Оставалось только одно: последовать стуковскому совету и взяться за перо. Тот часто любил повторять, что следователь, который не умеет писать и тем самым дисциплинировать свою мысль, не следователь. И добавлял: инспекторов это касается также.
Воронов не любил писать, особенно письма, — многие его «трения» с матерью были вызваны тем, что, уезжая, он напрочь обрывал всякую связь. И все-таки прав был Стуков. Алексей несколько раз пробовал излагать письменно очередную версию и ловил себя на признании, что если от написания версия не становится стройнее, то, по крайней мере, ошибки и несоответствия видны лучше.
Закрывшись в свободном кабинете и отключив дежурный телефон, он за два часа набросал приблизительную картину того, как начался для Мамлеева роковой день.
Вот что получилось:
«В то утро Александр встал, как никогда, рано.
Привыкнув работать над книгами далеко за полночь, он обычно просыпался тяжело. Пользуясь благосклонным отношением руководства института, Мамлеев нередко прихватывал утренние часы для сна под видом очередной тренировки. Работать продуктивно с утра он не мог, хотя и сознавал всю порочность ночных бдений. Следовательно, из постели в день происшествия его подняли какие-то особые обстоятельства. То ли нервное возбуждение перед состязаниями, то ли иные причины.
Итак, Мамлеев встал раньше жены. Судя по словам Юлии Борисовны, она застала мужа уже в кухне. На столе дымился кофе и лежала свежевычищенная пара сменных стволов к «меркелю». Александр сидел, зажав руки между колен и уставившись в пол, и не ответил жене на утреннее приветствие, встал и ушел в комнату. Через полуоткрытую дверь Юлия Борисовна видела, как муж лег на диван и закрыл глаза. Она даже спросила Александра, когда он будет завтракать, чтобы проверить, не спит ли он. Муж пробормотал в ответ что-то невнятное. И обозленная Юлия Борисовна с грохотом поставила на плиту алюминиевую сковородку.
Александр оставил без внимания и этот демарш жены. Он медленно, почти нехотя принялся собирать большую белую сумку «адидас». Сложил туда все, что обычно брал с собой на соревнования. (Эта сумка стоит у меня под столом.) Разобравшись в сумке и ознакомившись с вещами Мамлеева, я, может быть, найду кое-что интересное. Когда Юлия Борисовна вошла в комнату, чтобы пригласить мужа к завтраку, Александр разговаривал по телефону. Сумка стояла открытой, он, очевидно, не успел собрать ее до конца. Помешал телефонный звонок.
Быстро одевшись, он вышел. Было около девяти часов утра. Далее, до десяти часов, в хронологии утренних событий у меня самое большое и самое перспективное, с точки зрения хода расследования, белое пятно. Вернулся Мамлеев с окончанием передачи для женщин. Юлия Борисовна не видела, как он прошел в комнату, но слышала, как зажужжала «молния» сумки. Или он что-то туда еще и доложил, или просто закрыл. Пройдя в кухню, молча съел пережаренную картошку. К мясу не притронулся. Часы показывали четверть одиннадцатого. Мамлеев отправился на стенд, чтобы оттуда уже не вернуться домой никогда...
Итак, выводы.
Линия оружия — малоперспективная. Пока просматривается в ней только Прокофьев. Где-то за его спиной маячит Глушко.
Линия патронов — возможен опять-таки Прокофьев. И некто Иосик.
И вот теперь — что делал Мамлеев с девяти до десяти утра в день соревнований? Очевидно, с вечера эту встречу не планировал. Не здесь ли рождается главное направление?»
Дважды прочитав написанное, Воронов поставил на стол большую белую сумку «адидас», резким рывком открыл «молнию» и начал энергично раскладывать вещи на столе. Первое, на что он обратил внимание, — в ней не было ни одного патрона. Но ведь Мамлеев не дострелял даже первую серию.
Воронов поднял куртку и, как при обыске, прошелся ладонью по бортам. В маленьком боковом кармане обнаружил небольшой кусок картона с номером. Это был мамлеевский стартовый номер. Темно-синяя семерка на голубом фоне. «На Руси семерка считалась счастливым числом».
В карманах брюк оказалось еще две тщательно сложенные бумажки. Воронов отложил их, не раскрывая. Только сейчас он заметил пятна на правом плече куртки. Они шли по воротнику и лацкану. На темно-зеленой ткани пятна проступали нечетко, словно кто-то тщательно пытался их стереть. Серая рубашка с круглым высоким воротником, которую, похоже. Мамлеев надевал только на стенде под куртку, наоборот, была вся изукрашена потеками. Они засохли, и на одном из пятен прилип маленький кусочек ореховой древесины — осколок разбитой ложи. Брюки, лежавшие в сумке комом, смялись, и Воронов с трудом представил, как выглядели они на щеголеватом и педантичном Мамлееве. Небольшая финская шапочка с длинным полукруглым козырьком была совершенно чиста. Носки наспех сунуты в высокие охотничьи ботинки на рифленой подошве.
Воронов снова заглянул в сумку и только тут обратил внимание на боковой карман, из которого торчал уголок ярко-зеленого картона. Оказалось, четыре сплющенные коробки из-под патронов. Алексей узнал витиеватую надпись «Родони», какую видел у Вишняка.
Итак, у Мамлеева должно было остаться по меньшей мере четыре пачки «родони». Допустим, распечатывал он их уже на стенде. Но как понять, куда делись другие коробки — ведь стендовик берет с собой не менее двухсот пятидесяти патронов: две серии по сто и пятьдесят на случай, если придется производить дополнительную перестрелку. Итого у Александра как минимум должно было быть с собой восемь пачек. И это означает, что в сумке до того, как ее изъяла, оперативная группа, побывали чьи-то руки.
Воронов позвонил в больницу. Долго и безнадежно пытался выяснить, кто из врачей и сестер принимал Мамлеева, как и откуда появились у них вещи пострадавшего. Но по всем хозяйственным вопросам Воронова неизменно отсылали к какой-то старой и доброй нянечке, которая никак не могла взять в толк, что от нее хотят. Пришлось ехать в больницу.
В приемном покое старшая сестра, пожилая и спокойная женщина, ответила на его вопрос:
— Здесь записано, что вещи сдал в больницу товарищ Мельников. Вот и его подпись под актом о принятии. «Почему же Мельников не отвез их прямо домой? Не было времени или...»
Мельникова Воронов нашел на стенде «Локомотива» в тот же день. Был обеденный час. Не слышалось выстрелов. Не видно было людей. Стенд напоминал покинутую игровую площадку детского сада. Мельников сидел в тренерской один. Вблизи он мало напоминал того вертлявого человечка, которого Воронов видел в свой первый приход на стенд. Он был спокоен, насторожен и сдержан. Воронову почудилось, что дается это Мельникову нелегко. Впрочем, Алексей много раз пытался поставить себя на место людей, с которыми он, инспектор уголовного розыска, говорит, и каждый раз признавал, что чувствовал бы себя не в своей тарелке.
Они сели у окна, выходившего на просторный зеленый луг.
— Скажите, пожалуйста, каковы были ваши отношения с Мамлеевым?
— Каждая собака в Москве знает, что мы были друзьями, — виновато улыбнулся Мельников. — Нам нечего было делить, а объединяло многое. Хотя, признаюсь, компанейским парнем назвать Александра было трудно. — Мельников говорил теперь, тщательно взвешивая слова.
— Часто бывали у Мамлеева?
— Как сказать... Иногда семь раз в неделю. Иногда не встречались месяцами. У Александра начинались творческие запои, и вытащить его из библиотеки было делом мудреным. Ну, тренировки. Я ведь часто входил в состав сборной, и мы вместе тренировались. Правда, потом обычно Мамлеев уезжал за границу на соревнования, а я отправлялся домой, но такова уж судьба второго эшелона. Хотя из десятки лучших я не выпадал уже много лет.
Последняя фраза показалась Воронову где-то слышанной. Он начал лихорадочно вспоминать, при каких обстоятельствах и кто ее произносил. Юлия Борисовна? Прокофьев? Нет, память цепко держалась за нечто иное, но вот за что?
Мельников тем временем продолжал:
— Мне трудно говорить об Александре. Он мне исключительно дорог. И смерть его явилась жестоким ударом. Знаю я его давно, я уже входил в десятку лучших стрелков страны, Александр еще не знал, с какого конца заряжается ружье...
Каждое упоминание Мельникова о десятке лучших стрелков заставляло Воронова еще мучительнее вспоминать, где он слышал эти же слова. Алексей был почти уверен, что видел и это лицо, покрытое отличным бронзовым загаром. Тонкий нос имел две неровные горбинки и заканчивался маленьким раздвоенным шариком. Тонкие губы нервно подергивались. И когда он говорил долго, то языком облизывал губы изнутри. Движение это придавало его лицу сходство с мордочкой свистящего полевого зверька. Курчавые волосы лежали тугой шапкой. Светлые, как бы водянистые, глаза светились печалью, а руки, сухие, покрытые морщинистой не по годам, кожей, Мельников держал ладонями друг к другу. Словно молился... «Напоминает тушканчика». Воронов как бы включился в старую детскую игру «горячо — холодно», и сравнение с тушканчиком резко приблизило Алексея к «огню». Осталось немного, и он разыщет в своей памяти ту встречу...
— Об Александре вам наговорят разное. Думаю, больше плохого, чем хорошего. Сделают это по причине дурного мамлеевского характера. Мамлеев невольно обижал многих людей. Прокофьев и после смерти, наверно, не простит ему обиды. Знаете, о чем идет речь?
Воронов кивнул.
«Опять Прокофьев... Боюсь, что Стуков окажется не прав. Поведение на похоронах не больше как лихой спектакль».
Воронов всматривался в лицо Мельникова, стараясь уловить хоть какие-то скрытые переживания, когда Игорь Александрович называл имена знакомых людей. Но Мельников нервничал удивительно однообразно, о чем бы ни шла речь. Воронов даже не заметил, как волнение у него вдруг перешло в суетливость. Мельников встал и принялся расхаживать по комнате. Двигался он странной походкой, бочком, весь собравшись, ставя навыворот свои кривые ноги. Долгополый вельветовый пиджак яичного цвета еще больше подчеркивал кривизну ног. Длинный с широкими крыльями ноздрей нос на маленьком лице как бы служил телу противовесом, не давая Мельникову опрокинуться назад из-за гордо вскинутой головы.