин. — Оставьте мою персону в покое. Лучше скажите, москвичи-то теперь будут в безопасности?

— Самых опасных бандитов мы уже ликвидировали. Покончим и с остальными.

XXII

Прошел год. Весной 1920 года Владимир Ильич Ленин начал работать над книгой «Детская болезнь «левизны» в коммунизме». Писал он, как всегда, быстро, энергично: «мысль просится к перу, перо — к бумаге». В одном месте, рассказывая о своем споре с «левыми» коммунистами, считавшими вынужденный Брестский мир вредным для революционного пролетариата компромиссом с империалистами, споря с вождями тред-юнионов, утверждавшими, что компромиссы допустимы и для них, если они были допустимы для большевизма, он вдруг вспомнил прошлогоднее происшествие и улыбнулся. «Жизнь или кошелек!» Найдено простое и «популярное» сравнение.

«Представьте себе, что ваш автомобиль остановили вооруженные бандиты, — писал он. — Вы даете им деньги, паспорт, револьвер, автомобиль. Вы получаете избавление от приятного соседства с бандитами. Компромисс налицо несомненно. «Do ut des» («даю» тебе деньги, оружие, автомобиль, «чтобы ты дал» мне возможность уйти подобру-поздорову). Но трудно найти не сошедшего с ума человека, который объявил бы подобный компромисс «принципиально недопустимым» или объявил лицо, заключившее такой компромисс, соучастником бандитов (хотя бандиты, сев на автомобиль, могли использовать его и оружие для новых разбоев). Наш компромисс с бандитами германского империализма был подобен такому компромиссу».

* * *

Быть может, в этой небольшой документальной повести, полной таких характерных для приключенческой литературы событий, как розыск, погоня за бандитами, перестрелка с ними и т. п., не стоило бы приводить выдержку из одного из самых важных и острых теоретических трудов Владимира Ильича. Может быть… если бы речь шла не о Ленине. Но таков уж был этот удивительный человек, Что умел из любой жизненной ситуации, даже такой драматической, как покушение на него самого, извлечь нечто полезное как аргумент в споре с политическими противниками.

Вот почему автор и счел уместным рассказать читателям драматическую историю одного из аргументов, которыми воспользовался Владимир Ильич в своем гениальном труде.

Игорь Болгарин, Виктор Смирнов