Так бы он и просидел до утра в думах о далекой, родной ему степи, да пробудилась Татьяна.
— Ты почему без телогрейки? — спросила она.
Тот виновато посмотрел на нее маленькими черными как уголь глазами, не зная, что ответить.
— Ты замерзла, мне жалко стало...
— А если простудишься и опять плохо будет?
— Нет, два раз подряд так не случается.
— Ложись, сейчас же ложись и усни! — И Татьяна так строго посмотрела на Абельдина, что тому ничего не оставалось, как сдаться.
Татьяна больше не спала. Приближался рассвет, его неуловимый призрак уже реял над тайгою. Предутренний ветерок гонял по реке шум перекатов — то близкий, то едва внятный. Во всплесках волн иногда чудился ей знакомый голос Хорькова. Она вскакивала и, прижимая к сердцу руки, встревоженная, прислушивалась к речному шуму. Потом, захваченная горестными воспоминаниями о человеке, которому все они обязаны своим спасением, долго ожидала утра.
День ничего нового не принес. Как обычно, всходило солнце над далекими горами, таял туман, и тайга, разукрашенная осенней желтизной, бесшумно роняла листву. Все холоднее становилось близ реки. Путники продолжали пробиваться на запад, потеряв счет дням, не зная расстояний.
Борис идти сам не мог. Татьяна с Абельдиным тащили его с собой. Снова на помощь ногам пришли руки, передвигались больше на четвереньках. И если бы не Селиткан, поддерживающий путников рыбой, если бы не ягоды, они давно бы отказались от борьбы.
И вот настало последнее утро — это было на седьмой день после гибели Хорькова. Еще в полночь огонь доел дрова. Взошла луна и осветила печальную картину. Рядом с забытым костровищем лежал живой человек, опухший, изъеденный ранами, прикрытый убогой одеждой. Трудно было узнать в этой бесформенной массе Бориса Полиенко. Вчера его оставили на последней стоянке. Он уже не мог подниматься. Уходя, путники натаскали ему дров, разожгли костер, оставили спички, ягод, двух поджаренных на костре хариусов. Татьяна и Абельдин, прощаясь, поклялись, что непременно вернутся к нему, разве только смерть перехватит их раньше...
Борис проснулся от холода. Ничего у него не выпало из памяти, с ужасом подумал, что теперь он один в этой глуши, оставленный товарищами, и что срок его жизни теперь измеряется всего лишь двумя хариусами, горстью жимолости и десятком спичек. Он уже не верил, что Татьяна и Абельдин смогут вернуться, не верил в чудо и молил судьбу ускорить развязку.
Утро было холодным. Тянула едкая низовка. Борис дрожал от холода. Надо было во что бы то ни стало разжечь костер, и он протянул руку к дровам, но не достал их. Тогда Борис попытался чуточку подняться, но не смог превозмочь острую боль в спине. Так и остался он прикованным к земле, не в силах пошевелиться, с единственным последним желанием — согреться.
Пар от влажного дыхания оседал кристаллической пылью на голой груди Бориса. Израненные ноги торчали колодами из-под лохмотьев. Он продолжал лежать на спине, наблюдая безучастными глазами, как гасли в небесной синеве звезды, загоралась утренняя заря. Всходило солнце последнего дня его мучений. Его слух уже не тревожил ни комариный гул, ни песни птиц, все отходило за какую-то невидимую грань. Уже ненужными были хариусы, дрова, спички. Ему очень не хотелось умирать таким беспомощным. Но он даже не мог прикрыть впалый, морщинистый живот, выглядывающий из широкой прорехи в рубашке...
В то же утро, в двух километрах от стоянки, на берегу Селиткана горел большой костер. Его окружали трое мужчин. Поодаль от них стояла палатка, лежали вьюки. В углу небольшой поляны паслись кони. Это шел из Экимчана по таежной тропе вьючный транспорт, направляясь на юг, к далекому прииску.
На огне варился завтрак. Люди о чем-то мирно беседовали, подталкивали в костер концы дров. Вдруг лошади всполошились и бросились врассыпную на поляне. Тотчас же из-под вьюков выскочила собачонка и понеслась к лесу. Мужчины вскочили, один из них схватил берданку.
В углу поляны, куда смотрели мужчины, дрогнула веточка, дрогнула и закачалась березка. Затем в просвете показалась горбатая тень. Она качнулась, приникла к стволу, и оттуда донесся непонятный звук.
— Вроде человек! — сказал один из мужчин.
— Никак женщина! — добавил другой.
Из чащи выходила Татьяна. Она хваталась руками за стволы деревьев, припадала к ним грудью, чтобы передохнуть, и с трудом волочила ноги дальше. Девушка слышала говор, видела дымок костра, но никак не могла приблизиться к нему. Она хотела крикнуть, но звука не получилось. Не устояли ноги, Татьяна упала и ползком выбралась на край поляны да так и осталась на четвереньках, не видя бегущих к ней людей.
Мужчины принесли ее к костру, дали несколько глотков сладкого чая, кусочек хлеба с маслом. А Татьяна все еще не могла поверить, что возле нее люди, и в нервном припадке щипала себя исхудавшими пальцами. А из глаз сыпались теплые горошины слез...
— Откуда ты взялась, сердешная? — спросил ее мужчина с окладистой бородой.
— Нас было четверо. Один утонул неделю назад, а второй ушиб позвоночник. Мы вели его потихоньку, а вчера совсем обессилели, остановились ночевать и решили не идти дальше, да услышали лай. Пошли вдвоем, а больного оставили. Я одна доползла, а товарища оставила тут, за ключом. Не бросайте их, умоляю вас, спасите... Тут совсем недалеко!
— Да что ты, милая, как же можно иначе! Федор, седлай двух коней бери веревки, топор, от седел отстегни потники для постилок и жди, а мы мигом смотаемся за парнем к ключу. Как его зовут? — вдруг спросил тот же мужчина, повернувшись к Татьяне.
— Николай Абельдин, а того, который на берегу реки, за кривуном, — Борис.
— Привезем и того, не беспокойся, найдем, мы в тайге привычные. Родные у тебя есть? — спросил он, ощупывая ее взглядом.
Он достал из сумы брюки с рубашкой и, ничего не сказав, положил около Татьяны. Отойдя к краю поляны, старик крикнул:
— Не забудь переодеться!
Федор вытащил из-под груза недоуздки и ушел за лошадьми.
Девушка сидела у огня, захваченная нахлынувшими чувствами. Это были не радость, не восторг, не торжество... Нет таких слов на человеческом языке, чтобы выразить состояние обреченного в момент, когда к нему возвращается жизнь. Татьяна впервые за это время по-девичьи строго осмотрела себя, застенчиво покраснела и поторопилась переодеться. И тут что-то словно надломилось в ней. Она упала на землю, прижалась всем тоненьким телом к траве и зарыдала. Так она и заснула, заплаканная, счастливая, обнадеженная людьми.
Она не слышала, как привезли Абельдина — худого, черного, онемевшего от радости, как бородач с Федором, молодым парнем, уехали вверх по Селиткану.
Борис так и не смог разжечь костер, лежал, изъеденный гнусом, прикованный тяжелой болезнью к земле. И вдруг в шуме речного переката его слух уловил человеческий крик, кто-то звал его по имени. Не птица ли обманывает? Потом он ясно услышал звук ботала, треск сучьев под ногами лошадей. Еще несколько минут, и парень увидел выходящих на поляну мужчин.
— Живой? — спросил бородач.
Борис часто-часто закивал головой.
— Вот и хорошо. А твои товарищи недалече, на нашем таборе, — и вдруг оторопел, увидев ступни Бориса. — Неужто ты, паря, шел на таких ногах? Обгрызли их звери, что ли?
— Все на таких шли, — сказал Борис.
— В больнице вылечат. А поправишься, паря, всю жизнь молись за Татьяну. Не будь ее с вами — считай, хана, медведям на корм пошли бы.
— Да, это правда, она молодец!..
— Спина у тебя натружена или сломана?
— Ушиблена. Попал в завал на реке, бревном угодило, — ответил Борис.
— Значит, ехать верхом на коне не сможешь? Ну ладно, мы сейчас мигом смастерим носилки, подпряжем в них лошадей, и айда на стоянку. Тут близко, рукой подать!
Мужчины вырубили две жерди, прикрепили их к седлам с обеих сторон и пространство между лошадьми в полтора метра переплели веревкой. Получилось что-то вроде гамака. Потом застлали его войлочными потниками и уложили Бориса.
— Хорошо? — спросил бородач.
— Хорошо, но на своих бы лучше было.
— Успеешь, паря, еще находишься, невелики твои годы.
Татьяну разбудили горячие лучи солнца. Какое-то время девушка лежала с закрытыми глазами, боясь взглянуть на окружающий ее мир, не в силах уяснить: сон ли это был, или она действительно попала к людям. В голове сумбур от нераспутанных мыслей. Неподатливое тело наливалось болью, тяжелело. Где-то близко заржал жеребенок, залаяла собачонка, пролетела вспугнутая кем-то стайка дроздов. Татьяна приподнялась, вытерла рукавом влажное от слез лицо, безучастно посмотрела на свои исхудалые кисти рук. По ним замысловатым рисунком просачивались синие прожилки вен. Затем она пригладила ладонями сбившиеся шапкой волосы на голове, улыбнулась стариковской рубашке, что была на ее плечах, широченной и длинной, как водолазная роба.
Из глубины леса послышался треск сучьев. Девушка приподнялась и увидела пробирающегося сквозь чащу леса добродушного бородача и на носилках улыбающегося Бориса. В эти минуты ей казалось, что и небо, и тайга, и зелень, и люди, и бабочки, и певчие птицы, и комары — словом, весь мир ликовал. То были минуты настоящего человеческого счастья, осознанного всем существом, добытого ценою тяжелых лишений.
Татьяна настороженно следила, не появится ли еще кто из леса. Ей хотелось именно сейчас увидеть того человека, кому все они обязаны своей жизнью. Но стоило каравану выйти на поляну, как тайга сомкнулась, и остался он где-то за сумрачной стеной леса, пойманный смертью, без могилы. Ей стало невыносимо тяжело оттого, что не сказали ему за все хотя бы доброго слова. Она уронила безвольную голову на согнутые колени, сжалась в судорожный комочек и зарыдала.
Солнце заслонила тучка, и на землю легла траурная тень. Ветерок убрал с реки шум перекатов. С небесной высоты упал на тайгу орлиный крик. Татьяна подняла голову, печальными глазами окинула помрачневший пейзаж, окружающих ее людей, сказала шепотом: