Климов вышел.
Инструктор по научной части сметал на свои бумажки слой пыли в коридоре. Фотоаппарат и тренога стояли в углу.
— Сняли, Потапыч? — спросил Климов.
— Увековечил, — Потапыч обернулся и дунул себе в усы. Оба конца вскинулись и осели. — Почерк знакомый.
— Те, что на хуторе поработали? — спросил Климов.
— Они. — Потапыч снял и, внимательно оглядев, вытер пенсне. — Очень беспощадно работают. Нет, это не здешние.
Наши кодекса боятся. По возможности не убивают. Это залетные.
— Вы мне дело говорите! — гаркнул Селезнев за дверью. — Что лепечете? Я говорю: вы что, шума не слышали?
Чуть слышно зашелестел голос старого Шварца.
— На понятых кричит, на арестованных кричит! — поудивлялся как бы про себя Потапыч. — Нет, господа красные сыщики, не одобряю я ваши методы.
Климов заглянул на кухню. Дочь Клембовских сидела за столом и пристально разглядывала что-то на противоположной стене. Казалось, она даже не осознает случившегося. Солнце плавило золото ее волос. Коричневые зрачки медленно коснулись Климова и вновь бездумно отвлеклись к прежней точке.
Приехал эксперт судебной медицины. С ним оставались Стас и Селезнев. Им предстояло опросить соседей. Климов и Потапыч могли возвращаться в управление.
— Красотку эту прихватите! — приказал Селезнев, указывая подбородком на кухню. — Климов, сними допрос.
Климов растерянно кивнул. Было совершенно непонятно, как снимать допрос с человека в таком состоянии. Он вошел на кухню. Девушка сидела в той же позе, что и раньше. Худые локти были уперты в стол, глаза высматривали что-то на противоположной стене.
— Гражданка, — беспомощно затоптался рядом с ней Климов, — вам надо… В общем, поедете с нами.
Девушка с усилием вслушалась в его слова, казалось, она осваивает незнакомую чужеземную речь.
— Тут… недалеко, — мучился Климов, оглядываясь назад, — машина ждет.
В этот миг на кухню бочком скользнул Потапыч, оттер Климова и, не говоря ни слова, взял девушку за локоть и повлек ее к двери. Клембовская прошла, взглянув на Климова с немой и бессмысленной покорностью.
Пока ехали, не обменялись друг с другом ни единым словом. В подотделе Климов наконец взял себя в руки. Жалость жалостью, а дело делом.
— Ваша фамилия, имя, отчество?
— Клембовская Виктория Дмитриевна, — пробормотала девушка. Взгляд у нее стал осмысленнее. — Вы их найдете?
Глаза ее сузились. В них появилась странная, почти сумасшедшая настойчивость, от которой Климову стало не по себе.
— Вы вот поможете, — сказал он, не выдерживая силы ее взгляда, — думаю, поймаем. — Воротничок был хоть выжми. Он пересилил себя. — Где вы работаете?
— Учусь, — она опустила ресницы, и что-то в лице ее сразу построжело, — в Москве на медицинском факультете.
— Расскажите, как вы обнаружили… — он все время подыскивал слова, — как вы…
Она подняла веки. Глаза ее опять ушли куда-то. На виске пульсировала жилка.
— Открыла дверь, — она задохнулась, секунду помолчала, но справилась с собой. — Открыла дверь… Никто не встречает… Вошла в папин кабинет. — Бдительный Потапыч подскочил со стаканом воды. Она пила, зубы лязгали о стекло.
— Отдохните пока, — сказал Климов, злясь на Селезнева за скоропалительность этого допроса. В конце концов, допросить можно было бы и через час.
В полном молчании они просидели минут пятнадцать. Входил и уходил Потапыч. Ветер из открытого окна подобрался к золотым волосам Клембовской и затрепал над узким лбом тонкие, светящиеся пряди. Сквозь окно доносились шумы двора. Переговаривались возчики, ржала лошадь, фыркал мотор «фиата». Протарахтели колеса, процокали копыта. Раздался голос Селезнева, и через минуту он уже входил в подотдел, стягивая на ходу кепку с круглой головы. Он сдвинул Климова со стула, сел на его место, прочитал протокол и взглянул на Клембов-скую.
— Замок открывали, легко поддался?
— Как всегда, — ответила она.
— Из вещей что унесено?
— Не знаю, — она посмотрела на него с досадой, — кажется, ковры, верхняя одежда… Не интересовалась…
— Ясно, — с полуусмешкой на непонятно ожесточившемся лице пробормотал Селезнев, — не до низменных материй, так сказать.
Клембовская вскинула ресницы. Зрачки ее сфокусировались на переносице Селезнева. Все лицо ее враждебно напряглось.
— Золотишко-то водилось у папаши? — небрежно
оглядывал ее Селезнев.
— Золотишко? — переспросила она. Неотрывные ее глаза что-то выискивали на селезневском лице. Климову показалось, что на минуту сквозь враждебность на лицах обоих проступило нечто вроде взаимопонимания, Клембовская зло улыбнулась: — Золотишко отец давно сдал…
— Уважал наши законы, — хмыкнул Селезнев, — золотишко сдал, а все нэпманы города его золотыми коронками сверкают!
Климов изумленно смотрел на Селезнева: что он делает? О чем он спрашивает?
Хлопнула дверь, вошел начальник управления Клейн.
— Здравствуйте, товаричи!
— Здравствуйте, — Селезнев кивнул на Клембовскую, — вот по делу об убийстве на Белоусовском, два.
— Клембовская Виктория Дмитриевна? — спросил Клейн, присаживаясь сбоку на стул. — Соболезную, мадемуазель.
Клембовская перевела на него тяжелый взгляд, установила что-то для себя и опять всмотрелась в Селезнева. Клейн в секунду оценил ситуацию.
— Устроим перерив, — сказал он, четко, как всегда, выговаривая русские слова, — вы можете отдохнуть, мадемуазель, потом продольжим. — Ряд русских звуков не давался Клейну.
— Вы в самом деле заинтересованы узнать что-нибудь кроме того, не утаил ли отец от государства золото? — Клембовская встала. Голос у нее был напряжен, как струна.
— Гражданка, — тоже встал Клейн, — мы же хотим помочь вам!
— Я обойдусь! — уже от двери отрезала она. — Как-нибудь выясню все и без рабоче-крестьянского розыска. — Дверь за ней хлопнула.
— Бур-жуйская дочка! — сквозь зубы просипел Селезнев. — В восемнадцатом мы таких на принудработы гоняли, а теперь я что, нанялся им прислуживать?
— Товарич Селезнев, — жестко взглянул на него Клейн, — ви дольжпи научиться отбрасивать все личное при допросах. Объявляю вам виговор. Он будет в приказе.
— Объявляйте, — набычился Селезнев, — но я им не дешевка, чтобы перед нэпманами на задних лапках прыгать!
— У нее семью перебили! — почти крикнул возмущенный Климов. — А ты…
— Жалостливые стали! — Селезнев с презрением оглядел Климова. — Погодите, дожалеетесь. Они вам революцию живо в отхожее место переделают!
— Внимание, — перебил Клейн, — к этой теме есче вернемся. Сейчас о деле: убийство на Белоусовском, два, редкое по жестокости. Таких преступников ми упустить не имеем права. Пока у нас нет следов. Однако план есть. — Он оглядел всех прищуренным взглядом. — Ми давно готовили чистку гнилых углов. Теперь она назрела. Привлечем части ЧОНа и пехотни курси. Бьем сразу по сами опасни место — по Горни. Затем переключаемся на беженски бараки у Воронежски тракт. После них очередь притонов на Рубцовской.
Климов и остальные слушали его молча. Клейн умел мыслить широко и точно. Это был высокий черноволосый австриец, с черной щеточкой усов под изящным носом, с умными серыми глазами на худом интеллигентном лице,
В пятнадцатом под Перемышлем во время отражения кавалерийской атаки лейтенант Клейн был взят в плен русскими драгунами и оказался в туркестанских лагерях для военнопленных. Революционная пропаганда прорывалась сквозь проволочные загрождения и тесовые стены бараков. В начале восемнадцатого года вооруженные русские рабочие распахнули ворота лагерей для военнопленных. И многие тогда связали свою судьбу с русской революцией.
Тяжелое, опасное настало время. Почти два года шагал теперь уже коммунист Клейн по выжженной, встречавшей пулей и казачьим гиком земле фронтов. Дрался под Иркутском и Омском, под Царицыном и Лозовой. На русскую землю падала кровь дважды раненного в боях за революцию австрийского студента и бывшего лейтенанта.
В девятнадцатом его вызвали в отдел по работе с военнопленными.
— Принято решение отправить на родину часть наших товарищей, — сказал ему пожилой человек в кепи австрийского солдата. — Согласны ли вы вернуться, чтобы и там продолжать борьбу?
Клейн кивнул. Виски его вдруг обдало жаром волнения.
— Я согласен, — сказал он.
В конце девятнадцатого он вернулся на родину. Его высокую тонкую фигуру видели на венских заводах, глухой его голос слышали на митингах в Линце, Зальцбурге и Вене. Потом перешел границу соседей Венгрии. Через год за ним захлопнулись ворота будапештской тюрьмы.
В двадцать первом товарищи выручили Клейна. Он бежал.
А через несколько недель страна, ставшая его второй родиной, вновь приняла его к себе. С тех пор прошло два года, и вот теперь он снова пошел туда, где было жарко, — бороться с бандитами. Он руководил губернским розыском. Слово его ценилось дорого. Розыск при нем повел широкое наступление на местную уголовную братию. Но бороться было трудно. Город лежал на пути с юга к Москве. Залетные бандюги появились здесь нежданно, как чума в средние века. После них оставались трупы и чудовищные слухи. Но Клейн осторожно и уверенно вел свою игру. Он походил на шахматиста, когда, склонив голову, как это было сейчас, излагал свои тщательно продуманные планы.
— Самое важное — информация, — заканчивал свое сообщение начальник, — кто-то знает про убийство. Знает и его участников. На Горни знают многие. Раскидиваем бредень. Загребем один голавль — неплохо, выудим карась — хорошо. — Он замолчал, потом оглядел всех повеселевшими глазами и чуть улыбнулся.
— А поведет на операцию вас Степан Спиридонович. Наконец и он с нами. Это есть мой сюрпиз… Сбор в одиннадцать. Все.
В одиннадцать на тускло освещенном дворе губрозыска собралось полтора десятка сотрудников. Вечер обдавал холодным ветром. Большинство было в шинелях. От конюшни до ворот в линию стояли пять фаэтонов. У забора переговаривались возчики. Парни из бригады по особо тяжким поджидали своего начальника и глухо поминали Горны.