На следствии вы об этом не говорили, — заметил Трубек.
— Про машину никто не спрашивал.
Когда Трубек и Дзенис вышли со двора на улицу, последний, еще раз взглянув на двухэтажный дом, сказал:
— Кое-что помаленьку начинает выплывать на свет божий.
— Да, появились кое-какие новые обстоятельства, — согласился Трубек. — И, пожалуй, немаловажные.
— И еще более существенное значение имеют несколько нитей пряжи, зацепившиеся за острый край жести наружного подоконника, — сказал Дзенис. — Тебе придется срочно пригласить понятых извлечь эти шерстинки и потом проверить, откуда они, не из одежды ли Лоренц.
Отворив дверь кабинета Соколовского, Дзенис сразу понял: капитан не в духе. За письменным столом Соколовский сидел в рубашке с закатанными рукавами и недовольно листал комментарий к уголовно-процессуальному кодексу.
— Проваливай ко всем чертям! — зарычал капитан. — Не желаю я сегодня видеть прокуроров!
— Кто обидел нашего малыша? — сочувственно спросил Дзенис.
— Меня обидеть? — взвился Соколовский. — Такой еще не родился, кто мог бы нанести мне обиду.
— С чего тогда взъелся на меня?
— Ты же знаешь мой терпеливый нрав, Роберт. Я человек тихий, миролюбивый. Но даже меня твой Озоллапа сегодня вывел из терпения. Видали, умник нашелся!
— Не дал санкцию на арест?
— Как в воду глядел! Не дал, упрямый олух! И в таком деле! Два месяца я как ищейка гонялся по следам этого ворюги, пока застукал. А теперь что же — прикажешь прекратить дело, да?
Дзенис задумчиво поглядел в окно.
— У тебя были серьезные улики? Может, хотелось поскорей доказать, что преступление раскрыто и спихнуть дело следователю, пускай, мол, копается в нем дальше?
Капитан ударил себя кулаком в грудь.
— Ты что, Соколовского не знаешь? Разве Соколовский хоть раз без улик лез к прокурору за санкцией? А вы тут разводите бюрократию. Трясетесь над каждой санкцией. Не дай бог, если суд кого-нибудь потом оправдает.
Соколовский откинулся на спинку стула.
— Наше дело, друг любезный, — продолжал он, — расследовать всё, добраться до истины, собрать доказательства. А дать оценку доказательствам — это, ты уж не взыщи, дело суда. Но кое-кто обязательно спешит опередить суд. При малейших сомнениях в исходе готовы тут же прикрыть дело, хотя и убеждены, что у обвиняемого рыльце в пуху. Для того ведь суд и существует, чтобы сказать последнее слово.
Дзенис скептически посмотрел на Соколовского, но тот не заметил взгляда и продолжал, все больше распаляясь:
— Научились же мы в последнее время быстро и оперативно, без предварительного следствия судить хулиганов и мелких спекулянтов. Почему бы не применять этот принцип в таких уголовных делах, где все обстоятельства не вызывают сомнений? Допустим, схвачен за руку вор. Есть свидетели. Ну чего разводить канитель? Волоки его в суд, и делу конец. Не надо никаких санкций. Так нет! Требуют оформить целый ворох документов, допросить свидетелей, провести конфронтацию, опознать личность, предъявить обвинение и, наконец, изволь познакомить этого жулика с материалами дела. А ведь потом всю эту процедуру повторит суд!
— Процессуальный закон должен соблюдаться. У обвиняемого должно быть время для подготовки защиты.
— Ну конечно, чтобы он успел сочинить разные небылицы, а свидетели — все позабыть. Нет, друзья мои, следователя необходимо освободить от мелких уголовных дел. И тогда будет больше возможности заниматься серьезными, сложными преступлениями. И тогда твой Озоллапа не будет дрожать над каждой санкцией, как участковый инспектор Езупан. Тот боялся даже составить протокол на преступление — не дай бог не удастся раскрыть, тогда ведь можно сесть в галошу.
— Езупан?
— В Виляке его все знают. Заходит к нему одна старуха — Карклиха. «Курочки мои пропали, — говорит. — Все как есть тринадцать штук: пеструшка, рябонька, чернохвостка…» — «Околели, что ль?» — «Нет, сынок, уворовали. Утром иду поглядеть, курятник разломан, и курочки мои тю-тю». Езупан взял бланк протокола и приготовился писать. «Куры были зарегистрированы?» — опрашивает Езупан. Старая в толк не возьмет, о чем ее спрашивают. «А как вы докажете, что куры были ваши?» — «Господи, да хоть соседка подтвердит. Одна была пестрая, у другой хвост черный…» — «Ну ладно, ладно. А налог за кур уплачен?» — «Какой налог?» У старухи корзина из рук на пол. «Кстати, — продолжает Езупан. — Вы ведь проживаете в границах города. А в городе держать домашний скот запрещено. Только, может, вообще у вас никаких кур не было?» Старуха и вовсе опешила, но потом все же смекнула, куда он клонит. «Батюшки-светы, да нешто я говорю — были? Ясное дело, не было». Старуха на попятный, Езупан бланк порвал да и в корзину.
— Ладно, будет философствовать, — прервал Дзенис очередную импровизацию капитана Соколовского. — Есть серьезный разговор. Наш Озоллапа далеко не такая бестолочь, каким ты его изображаешь. Приговор по делу Саукум он опротестовал. Верховный суд его отменил. Надо приступать к новому следствию. Дело поручено Трубеку. Я буду ему помогать, а тебе предстоит ряд оперативных заданий. Сам понимаешь, история запутанная, придется поработать по-настоящему.
— Короче, Роберт. Давай выкладывай, что надо сделать.
Дзенис вынул из кармана записную книжку.
— Всплыли некоторые интересные обстоятельства. Мы с Трубеком заходили к Геновеве Щепис. Кстати, она теперь занимает обе комнаты.
— Значит, смерть Лоренц была для нее выгодна.
— Выходит, что так, — согласился Дзенис. — Затем: на наружном подоконнике мы обнаружили шерстяные нити. Отыскали портниху, у которой Лоренц иногда шила, нашелся и лоскуток от ее заказа. Заключение экспертизы установило: найденные нити вырваны из пропавшего зимнего пальто.
— Одним словом, твоя версия подтверждается: вещи брошены через окно.
— И третье. Казимир Щепис весь октябрь находился в командировке. Его жена утверждает, что Казимир за это время ни разу не был дома. А дворничиха в ночь убийства, когда наверху кричали, видала в переулке машину Щеписа. Наконец, последнее и самое главное: Казимир Щепис, как и Зента Саукум, после смерти Лоренц сразу подался в Норильск. Два человека из одного дома одновременно уезжают в Норильск. Не слишком ли странное совпадение?
— Ого, брат, тут не то что ниточка, за которую можно потянуть, а настоящий канат, — потер руки капитан Соколовский.
— Вот и хочу тебе всучить конец этого каната.
На столе зазвонил телефон. Капитан взял трубку.
— Уголовный розыск, — отозвался он. — Слушаю, товарищ подполковник… Где вы сказали, на Рупниэцибас?.. Так, так, похоже, работа Рыжего Джумбо… Есть, сейчас выезжаю.
Соколовский положил трубку и снял со спинки стула китель.
— Приемное время окончено. Будь здоров, Роберт! Если что нащупаю, сразу же дам знать.
С самого утра лил теплый весенний дождь. К полудню он перешел в мелкую изморось, и теперь улицы были окутаны настоящим лондонским туманом. Оконные стекла от него запотели. Комната напоминала каюту корабля», плывущего в туманном море.
Адвокат Робежниек стоял у окна и вглядывался в серую муть. Рабочий день был окончен. Приемная юридической консультации опустела, коллеги разошлись по домам.
Телефонный звонок дерзко разорвал тишину кабинета. Хотя Робежниек и ждал его, он все равно вздрогнул.
«Нервишки у вас пошаливают, молодой человек!» — мысленно укорил себя адвокат и взял трубку.
— Алло! Да, это я… Конечно, могу. К вам? Хорошо, еду.
Десятью минутами позже адвокат уже поднимался на верхний этаж одного из домов в конце улицы Горького. Дверь открыла сама Майга Страуткалн.
— Входите, пожалуйста.
— Ого, трехкомнатная квартира на двоих?! — удивился Робежниек. — Вот это я понимаю.
— Это отец мужа оставил нам.
— Щедрый у вас тесть.
— Возможно, слышали об академике Страуткалне?
— Еще бы! Только не знал, что он ваш родственник.
— Два года назад, когда у Эдвина умерла мать, тесть ни за что не захотел тут оставаться. Купил себе домик в Пабажах, у самого моря, и поселился там. Городскую квартиру оставил Эдвину. Мне пришлось только обставить ее по-своему.
Робежниек переступил порог комнаты и остановился. Все тут говорило о недурном вкусе хозяйки и ее любви к уюту. Оранжевые шторы на окнах гармонировали с корешками книг на полках, торшер с двумя абажурами, торчавшими в разные стороны, как тюльпаны, ажурный столик для кофе и еще многие мелочи.
— Вы одна дома?
— Муж уехал на рыбную ловлю. Приедет поздно или даже под утро.
— В рабочий день?
Майга развела руками.
— Я в этом не разбираюсь. Эдвин утверждает, что только в будни бывает хороший клев. По субботам и воскресеньям ему не везет. Понаедут, говорит, разные пьянчуги на реку, горланят, не столько удят рыбу, сколько ее распугивают.
— А как же служба?
— Он часто берет работу на дом и тогда может по нескольку дней не появляться в своем институте.
— И каковы же у него успехи? — продолжал интересоваться Робежниек. — Я имею в виду рыбную ловлю.
Хозяйка открыла дверцу буфета и вопросительно посмотрела на гостя.
— Вино или коньяк?
— Если не возражаете — коньяк.
Майга Страуткалн налила рюмку коньяку адвокату, немного вина себе.
— Меня никогда не интересовали уловы Эдвина, — сказала она равнодушно. — Рыбу он отдает нашему дворнику. Тот присматривает за машиной.
— И вас не волнует увлечение супруга рыболовством?
— А, собственно говоря, почему?
Робежниек немного смутился.
— Я думаю…
— А я не думаю и не желаю ни о чем думать. Я не юрист и не занимаюсь расследованиями. И вообще: умная жена должна кое-что пропускать мимо ушей и на некоторые вещи смотреть сквозь пальцы. Если ты человеку доверяешь, то незачем вынашивать в голове всякие подозрения. А если не веришь — не живи с ним ни дня.
Робежниек улыбнулся.
— Вас ожидает безоблачное счастье до гробовой доски.