За стеной слышались шаги. Иоахим разговаривал с Нюшей, настраивал приемник. Начались «новости». Берлин сообщал о разгроме большевистских армий на Керченском полуострове. Сто пятьдесят тысяч пленных, огромные трофеи. Севастополь доживает последние дни. Германская артиллерия сокрушает большевистские твердыни. Гренадеры Манштейна штурмуют Малахов курган. Напряженные бои в районе Харькова. Попытки русских перейти в наступление ликвидируются доблестными войсками рейха.
Она закрыла глаза. «Неужели это может быть? Сто пятьдесят тысяч людей сложили оружие? Взрослых, сильных мужчин. Ложь. Пропаганда». Говорил Лондон. Со всегдашней респектабельной неторопливостью диктор излагал сводку. Бои в районе Айн-Эль-Газалы. Столкновение патрулей в пустыне. Не менее двадцати раненых и убитых немцев во время рейда английских «коммандосов» в район Бенгази. На Востоке новые грандиозные сражения. Севастополь продолжает сопротивление. Неудачи русских в районе Керчи. Радостные известия с Украины. Планомерно наступающие русские армии близки к Харькову. Захвачены пленные и трофеи. Иоахим перевел ручку, сквозь свист и многоголосие эфира прорвался голос Москвы, и тут же оклик постояльца прервал работу приемника. Иоахим выключил звук. Пришла Нюша, поставила что-то на стол. Подсела на кровать, положила на плечо Полины горячую руку, зашептала на ухо:
— Полюшка, ты гляди, что делается: постоялец-то там какую кашу заварил. Когда Михейка гранату кинул, наш-то в штабе был. Выскочил, а на его глазах эсэс-то и пристрелил Михейку. А наш-то подбежал, при всех эсэсу по морде и дал! Аким-то говорит: плохо дело. Гестапо, мол, может им заняться. Эсэс эти, они хоть даже и простой солдат, а все партийные, и жаловаться могут на любшего, хоть на своих... Вот напасти-то пошли, Полюшка.
Полина, сняв Нюшину руку, села на кровати. «Ну что такого он совершил? При чем тут гестапо? Ударил солдата?.. Это так по-человечески. Ведь и во времена Гёте и Шиллера немцы совершали благородные поступки. Со мной и Нюшей Бергман тоже себя хорошо ведет. И может быть, я несправедлива к нему». Она встала.
— Он на веранде стоит, — догадливо шептала Нюша, — с лица черный. Все смотрит. Ждет.
Полина посмотрела в зеркало. Лицо исхудалое, белое, с огромными темными глазами. Припухший рот сжат не по-женски твердо, светлые волосы стекают на лоб прядями. Она вышла в гостиную, послушала, как с паузами, точно раздумывая над чем-то важным, насвистывает на кухне Иоахим, и прошла на веранду. Широко пахло цветением. Липы у самого навеса были все в почках, черемуха на склоне уже давала листья. Бергман стоял у перил, курил, посматривая на дорогу.
— Рупп, — сказала она, — вы в самом деле попали в трудное положение?
Он вздрогнул и вдруг засиял глазами, они особенно выделялись, коричневые мальчишеские глаза на крутолобом сильном лице мужчины.
— Фрау Мальцева... Полин, вы...
— Я все знаю, Рупп.
Он притянул и сжал ее руку в сухих и жестких пальцах.
— Спасибо вам, Полин, вы пришли в самую важную минуту.
И в тот же миг оба они услышали шум мотора, и черный «опель-адмирал» вырулил и остановился против их веранды. Бергман, отпустив ее руку, смотрел сверху на приехавших. Фон Шренк в парадном мундире, галантно отводя рукой ветку липы, помогал выйти высокой стройной немке с пышной прической. С другой стороны его шофер открывал дверцу перед небольшим поджарым человеком в черном мундире и черной фуражке. Следом за ними легко выпрыгнул из машины рослый сухощавый офицер в серой походной форме с черепом и костями на рукаве.
— Бергман, — сказал фон Шренк, выводя женщину на площадку перед верандой, — гости, даже если они неожиданны, все-таки гости.
Бергман стал спускаться с крыльца. Полина хотела уйти, но Шренк крикнул снизу.
— Не уходите, русалка! Заклинаю именем двух бутылок «Мозельвейна» — они в машине — я и поездку эту организовал ради вас!
Она поймала скошенный молящий взгляд постояльца и вдруг решила остаться. Надо же знать эту человеческую особь. Это было любопытство, но не женское, а мстительно-подстерегающее, какая-то охотничья жажда выслеживания. Человек должен знать зверей, которые водятся в его округе.
— Штурмбаннфюрер Вилли Кюнмахль, — представился рослый эсэсовец в полевой форме.
— Полина Мальцева, — сказала она.
— Вы русская? — изумился эсэсовец.
— Как видите.
Фон Шренк уже входил на веранду, широко, словно для объятий, разводя руки.
— О, я-то знаю про вас все. Вы тут недавно, и вы пестуете нашего Руппа. Этого мне достаточно. — Он поцеловал ей руку. Но, — он подмигнул, отчего длинное долгоносое лицо его приобрело мефистофельское выражение, — я знаю много, а Петер Кранц знает еще больше. Позвольте представить вам, мадам, самого страшного человека всего округа: начальник районного гестапо гауптштурмфюрер Кранц.
Маленький человек со шрамом — вмятиной на лбу, остро взглянув в лицо, пожал ей руку.
— Говорите по-немецки, фрау Мальцов?
— Говорю, — сказала она, глядя в его ощупывающие глаза, затененные белыми ресницами.
— Великолепно, — сказал он, — а Шренк уже неделю ищет переводчицу.
— Вы гений, Петер! — воскликнул Шренк. — Мадам, а вы сокровище.
Бергман, не отрывая от Полины глаз, вводил на веранду высокую даму.
— Фрау Полин Мальтсов, — представил он. — Бетина фон Эммих.
Дама большими серыми глазами осмотрела всю Полину.
— Вы первая советская, с которой я знакомлюсь, — объявила она.
— Вы не первая немка, с которой знакомлюсь я, — с вызовом сказала Полина. Ей все окружающее казалось нереальным. Она с немцами! Да это же какой-то приключенческий фильм! Но за этим стояло странное чувство свободы. Она не боялась их. И только от маленького гестаповца исходили какие-то токи, внушавшие тревогу.
— Могу я позволить себе узнать, где фрау встречала немок? — спросил Кранц, и все на веранде сразу повернулись к ней.
— Папа работал в Москве на курсах для специалистов. Многие из них ездили в Германию. Порой они приходили к нам с представителями фирм. С ними бывали жены и секретарши.
— Исчерпывающе, — объявил Шренк. — А теперь к столу, — Бергман взял ее за локоть.
— Осторожно, Полин, — сказал он, указывая на порог, но она поняла, о какой осторожности он говорит, и улыбнулась ему. Вся компания с шумом ввалилась в гостиную, где уже ждал дисциплинированный Иоахим, успевший накрыть стол.
— Иоахим, — сказал Шренк, ставя на стол бутылки, — от лица рейха благодарю за усердие. Немедленно к машине, и неси сюда все, что лежит в багажнике.
Все расселись. Полина сидела спиной к своей комнате и чувствовала искушение исчезнуть. Но теперь это было бы трусостью. Она выдержит до конца. В конце концов, Бергман стоит того, чтобы ради него потерпеть этот вечер. Все-таки он вел себя сегодня как человек, а не как немец. Не как наци, поправилась она.
Около нее слева оказался Вилли Кюнмахль, с другой стороны — гестаповец Фон Шренк и Бергман сели рядом с Бетиной. Полина все воспринимала и не воспринимала вокруг. Она была и здесь, за освещенным дрожащим пламенем трехсвечника столом, и где-то высоко над этим.
— Фрау Мальцов, — говорил Кюнмахль, наливая ей вина в бокал, — наверно, уже хорошо изучила нас, немцев.
— Вы думаете? — спрашивал гестаповец, на секунду прилипая к ее лицу серыми едкими зрачками и снова отводя их. — Это не так просто: изучить такую нацию, как наша.
Полина сжималась, когда Кюнмахль разворачивал свой сухощавый мускулистый торс к ней. Он был похож на громадного возбужденного дога. Гестаповец тоже напоминал собаку, но скорее бульдога. Он слушал все, что говорили, но был невозмутим. Его голова с пробором в серых волосах непрерывно наклонялась и опускалась, он ел. Глаза его, оставаясь неподвижными, поочередно прилипали к лицам за столом, и, казалось, стремились прорваться куда-то глубже, в подкорку, где рождались мысли.
За столом царил фон Шренк.
— Уважаемые дамы, господа! — возглашал он, поднимая бокал с «Мозельвейном». — Давайте выпьем за мир! Да, да, не таращите на меня глаза, Петер, это достаточно патриотичный тост... Итак, за мир. За скорый мир! За победный мир! В конце концов все это должно кончиться: и борьба на фронтах, и гранаты, которые швыряют подростки! Стойте, Кюнмахль, я еще не кончил! Так, за германский победный мир, господа! За то, чтобы в следующий раз мы пили в кругу дам, как сегодня, но без огорчений и подозрительности, которые несет с собой война!
Мужчины встали, Полина выпила вслед за Бетиной сидя.
— Это дело мужчин, дорогая, покончить с войной, — сказала ей через стол Бетина, — наше дело служить им, рожать, вынашивать, воспитывать юных, чтобы, того гляди, и они опять полезли в какую-нибудь новую свару.
У Полины кружилась голова. Она кивнула Бетине и подумала, что, кажется, пора уходить. Но тут она поймала взгляд гестаповца, тот смотрел через стол на Бергмана. У Кранца на лице было охотничье, хищное выжидание. Казалось, он выслеживал Руппа. Голова у Полины сразу перестала кружиться. А Бергман разговаривал с Бетиной.
— ...Да, мадам, — отвечал он ей на какой-то вопрос, — раненые и больные похожи друг на друга. Русские, может быть, чуть терпеливее наших.
— Дикари всегда терпеливее к боли, — сказал фон Шренк, — кроме того, они храбрее. Вспомните американских индейцев.
— Господа, — сказал, хмурясь, Бергман, — что за разговоры при дамах?
— О дьявол! — закричал фон Шренк, смеясь и протягивая бокал через стол. — Фрау Мальцов! Простите меня, старого кретина! Я забыл... Но неужели если наши армии воюют, то и мы в состоянии войны? Выпьем, фрау, за русскую храбрость, вы тоже русская, и вы тоже храбрая...
— Я не буду пить за русских! — сказал Кюнмахль, он поглядел на Полину осоловевшими глазами и выпустил из огромной ладони бокал. Тот ударился о стол, опрокинулся и разлился. Кюнмахль сидел, раздвигая и сжимая пальцы, точно готовился кого-то задушить. Огромные с выступившей вязью вен руки его были отвратительны.
— Я не буду пить за русских, — Кюнмахль встал, — я буду их бить, что уже целый год и делаю. И я никому не позволю лупцевать моих ребят только за то, что они пристрелили какого-то паршивого гаденыша, бросающего в нас гранаты! Ты слышишь, Бергман?