— Вы забирали эти патроны в день похорон? — Воронова вдруг охватило чувство брезгливости.
— Да... Но какое это имеет значение? Я действительно не крал!
— Патроны сегодня же принесете ко мне. Вот адрес, пропуск выпишу. Соберите все. И не вздумайте хоть один потерять. Кстати, — Воронову вдруг пришла в голову шальная мысль, — а что вы делали у Мамлеева с девяти утра до десяти в день соревнований?
— В день соревнований? — удивленно протянул Иосик.
— Именно, в день соревнований.
— Я был на стенде с восьми утра.
— Кто это может подтвердить?
— Дед. Мы с ним того, немножко выпили...
— Ничего не путаете?
— Чтоб мне всю жизнь одной фасолью питаться!
«Это было бы слишком легко, товарищ Воронов, если бы этот Иосик вот так взял и сознался в убийстве Мамлеева. К тому же не исключено, что он говорит правду. Тогда кто же звонил Мамлееву в то утро?»
Искать деда по территории не пришлось. Едва Воронов спустился по ступеням административного здания, за его спиной раздался насмешливый голос:
— Гражданин начальник! Позвольте к вам обратиться!
Воронов обернулся. Дед стоял рядом с лестницей, облокотившись на метлу, словно пьяный на столб.
— Обращайтесь, коль не шутите.
— С вами шутки плохи. Один раз пошутил — чуть целый год не пришлось портянки на «колючке» сушить! — дед передохнул. — Нашли того злодея, которого ищете, или по-прежнему в тумане блуждаете?
— В тумане. И, признаюсь честно, туман стал еще гуще, — Воронов потянул деда к скамейке, на которой они уже беседовали однажды. Дед шел охотно, не упираясь, и уселся основательно.
— Зовут-то вас как? — спросил Воронов.
— Дедом и кличут! Кому моя звалка нужна? В жисть вам того никто не скажет. Бухгалтерша, что деньги выдает, и та говорит: «Вот тут, дед, крест поставь!» А мне крест не на бумажке, а на кладбище уже ставить надо! За деньги могла бы, чай, и сама крест черкнуть! Эка хитрость!
— И все-таки, как вас по имени и отчеству?
— А дедом и по тому и по-другому, — упрямо повторил дед и капризно насупился. Чтобы не дразнить старика, Воронов решил отступиться.
— Так вот, дедуся. Темное дело. И мнения своего я пока не имею насчет злодея. Занимаюсь тем, что у других выспрашиваю. И прикидываю.
«А почему мне надо проверять именно Иосика? Ведь и сам дед с покойным имел счеты, и его кандидатура из списков подозреваемых не вычеркнута! Пока...»
Но спрашивать прямо, что делал дед в день гибели Мамлеева, Воронов не стал.
— У вас из-за чего ссора с Мамлеевым когда-то была?
Дед засопел и, не глядя на Воронова, как бы мимоходом отрезал:
— С другого конца до самого главного добираешься?
Воронов как можно искренне удивился.
— Вот то-то и дело, что самого главного не знаю.
Дед испытующе посмотрел на Алексея и сделал вид, что поверил. Отложив метлу, словно только сейчас понял, что она зря путается в руках, угрюмо проговорил:
— Ссора?! Из-за Мамлеева невиновным чуть не сел в тюрьму...
«Этого еще не хватало! Теперь всерьез следует выяснять, не отомстил ли Мамлееву этот гриб мухомор за старую обиду...»
Как все, о чем говорил, свои злоключения дед начал излагать охотно, будто на исповеди.
— Пять годков назад это случилось. Мамлеев тогда был динамовским, как и сейчас. Значит, пришлый, ненашенский. Тогда и Прокофьев ненашенский был. В тот день стреляли долго. Когда в раздевалку вернулись, пропажу и обнаружили. Исчез именной «бок» — к пятому чемпионству Александра лично туляками сработанный. Что бой у ружья, что отделка — одно удовольствие! И черт его знает, зачем он подарок в тот день на стенд притащил, поскольку из него не стрелял, а берег как коллекционную штуковину.
Воронов хотел было прервать пространный рассказ деда, но потом подумал, что придется набраться терпения к многословию деда отнестись с максимальным вниманием — наблюдательностью да памятью деда бог не обидел. Дед между тем продолжал рассказывать:
— Шуму, шуму подняли! А что шуметь, когда ключ от раздевалки только у меня и я туда дважды заглядывал, пока они стреляли. Вот и вышло, — дед вздохнул, — что, окромя меня, и брать некому. Логично. Когда же в моей каморке, что под лестницей направо, обыск устроили — пустой чехол как раз под старым тряпьем нашли... Я его сам и нашел... На радостях ухватил, а он пустой. Призвали меня к ответу! Я к Александру — так, мол, и так, ты меня знаешь, я воровать неспособный! А он не то что заступиться, говорить со мной не стал! Обидел смертельно... — Дед осекся, видно спохватившись, что выразился в данном случае слишком сильно и не к месту, но, махнув рукой, закончил: — Спасибо следователю. Человек душевный оказался. Смекнул, что со мной такого греха случиться не могло. А «бок» как в воду канул. Только единожды Иосик трепанул по пьяни, будто уплыл тот «бок» далеко за границу, по дорогой цене. Но дороже, чем я, никто за него не заплатил. В моем-то возрасте под следствием — и сединам срам, и жизнь укоротилась. Хорошо, люди добрые поверили и опять до охочей работы допуск дали. Чтобы человека оправдать — веру в него иметь надо и желание. У покойника ни в кого веры не было. Уж и не знаю — себе-то он доверял ли?
— В день гибели Мамлеева что делали? Расскажите, пожалуйста, подробно, почти по минутам.
— По минутам? Вот и тогда следователь по минутам просил. На этот раз я и часами сосчитать не смогу, не то что минутами. Спал я. Когда проспался и на работу появился, Мамлеева уже увезли, и только по углам языками чесали да охали.
— Говорят, дедуся, вы раньше солнца встаете, а тут чего такой слип напал?
— Чего, чего? Какой такой слип?
— Ну, сонливость.
— А-а! Не сонливость это. С перепою. Иосик, чтоб ему неладно жилось, раздобыл где-то зелье заморское. Красивый пузырек! У меня в каморке мы его и уговорили, благо делать было нечего, к соревнованиям все еще с вечера приготовил. А когда, вижу, с того зелья меня развозить начало, думаю, дай-ка с глаз начальства сгину. Зачем праздничную картину портить? Еще сбрехнешь что по пьяной лавочке. Домой пришел, и разморило. Уж и не помню, как меня вдова на кровать уложила. Этак еще девяти не было. Поработал, называется...
— Адрес?
— Чего? — не понял дед.
— Адрес спрашиваю. Где живете?
— Торговая улица. Тупик в четыре дома. Крайний справа — мой. И номер первый. В подвале единственная комнатушка — тоже моя. Ошибиться невозможно — я в ней почти сорок лет прожил. Любая крыса знает, где живу.
— Но здесь никто на стенде не знает...
— Чего им знать! Они меня всю жизнь только с метлой и видели. Прихожу — их никого еще нет, и ухожу — их и след давно простыл! Вот и кажется, что дед на стенде как пес бездомный живет.
— Значит, только жена может подтвердить, что вы в то утро были дома?
— Вдова, а кто еще. Соседи все на работе. Вдова моя сиделкой в больнице работает. Больше по ночам. Так она меня тепленького приняла и в постельку уложила. Проверять будешь, гражданин начальник? — дед спросил глухо, с затаенной угрозой в голосе. Воронову стало не по себе, будто вот так, на мгновение, под личиной деда-добряка приоткрылся человек тяжелый и мстительный. Словно почувствовав настроение Воронова, дед улыбнулся, улыбкой пытаясь смягчить тон своего вопроса.
— Буду. Непременно буду проверять, дедуся, — Воронов вздохнул. — Работа у меня такая — все проверять.
— Да, работенка! Людям на слово верить не позволяет. — Дед встал, то ли от обиды, что Воронов ему не поверил, то ли считая разговор законченным.
Объяснение деда насчет адреса оказалось точным. Воронов без сомнения постучал в дверь полуподвальной квартиры. За дверью неожиданно без всякого коридорчика открылась комната этак метров шестнадцать, заставленная старинными потемневшими и обветшалыми вещами. Швейная дореволюционная машинка «Зингер» с надписью по-русски была, пожалуй, единственной ценностью. Кровать красного дерева, не раз ремонтированная, видно самим дедом, стояла в углу слева, а справа — проваленный диван с тяжелыми валиками по бокам и спинкой-зеркалом, упиравшейся прямо в низкий потолок. Посреди комнаты, положив маленький клубок с вязаньем на круглый шаткий стол, замерла старушка.
Лучшего алиби, чем придумал себе дед, изобрести было невозможно. Анфиса Петровна, или, как он называл ее, «вдова», была не очень-то разговорчива.
— Я к вам, Анфиса Петровна, — как можно мягче сказал он.
— По стирке, что ли? — помедлив, спросила «вдова» и, пошамкав губами, отложила вязанье. Потом властно кивнула на табурет. Воронов сел.
— Совсем нет, Анфиса Петровна. Я к вам одну справку навести пришел.
Старуха молча смотрела на Воронова. В полутемной комнате, куда свет проникал через кисейную, подпаленную при глажке занавеску, глаз Анфисы Петровны не было видно.
— Кто будешь? — как при жестком допросе в упор спросила Анфиса Петровна.
— Инспектор я. Из уголовного розыска. Хотел поговорить насчет вашего мужа.
При слове «муж» старуха хмыкнула.
— Набедокурил что или по старым делам? Если по старым, так он свое заплатил. Можно человека и в покое оставить.
— Нет. Дело новое. Насчет смерти Мамлеева слышали? — Воронов напряг все свое зрение, чтобы постараться заглянуть в глубокие глазницы старухи и увидеть выражение ее глаз. Но та сказала прямо, как отрубила.
— Слыхала. И скажу, хоть и грех на душу возьму, — из-за деда жалости к нему не держу!
— Почему же так?
— Негоже инспектору старой женщине голову морочить. Небось сам все давно знаешь: оскорбили человека недоверием на всю жизнь. И к тому же недоверие-то нам квартиры стоило. Вот-вот ордер должны были дать...
Это был самый длинный ответ Анфисы Петровны за всю встречу.
— Я хотел бы узнать, что делали вы в день гибели Мамлеева.
Старуха нехотя посмотрела в окно. Воронов заметил легкое движение ее полупроглоченных губ, как бы пытавшихся скривиться в ироническую усмешку. Такая реакция была неожиданной.
— Деда своего ублажала.